Весь первый акт я переживал шторм эмоций и чувств, взбудораженных великолепной музыкой Гуно и чарующими голосами исполнителей. История о докторе из средневекового Виттенберга меня по-настоящему заворожила. Отчаяние, которое испытывал Фауст, что заставило его воззвать к Дьяволу и заключить договор, лично мне не было знакомо; Вильгельм поступил так же: в попытке спасти нас обоих, дать нам второй шанс, понимая, что от смерти не уйти, заключил сделку. За проклятие я расплачивался душой, но цена перерождения Вильгельма была мне неведома. Существовал ли Сатана на самом деле, или же это все были самые обыкновенные выдумки и сказки? Я до сих пор не знал ответа на этот вопрос и вряд ли узнаю. Я прочитал достаточно средневековых трактатов, чтобы усомниться в каждом слове. Чем больше я узнавал, тем сильнее вся эта история о Люцифере казалась выдумкой. Демонология представлялась мне чем-то большим, нежели надуманные писания для дискредитации и преследования «колдунов». Стоит ли говорить, что история о святой инквизиции повергла меня в самое настоящее смятение? Конечно, сжигали и пытали еще при моей жизни; церковь не контролировала румынское общество, потому язычество вовсю процветало, а колдуны и ведьмы, если таковые и водились, не подвергались преследованию. Вильгельм никогда не рассказывал о том, как к чародейству относились на Руси. Быть может, когда-нибудь расскажет.
Имеет ли музыка ту особенную власть над человеком, что пробуждает ото сна фантазии и переживания, заставляет испытать влечение и полет? Я никогда не задавался подобными вопросами, но последний дуэт Фауста и Мефистофеля породил во мне жгучую волну невероятного вожделения, как если бы я сам был помолодевшим доктором, кто всей душой тяготеет к возлюбленной Маргарите. Не понимая ни единого слова по-французски, я преисполнялся неистового восторга от одного лишь созвучия музыкальных инструментов. Восхитительная мелодия вальса, задорного и воодушевляющего, закрывает первое действие оперы. Как же мне самому хотелось присоединиться к танцующим! Но вдруг меня пронзила мысль: а что, если бы я предложил Уильяму танец? Он отверг бы мою ладонь так же, как Маргарита отвернулась от предложения Фауста? На ум мне приходил не самый беспечальный ответ на вопрос. Впрочем, это не умаляло того ощущения разгоревшегося во мне желания быть ближе к Уильяму. Сейчас я лишь мог сидеть рядом с ним, беседовать; он ни намеком не проявил особенного ко мне участия, кроме откровенного желания наблюдения и экспериментального изучения. Неужели я был для него только диковинным экспонатом, образцом на стеклышке под микроскопом, который он с таким удовольствием и заинтересованностью рассматривал через окуляр?
Я поймал себя на том, что вот уже давно загорелся свет, а я все так и сидел, смотря на Уильяма, который обернулся и поймал мой взгляд. В соседней ложе уже давно не было зрителей — юных щеголей, что пытались завоевать внимание немолодых особ, расположившихся на противоположной стороне бельэтажа. Мы смотрели друг на друга, не отрываясь, пока он не сказал:
— Нам не стоит задерживаться, — его голос звучал несколько неуверенно.
— Полагаете, пойдут неблагоприятные слухи? — я отодвинул сидение и встал. Мы оказались совершенно одни.
— Нет. Совсем нет, — Уильям покачал головой, лукаво улыбнулся и поднялся следом за мной. — Составите мне компанию, Джон, и попробуете неплохое шампанское. Сделаем этот вечер запоминающимся. — Холт шагнул прочь из ложи, явственно заставляя меня наконец-то отмереть и проследовать за ним.
Разве можно испытывать такой всепоглощающий и непреходящий восторг? Стоило только покинуть зрительный зал и пройти в Театральное Фойе, как мое сердце замерло, и сперло дыхание, выражаясь фигурально, конечно. Золотая зала, просторная и богато, изысканно украшенная, сама по себе являлась произведением искусства. Множество зеркал, расписной потолок с изображениями музыкальных историй; феерия света в фойе из-за обилия золота и окон — все это создавало непередаваемое впечатление. Я было взволновался, поскольку не отображался в зеркалах, и был вынужден избегать нахождения с людьми подле отражающих поверхностей, однако гостей было так много, что едва ли кто-то обратил бы внимание на такую незначительную малость, как отсутствие моего отражения. Мозаика на потолке была выполнена столь искусно, что я воздал должное и оценил умелость работы мастера.
Пока я разглядывал интерьер, Уильям отлучился за игристым вином, коего я в своей жизни, к слову, тоже не пробовал. Я многое упустил, скрываясь от жизни в замке. Там время было застывшим, словно бы вовсе стояло на месте. У меня были часы и календари, но лишь благодаря смене сезонов я осознавал, что время все-таки движется. Мир менялся, менялись ценности, мода; в моем же существовании не менялось абсолютно ничего. Я читал новые книги и газеты; прекрасно знал о смерти Вольфганга Моцарта, но никогда не слышал его произведений, имел представление о восстании декабристов в Российской Империи, в Петербурге, об Июльской буржуазной революции во Франции, но никогда не бывал ни в одном, ни другом городе. Не видя ничего, кроме замковых стен, я сам становился ничем. Но теперь вокруг бурлила жизнь! Шепот разговоров и радостные возгласы, чье-то пение и тихий перезвон бокалов с шампанским — вот, что в ту минуту знаменовало ее торжество. И спустя пару минут Уильям вернулся, передавая мне искрящийся напиток. Я благодарно кивнул и на миг коснулся пальцами запястья Холмта, цепляя тонкую ножку хрустального фужера.
Кожа на запястье была теплой и гладкой; из-под нее — светлой и полупрозрачной — виднелись бирюзовые нити вен, в которых текла горячая кровь. Я не хотел вцепиться в нее зубами, высасывая жизнь из Уильяма, нет. Но я хотел припасть к ней, целуя, чтобы почувствовать ее нежность губами. Я был преисполнен сдерживаемого вожделения. Встретившись взглядом с Холтом, который молча и безотрывно на меня смотрел, как и ранее в зале, я понял, что он понимает. Внутри я по-настоящему бесновался, всецело снедаемый неутоленной похотью, что поразила меня еще в номере отеля, стоило только Уильяму задремать. Один лишь только вид его оголенной ключицы и изящной шеи, надушенной запоминающимся дорогим ароматом, заставил меня испытать жгучую алчность до его тела. Было ли то помутнением рассудка из-за упоения жизнью или же черной страстью из глубины моего существа, лишенного души, или же виной тому затаенная жажда близости с возлюбленным, я не знал и не задумывался. Я не позволял себе прикосновений, но разрешал смотреть, любоваться тонкими чертами лица Уильяма; блики сотен огоньков мягко играли на его уложенных локонах и щеках, подернутых румянцем из-за царившей в фойе духоты. Откуда во мне разгорелся пожар сладострастной муки, жар которого горячими волнами расходился по телу? Переживания разума и плоти, слившиеся в одно, были готовы достигнуть своего апогея; я предчувствовал агонию, беспощадную, плавящую рассудок.
Мы смотрели друг другу в глаза. Бороться с собой было невозможно; соблазн был велик и власть его — страшна. Я предчувствовал скорую погибель собственного сознания, если бы не предпринял что-либо; наблюдал за тем, как свирепый вал движется и вот-вот обрушится на Атлантиду, потопляя ее, стирая с лица земли. Я погружался в пучину собственного безумства, желая преступить черту и взять то, что, как мне казалось, принадлежало лишь мне — Уильяма, совершенно не помнящего свою прошлую жизнь. Мне хотелось решить все за двоих, пересечь грань и не вернуться. Кровь полнилась горячностью, и я шагнул навстречу, поддался ей. Здравый смысл мне отказал, и я привлек Уильяма к себе. Пальцы замерли на его запястье, а губы коснулись шеи; я чувствовал ритм его скоро бьющегося сердца, вдыхал аромат одеколона и ощущал тепло дыхания у виска. Он положил ладонь на мое плечо и отстранил меня. Сперва я решил, что он оскорблен, а потому лишь, повинуясь далеко не голосу рассудочности и рациональности, прижал его к себе, одной рукой обвив худощавую фигуру, но он остановил меня неожиданной фразой:
— Не привлекайте к нам слишком много внимания, доктор, — Холт повернул голову и посмотрел на стоявших в паре шагов от нас дам, беседовавших о чем-то с юными щеголями, разодетыми в лучших традициях потешных представлений. — Иначе я буду вынужден все же уповать на падение люстры. Попробуйте все же шампанское, оно совсем достойное.
Я поднял голову и заметил, что едва ли не оставил след на коже Уильяма над линией белого воротника рубашки. Встретившись с его взглядом, я понял, что он не был ни удивлен, ни взволнован, и вел себя так, как если бы не случилось ничего из ряда вон выходящего. Могло ли быть так, что он испытывал хотя бы малую часть того, что терзало и мучило меня?
— Не смотрите на меня так, Джон, — Холт поправил фрак, когда наконец-то избавился от бокала с шампанским, которое я теперь пробовал без должного удовольствия. — Иначе я буду вынужден загубить свою душу! — его тон разительно отличался от того, что он говорил; выражение лица: изогнутые в заигрывающей, чуть лукавой улыбке губы, заинтересованный взгляд и все то же понимание — вот, что заставило меня осознать, что он попросту со мной заигрывал. Но для него, пожалуй, это была лишь очередная забава. — Не понимаю, право, что за вкус в глотанье наспех лакомства без смаку? — Уильям отвернулся и последовал в самую гущу толпы, чтобы наконец-то подслушать разговоры, оглядеть собравшихся представителей высшего общества. И только я потерял его из виду, как на ум мне пришло продолжение фразы:
«Приятно то, что отдаляет цель».
Диалог Мефистофеля и Фауста, Уильям? Остроумно, я оценил. Но был ли в том намек на иные строки, написанные Гете:
Дитя ты это силой не возьмешь,
Тут надо изловчаться и лукавить, —
или же Холт всего лишь хотел меня остановить в свойственной ему манере нарочитого пафоса? Хотелось бы мне знать. Если же так, он лез буквально на рожон, поскольку я — не человек, я покорен лишь той страсти и жгучей жажде, что делает из меня зверя, чудовище, ночную тварь; хватит ли у меня сил бороться с искушением, бороться со своей природой и невыразимым тяготением к нему? Потому что я не хотел. Я был
должен.
