Любовь и Смерть

      Вестибюль Гранд-Опера был полон разномастных гостей. Стоило мне очутиться внутри, как нас обступила толпа, разодетая в костюмы на мистический мотив; я повернул голову и увидел перед собой создание, чье лицо было скрыто жутковатой маской, что явственно напоминало мне какую-нибудь колдунью из средневековья, хотя и одетую богато, держащуюся, как самая настоящая аристократичная особа. Мимо меня проскользнул юноша, чье одеяние буквально кричало о его причастности к древнеримской мифологии — это был бог полей и лесов, юный фавн. Здесь был даже чумной доктор!       Мы с Уильямом разминулись — я прибыл раньше, поскольку Холт был вынужден задержаться в гостинице, чтобы подготовиться к маскараду; половину ночи он, ни с того ни с сего возжелавший научить меня танцевать, ведь я был совершенно несведущ в подобном, старался объяснить мне основы, продемонстрировать движения и подготовить к «выходу в свет», чтобы никто не заподозрил меня в неосведомленности и невежестве. В конечном итоге Уильям заснул только к полудню, совершенно безразлично относясь к будущему мероприятию. Он вел себя, как настоящее обиженное дитя, которого лишили развлечения! Не от того ли он игнорировал все мои попытки привести его в чувство и напомнить о том, что время близилось к назначенному часу, и нам стоило бы поторопиться? Впрочем, что творилось в этой гениальной голове — мне было неведомо. Я же, в свою очередь, решил не лишать себя радости празднества и, переоделся в приготовленный для меня костюм — роскошный черный камзол, расшитый серебряными нитями, и тонкой работы кружевное жабо, не вульгарное, но и не скромное, украшавшее ворот такой же черной рубашки.       Уильям, ты решил поиздеваться надо мной или же подчеркнуть, напомнить мне вновь о том, что я — порождение тьмы? Я едва не засмеялся в голос — столь это было забавно! Черные сапоги мягкой кожи до колена, в которые я заправил брюки, прекрасно дополняли образ. Полумаска в виде черепа пришлась мне совершенно по душе. Здесь были даже балерины, что выглядели, словно ангелы из Эдема! У меня создалось впечатление, словно бы вестибюль оперного театра стал пристанищем для самых различных мифических существ — от героев сказаний и легенд до персонажей «Божественной комедии» Данте и различных сценических произведений.       Шампанское подавали в больших количествах, а потому гости уже явно были навеселе, хотя от начала прошло около десяти минут. Завсегдатаи театра все еще прибывали, а потому директоры, что должны были выступить с приветственной речью, ожидали, когда явятся все по списку. Уильям опаздывал, а потому не прибыл вовремя, и пропустил их вступительное обращение. Всё, чем я занимался в его отсутствие, было разглядывание украшений вестибюля — огромного количества кадок с цветами, бронзовых статуй и, конечно, всё тех же гостей. Воздух полнился ароматами роз, изысканных парфюмов и винных паров, да неразличимого для человеческого обоняния легкого возбуждения. Лишь только минуло за половину восьмого, Уильям появился. Я не видел его, но почувствовал, как его пальцы сплелись с моими, и он вывел меня в круг танцующих, чтобы нами завладела музыка. И если бы я только знал, что увижу пред собой, ведь ни на минуту не был готов лицезреть то, что предстало перед моими глазами во всей своей реалистичности.       Густые смоляные кудри, всегда уложенные по последней викторианской моде, беспорядочно и свободно обрамляли его лицо; летящее одеяние темно-синей материи струилось по фигуре, опоясанное красным шелком, ленты которого также змеились и спереди, и сзади от плеча, напомнило мне излюбленные платья Вильгельма. На шее Холта красовался медальон, сыгравший главную роль в нашей с возлюбленным истории. Я смотрел в его глаза, видимые сквозь прорези полумаски, и едва ли мог совладать с собой. Что же ты творишь, бес, продираясь в недра моего сознания, глумишься ты надо мной или же изводишь, создание ты Ада или Небес? Причиняя мне боль, ведь ты прекрасно об этом осведомлен, ты заставляешь испытывать меня безумное страдание, что в круговороте чувств, открывшихся мне накануне, сродни счастью и любви.       — Мефистофель, — сказал я, обвивая рукой его талию и прижимая к себе ближе. На ум мне шли лишь строчки Бодлера из прочитанных мной когда-то стихов. Он был совершенным воплощением той Красоты, к которой обращался поэт, которую благословлял и проклинал. Я же клял и славил в ту минуту Уильяма, что предстал передо мной в виде моей совершенной любви. Я был рад обманываться, отдаваться на волю тех страстей, которые боялся отпустить. Ощущая аромат пиона, что вскружил мне голову ночью, я повел Холта в танце, прижимая его стройный стан к своему телу. Он молчал. Он был преступен, совершенен и беззаконен. Наш танец — мгновения полета над бездной.       — Цветок зла, — прикоснувшись щекой, одетой в твердую маску, я не чувствовал тепла его кожи, но ощущал аромат парфюма, что был мне так знаком и приятен, что пробуждал во мне сладостную негу и нежность, вкупе с горячим восторгом волнения плоти. — И я бы сорвал его, упиваясь твоей юностью, твоим телом, что белее роз в саду аравийской царицы.       «Ты подстрекатель, искуситель, пречистый ангел с демонической страстью к познанию, к обладанию и торжеству собственной правды. Как же ты желаешь, Уильям, познать меня, разложить мою сущность по пробиркам, изучить меня целиком и полностью, не гнушаясь никаких экспериментов и способов. Ты хочешь препарировать меня без скальпеля, режешь до самого ядра сознания, вглубь фантасмагории моих собственных страстей», сокрушался я про себя, сомневаясь, но все так же прижимал к себе Уильяма за талию.       Наш танец длился вечность. Легкой поступью мы двигались над горнилом Преисподней, прижатые друг к другу неясной силой взаимного вожделения различной природы: любопытства Холта и томительной похоти, до боли терзающей мое нутро. Я не видел ничего, кроме его серо-зеленых глаз, не слышал ничего, кроме гула музыки и чужих голосов в отдалении, будто бы извне; не чувствовал ничего, кроме абсолютного, яркого мучения от иступляющей мелодии собственного бреда. «Развратная любовь. Того ли ты желаешь, Уильям?» — мы двигались резко и быстро, кружились в танце, и если бы я был человеком, то уже задыхался бы на грани потери сознания. — «Хочешь ли ты пылающего бреда? Ты сгоришь, Уильям, сгоришь без остатка, потому что я не позволю тебе уйти», — думал я, покуда беспрерывно вглядывался во тьму его зрачков. Витые рога, в лучших традициях сказаний о демонах, так кстати пришлись к облику этого беса, что искушал меня вот уже второй вечер подряд. Музыка оборвалась, и круговерть ярких тканей, разгоряченных тел, остановилась. Я отпустил Уильяма, и каких же трудов мне стоило разомкнуть пальцы на ладони и талии! Я был уверен, что следы, явственные и болезненные, еще долго будут напоминать Холту о том, к чему это все могло привести. Но какого же было мое удивление, когда Уильям тихо произнес:       — Мы играем с огнем.       Он потянулся и прикоснулся пальцами к медальону на шее.       — И покуда нет иной игры, тебя не прельщает эта? — Холт усмехнулся и устремился прочь из круга танцующих, вглубь толпы. Он подхватил с подноса фужер, полный прохладного шампанского. — Впрочем, мне должно объясниться.       Мы покинули вестибюль и оказались на улице, где некоторые гости предпочитали передохнуть от торжества и подышать воздухом, выкурить несколько сигарет или сигар, или же помиловаться вдали от чужих глаз.       — Сколько я себя помню, — начал он, — мне снились сны, совершенно безумные и дикие. Мальчик, просыпающийся с криками в ночи, будящий весь дом, которому снится его собственная смерть, это совершенно немыслимо, верно? Только несколько дней назад я понял, что это была именно моя бесславная кончина на эшафоте в Куртя-де-Арджеш. Сны преследовали меня долгие годы, после чего исчезли. Не могу знать, с чем это было связано, но я даже забыл о подобном факте из своего детства, — Холи тихо вздохнул. — Отголоски странных воспоминаний, которые казались мне в юности обыкновенным бредом из-за наркотического дурмана, оказались реминисценциями из прошлой жизни. Мог ли я об этом только подумать? Весь мой рациональный мир потерпел крушение после того, как мне пришлось оказаться в твоем замке. Чудовищно! И куда мне деваться от влечения, что полностью захватило меня после очередного сна, от аромата ветивера и от тебя самого? — он сделал глоток шампанского и покачал головой. — Быть может ты избавишь меня от этой бесконечной жажды и вернешь голосу рассудка прежнюю власть? Я сам не свой, Джон, и я ничего не могу с этим поделать. Дышать порывами и чувствовать, как твое собственное тело тебя предает, невыносимо, Джон! — он обратился ко мне, положил ладони на шею, сцепляя пальцы в замок.       Испытывая иррациональное отчаяние, не знающий, как совладать с эмоциями, Уильям решил пойти по единственно легкому пути — переложить ответственность на меня. Он по-настоящему боялся своих воспоминаний и эмоций, что они вызывали. Занятно. И в самом деле, я ведь не представлял, какое влияние оказывают на него реминисценции, ведь сам помнил все до малейших деталей и никогда не забывал, а потому моя жизнь не делилась на прошлую и нынешнюю, и мне было тяжело понять его терзания, ведь я не мог прочувствовать их на себе.       — Полночные видения, Уильям, не то, что должно привести тебя в мою постель и обезумить. Полюбить воспоминания прошлых веков невозможно, ты обманываешься, — я сам потянулся к его лицу, положив ладонь на щеку, чтобы наконец-то почувствовать ее мягкость. — Я тоскую по нему, а ты — смятенный порочными снами. И я бы рад приправить грехом наши чувства, но красивая печаль и яд больной мечты мне привлекательнее грязных утех с тобой. Запомни это.       Но Уильям, дитя, что всегда добивается своего, капризничает и не терпит отказов, сам приблизился ко мне и поцеловал, буквально впиваясь пальцами в мое лицо. Беззастенчиво и открыто, без капли робости или смущения, он прижимался ко мне всем телом. Ах, каков же бес! Ведающий о моей слабости к нему, он абсолютно нагло этим пользовался! Чувства, что мне едва удавалось смирить, поднялись из глубины моего естества, и, вместо лихорадочного безумия вожделения, я испытал жгучую животную ярость. Ты хотел игры с огнем, Уильям, и ты ее получил. Я целовал его так, словно пытался высосать из него душу, слиться с ним телом, прижимая так сильно и исступленно, как если бы намеревался сломать ему ребра. Он застонал от ощутимого и болезненного соприкосновения лопаток с мраморной кладкой Национальной Академии Музыки, и только когда он совсем задохнулся от моей жестокой горячности, я отпустил его и буквально прошипел ему в лицо:       — Я же сказал, Уильям, — мой голос звучал резко и враждебно. — Не играй со мной! Мои собственные клыки впивались мне в кожу, отчего я ощущал привкус крови во рту. Мне было невыносимо быть рядом с ним, и я оставил его, отпустил и отпрянул. Покинув Холта, я свернул на улицу Скриба, где взбудораженный и обозленный непонятливостью и инфантильностью Уильяма, близостью его нежной и юной плоти, испытывающий резкий приступ непреходящей жажды, убил неудачливую танцовщицу из кордебалета, что слишком рано покинула бал. И в ту минуту мне было совершенно не жаль.