Любовь и Смерть

      Антракт окончился, и мы вернулись в ложу. К сожалению, Уильяму не удалось выяснить ничего стоящего в отношении преступления, поэтому он был несколько недоволен, а потому и немногословен. Я несколько смерил свой пыл, однако мне все еще хотелось обнять Холта с обжигающей страстью и отречься от всего земного и потустороннего в порыве пламенного томления. Мрачная сила непреодолимо и властно влекла меня к Уильяму, и я не хотел ей противиться, но осознание того, что этому не время и не место, отрезвляли мой ум. Все звуки меркли, а краски ослепляли своей яркостью, стоило угасшему на мгновения чувству вернуться с новой силой. Вильгельм был венцом моего бытия; неутолимая жажда плотского удовольствия и душевного единения сошлись на Уильяме. Я чувствовал себя так, как если бы меня поразила молния; каждая капля крови казалась кислотой, так явственно я ощущал жар, наполнивший вены.       Я не видел Уильяма обнаженным, и мне думалось, что даже самый изысканный наряд и строгий костюм скрывают его первозданную красоту. Он был идеальной сущностью моего собственного мира, порождающей фантазии и образы, вовлекающие мое естество в губительный пожар. Мне хотелось обольстить Холта, подчинить его своей воле и ввергнуть в чувственное безумие, чтобы он позабыл о рассудочности и благоразумии. Хотя, мне порой начинало казаться, что последнее у Холта все-таки было купировано на корню. Иначе как я мог объяснить его поведение в Золотом Фойе, когда он стал со мною заигрывать? Я осознавал, что для юного исследователя я — любопытный экспонат, но не мог отрицать того, что мне приятно быть вовлеченным в подобный флирт, хотя я вовсе не собирался быть ему ничего не значащим полюбовником. Говоря на чистоту, я желал его так, что пелена похоти застилала глаза, и на сопротивление у меня не было сил, но проблески ясной мысли о том, что я хочу любить его, а не просто им владеть, не позволяли ни на минуту забыть о том, какую фатальную ошибку я могу совершить, поддавшись на провокацию собственной плоти.       Во втором действии оперы Зибель, влюбленный в Маргариту юноша, срывал цветы, что тут же вяли у него в руках, поскольку действовало проклятие Дьявола. Могло ли случиться подобное и с Уильямом, если бы я взял его силой, соблазнил и подчинил, отравил бы собственным проклятием, которое не властвовало над его светлой душой? Возненавидел бы он меня, позволил бы утянуть его за собой в беспросветную ночь? Несмотря на достаточно циничное отношение ко всему земному, к религиозному, я не мог отрицать того факта, что, являясь убийцей и кровопийцей, я бы точно навлек беду и на Холт. Мне бы очень этого не хотелось.       Он все еще тихо комментировал некоторые события, что были представлены на сцене, переводил некоторые названия арий, что были напечатаны в либретто, лежавшего у него на коленях; он расслабился и чуть повеселел, хотя неудовольствие из-за неудавшегося в отношении расследования променада в фойе сквозило в каждом звуке его голоса. Я же потерялся в собственных ощущениях и переживаниях настолько, что перестал обращать внимание на сцену; музыка стала лишь фоном, а внутри меня разворачивалась собственная драма. Я умел ждать и был терпелив, но, когда слишком долго ждешь и терпишь — чаша переполняется и сдержать поток бушующих внутри эмоций попросту становится невозможным. Каких трудов мне стоило не наброситься на Уильяма, столь откровенно подначивающего меня к игре, к любовной шалости! Бес, да и только! Финальный хор ангелов заставил меня очнуться от мыслей. Представление было просто замечательным, право слово, и первое мое знакомство с оперой меня положительно удовлетворило и порадовало. На сцену были брошены цветы, артисты выходили на поклоны. Маргарита, мадемуазель Дебуа, была вознаграждена бурными овациями, буквально оглушающими аплодисментами. Уильям же надеялся, что нам удастся попасть в гримерную Примадонны, к которой, вероятнее всего, будет ломиться толпа почитателей таланта оперной дивы. Директоры театра, как мне удалось понять, пригласили всех держателей абонементов нынешнего сезона на маскарад, что должен был состояться завтрашним вечером в семь часов в вестибюле. Уильям на это заявление только прищурился и усмехнулся собственным мыслям. Я безошибочно понял, что мы определенно будем на нем присутствовать. Неужели ты продумал все настолько заранее, что послал за костюмами? Я все еще поражался его дальновидности, хотя, в любом случае, он был куда более осведомленным о наших планах, нежели я сам. Как позже мне рассказал Холт, ему пришлось заставить брата выторговать у некоего месье абонемент в ложу бельэтажа, в которой мы находились, чтобы у нас была возможность беспрепятственно влиться в круг завсегдатаев и проложить себе дорогу сквозь воздыхателей Жозефины.       Мы покинули зал, чтобы без лишней медлительности пройти в Танцевальное фойе, что предназначалось для отдыха артистов и статистов, встреч балерин с ухажерами и посещения визитеров, которые желали найти даму сердца, как мне пояснил Уильям.       Танцевальное фойе Гранд-Опера находилось прямо за сценой и было отделено от нее двумя занавесами. Дальнюю нишу занимало огромное зеркало, которое использовали для репетиций; в двадцати овальных картушах располагались портреты. Оттуда мы без особых усилий смогли попасть за кулисы, где и располагалась гримерная комната певицы.       К тому моменту, как мы оказались за кулисами, я осознал, что наконец-то морок ослабил свои путы и перестал меня душить, ввергая в неистовую агонию. Я был спокоен, и только отголоски былого пламени теплились внутри, грозящие разгореться вновь при неосторожном игривом взгляде Холта или особенно эротичном жесте. Снующие вокруг статисты и монтажеры, осветители и начинавшие прибывать визитеры создавали столько шума, что у меня не было ни единого шанса вновь погрузиться в раздумья. Мадемуазель Дебуа не заставила себя долго ждать и проскользнула мимо нас еще до того, как целая толпа восторженных поклонников набилась в фойе. Она что-то быстро шепнула Уильяму и скрылась за дверьми грим-уборной. Я был немало удивлен. А он лишь посмотрел на меня и изогнул губы в улыбке, проговорив:       — Мне довелось найти ее пропавшие драгоценности, которые предыдущий любовник решился продать на аукционе, поскольку крупно проигрался в карты. Она совершенно мне симпатизирует, — спустя десять минут после встречи с Жозефиной в коридоре, Уильям открыл дверь в гримерную, предварительно постучав три раза, и вошел. Я двинулся следом за ним.       Комната была нескромно обставлена: роскошный трельяж, большой гардероб, кушетка, обтянутая темно-бирюзовой тканью и золочением; немыслимое количество ваз, полных цветов, стояли на комоде и столике с косметическими средствами, и даже на полу. Последний же был устлан восточным шелковым ковром; мне были знакомы подобные орнаменты: цветочные узоры, религиозная символика и даже сюжетные картины. Мне сразу бросились на ум воспоминания о нашей первой ночи с Вильгельмом во дворце Сулеймана. Черт возьми! Я сделал глубокий вдох, осторожно прошел мимо трельяжа и присел на скамейку, которую Уильям потом назвал «банкеткой», чтобы не находиться напротив отражающей поверхности. Певица сидела за трельяжем и расчесывала волосы, убранные доселе в прелестную прическу.       Уильям стал беседовать с мадемуазель Дебуа, после каких-то особенно льстивых раскланиваний друг с другом. Они вели разговор, как же могло быть иначе, на французском языке; я решил насладиться журчащим потоком речи Уильяма, отмечая то, как исключительно и выразительно он выговаривал слова, в отличие от дивы, которая тараторила что-то ему в ответ. Уильям вежливо ей улыбался, кивал и выражал чрезвычайное расположение и приязнь. Мы так засиделись в гримерной комнате, что покинули ее только без четверти полночь. Холт узнал, что Редьярд Честертон ушел с половины первого акта «Короля Лахорского» по причине дурного самочувствия без сопровождения, хотя был замечен садившимся в фиакр вместе с мужчиной лет сорока, одетым по нездешней моде, с которым от главного входа в театр завел дружелюбную беседу. Он не явился к назначенному времени к Примадонне, и с того времени она не слышала от него никаких вестей. Уильям огорчил мадемуазель Дебуа прискорбной новостью о гибели английского посла, отчего тяжелые вздохи и причитания наполнили грим-уборную, и певица спала лицом, побледнела, и плечи ее опустились, словно бы от вящей усталости. Уильям поблагодарил ее за оказанную помощь и одарил ее изящным украшением; мне не удалось рассмотреть, каким именно.       Улицы были полны огней, залиты теплым желтым светом фонарей. Мы шли по проспекту Оперы в сторону отеля; Уильям был задумчив и тих, а я только рассматривал дома и людей, которые попадались по пути. Отбывали от подъезда Национальной Академии Музыки крытые и не только экипажи. Только в то мгновение, когда воздух был прохладный и свежий, я уловил тонкое звучание пиона в парфюме Уильяма. Это был легкий, полупрозрачный аромат, если так можно выразиться. Аромат девственной чистоты. Я не задумывался об этом до сего момента, однако проводил ли Уияльм с кем-либо ночи? Если спросить прямо — уклонится или вовсе не обратит внимания на прозвучавший вопрос.       Зверю внутри меня не хотелось получить положительный ответ, слишком яростно я считал юношу своим. Аромат простой и чистой красоты, идущей откуда-то из недр самого сердца, кристальности разума, высоты полета мысли, вдохновения и упоения самой жизнью. Если бы можно было сравнить парфюм с музыкой, то это была бы мелодия, вырывающаяся из-под смычка скрипки, которую       Уильям бережно и ласково держит в руках; она для него и возлюбленная, и любовница. Чувства, которые Холт не может или не хочет произнести вслух, становятся музыкой, которую он сочиняет. В такие моменты он становится таким открытым, даже уязвимым, и совершенно настоящим. Аромат, который он себе выбрал, был его; совершенный, отражающий суть. Я сделал глубокий вдох и прикрыл глаза, на минуту отрешился от всего, и выдохнул, чтобы вновь распахнуть веки и обнаружить себя в густой, темной парижской ночи.       В номере царила тишина. Уильям снял фрак и повесил на спинку кресла, находившегося в гостиной. На столе стояли бутылка вина и еда, оставшаяся еще с обеда. Он сделал глоток и присел на софу, чтобы вытянуть ноги и, задумавшись над словами Жозефины Дебуа, погрузиться в размышления об убийстве английского посла. Я же вышел на балкон, чтобы полюбоваться восхитившим меня видом на Гранд-Опера: в ярком желтом свете фонарей она выглядела мистическим местом, храмом, где совершаются таинства, никому неведомые. Я дышал этой ночью, и впервые мне подумалось, что я зря проклинал темноту, ставшую для меня проклятием; одиночество убивало жажду существования и тем более жизни на корню, гасило любые добродетельные намерения. Мне было спокойно, и не томила тоска; я чувствовал себя так легко, как если бы не было тех ужасных событий далекого шестнадцатого века, не было ни разлуки, ни смерти, ни трехсот лет отшельничества.       Уильям встал рядом со мной, когда пробило полночь. Я чувствовал на себе его заинтересованный и изучающий взгляд, легкий запах вина и все того же пиона. Повернувшись, я выжидающе посмотрел на него, надеясь, что он что-нибудь скажет. Но Холт молчал. И в этом молчании не было неудобства, напряженности, а только некоторая недосказанность. Заискивающий взгляд и поза, полная кокетства, меня насторожили, и не зря. Уильям вел свою игру, втягивал меня в нее, бессовестно и совершенно открыто, или же думал, что я этого не понимаю. Нет, наоборот, как же я неправ! Ему нравилось это — играть со мной, ведь ему наконец-то попался интересный экземпляр, который по воле случая оказался не-человеком.       — Распорядись собой, прими решенье, — сказал Уильям, с прищуром глядя мне в глаза. Я только покачал головой.       — Хотя бы и ценой уничтоженья? — закончив за ним фразу Фауста, я ответил ему категорическим «нет», казавшимся фальшивым даже мне самому. Поскольку всё это не сулило ничего хорошего, я явственно надеялся, что Уильям успокоится и оставит свои попытки ввергнуть нас обоих во власть мучительного недуга — беспокойного и грубого влечения. Сам же я прекрасно осознавал, что, если Холт еще раз пойдет на провокацию — я, вероятно, поддамся искушению, поскольку более всего я желаю именного этого. Его.       Меня не мучила болезненная тягость в груди, как если бы я отвергал его чувственное желание и отказывал нам в грехопадении по обоюдному согласию или противился раздирающей нас обоих страсти, нет. Я более чем осознавал, что это всего лишь игра, в которую, если я позволю, он втянет нас обоих и сделает своей сценой Париж. Повторюсь, мне неистово хотелось овладеть им, но несдержанный порыв в Золотом Фойе и последующие размышления во время второго акта «Фауста» поспособствовали тому, что я поостыл, и мысль, раздиравшая меня изнутри, затаилась где-то глубоко. Я наконец-то совладал с собой. Я еще раз взглянул на его, усмехнулся, не сдержавшись, прищурился и, потянувшись рукой к его шее, пальцами коснулся ровно того места, к которому припал губами в момент совершенно удивительного забвения. Я приблизился к Уильяму, словно бы намереваясь поцеловать; я буквально ощущал его удовлетворенный своей шалостью взгляд, торжествующий и бессовестный. Но не сделав последующего движения, я проговорил ему прямо в губы:       — Ты играешь с огнем.       Отстранившись, я покинул балкон, оставив Уильяма наедине с его мыслями и чарующей парижской ночью, где в воздухе разлита свежесть, а небо полнится звездами.