Любовь и Смерть

      На губах еще долго чувствовалось тепло от его поцелуя. Я и не думал, что внутри меня разольются нежность и тепло, доселе мне неизвестные. Я никогда не испытывал ничего подобного к кому-либо. Возможно, к матери. Я любил ее бесконечно, но те чувства были все же иными. Слышал, как Джонатан покинул Глочестер-плейс и направился в черноту ночи. Без сомнений, он был голоден. А я мучился от бессонницы в своей постели. Закрыв глаза, я не мог окунуться во тьму и забыться. Меня ничто не беспокоило, никакие заботы не одолевали, но это тепло, которое обуяло мою грудную клетку, и мысли о нем, которые и так никогда не отпускали, претерпевали невероятные метаморфозы и преобразовывались в мечты, в несвойственные мне грезы. Покуда сумрак витал в воздухе, я хотел, чтобы он снова прикоснулся ко мне, протянув руку сквозь густую ночную мглу. Я, очевидно, был совершенно влюблен. И данная новость меня нисколько не поразила. И, честно говоря, именно данному факту я и был удивлен. Было так естественно ощущать эти чувства, знать, что они существуют и развиваются, сгорать негой в блаженстве этого бесплотного восторга. Я знал, что это были именно мои чувства, разгоревшиеся из заинтересованности в самую настоящую очарованность, влечение и привязанность.       Я встал с постели и подошел к столу, выудил из ящика тот самый медальон, к которому не притрагивался с того момента, как мы вернулись из Франции. Как бы то ни было, он связывал меня с давними годами, когда мои душа и тело — а в этом я больше не сомневался, приняв подобное как данность, — принадлежали Джону. Я обвел пальцами его контур, расправил цепочку и повесил его на шею. Коварство чувств было неоспоримо, а потому я в ту минуту хотел наконец-то полноценно впустить в себя воспоминания о шестнадцатом веке и о былой любви. Было ли то желание той недоступной мне части моей же души, или же вящая заинтересованность пытливого ума — я не знал, но был готов ко всему, что могло меня ожидать. Мятежная и страстная сущность жаждала и ждала. Мне хотелось поговорить с Вильгельмом, хотелось вспомнить свою прошлую жизнь, хотелось наконец-то избавиться от какой-либо неизвестности. Воспоминания приходили ко мне сами, отрывочные и вразнобой, а потому мне все никак не удавалось увидеть полную картину.       Выудив коробку с предоставленными мне графом книгами и личными вещами Вильгельма, я стал искать то, что могло помочь мне совершить задуманное. Книги на неизвестном мне славянском языке были отложены сразу, как и достаточно бесполезные записи с рецептами различных травяных настоев и ядов. Когда же я наткнулся на его письмо от 25 февраля 1560 года, то решил вновь его перечитать. Вильгельм писал:

Я заключил в медальон свою силу, магическую и духовную энергию, которая удержит меня между мирами и даст возможность вырваться на земную твердь, —

      а значит, мне было необходимо обратиться к его силе, дать ей окончательно выбраться на свободу из камня и стать частью меня. Я никогда не имел дела со старинными мистическими артефактами, но стоило попытать счастье и ничего не испортить, поскольку, казалось, это была моя единственная возможность наконец-то в корне изменить сложившийся порядок вещей. Я честно не знал, как провести ритуал. Оставалось только одно — упорно искать информацию. Вильгельм не мог оставить меня без какой-либо подсказки, он ведь прекрасно понимал, что для меня это будет чертовски сложное предприятие. «Скажи мне, Хованский, что мне необходимо сделать», — все время твердил я.       И ответ пришел сам собой. Если Вильгельм смог провести заговор на предмет и заключение в нем магической силы, то возможен и обратный процесс. Я стал перебирать все книги, которые так или иначе относились к магическим, и это заняло у меня не менее двух часов, но заветная страница была найдена, сплошь исписанная мелким, но очень аккуратным почерком. Мне повезло, что после возвращения первичных воспоминаний я стал понимать румынский язык, а то бы пришлось обращаться к Джону, который должен был вернуться только через пару часов. Мне вспомнился сон с человеком в черной вуали, и ведь тогда я не знал, что это был Вильгельм. Он говорил мне о розмарине, цветке свадеб и похорон. И тогда я все-таки понял.       Мне понадобились одна алтарная свеча, блюдо и кинжал. И если с нахождением алтарной свечи на Глочестер-плейс пришлось изрядно повозиться — я смог найти одну, сломанную пополам, в ящике стола, — то остальные предметы были в зоне моей досягаемости. Расположив все перед собой на столе, как было указано Вильгельмом, я, сняв с шеи медальон, возложил его на дно глубокого блюда. Я по-настоящему начал нервничать, но знал, что все делал правильно. Взяв в пальцы розмарин, ветви которого были уложены графом в коробку, я поджег их. Дым заструился от сухого растения, распространялся по кухне, был едким и слезоточивым. Сбросив пепел на медальон, следуя указаниям князя без княжества, когда огонек обжег мне пальцы, я наполнил блюдо чистой водой. Она должна была стать проводником магической энергии. Не без волнения и отвращения, взяв в руки небольшой нож, я взрезал себе кожу на ладони и отсчитал ровно три капли. Ниже он писал, что это было связано с числом его души, с так называемым числом Универсума, в котором были воедино сложены мужская энергия силы и женская — любви. Две противоположности его внутреннего «я» были частью той магии, которую Вильгельм закрыл и сохранил в этом украшении. Число три восходило к треугольнику: Рождение, Жизнь и Смерть. На мгновение мне стало страшно, но я твердо решил не отступать.       Взяв в руки книгу, я стал читать заговор, который был заботливо написан Хованским для меня разборчивым почерком в самом низу страницы. Я шептал его тихо, склонившись над блюдом, наблюдая за тем, как моя кровь выписывает узоры и сворачивается по спирали над медальоном. На последних строчках колыхнулся и погас огонек свечи. Мне стало жутко. Кровь окрасила воду в розовый, а после и вовсе стала почти черной, словно бы обсидиан отдал свою тьму воде. Нет, это магическая сила Вильгельма, заключенная в медальоне на несколько веков, сквозь чистейшую воду — проводник энергии, — вырвалась на свободу. И я, помедлив с минуту, припал губами к блюду, беря его в руки. В несколько глотков опустошив его, я испытал непередаваемую тошноту. Голова закружилась. И тогда я почувствовал, что все мое тело обдало жаром, как если бы я заживо горел. Тело свело в болезненной судороге, и я смог только упасть на пол, цепляясь пальцами за неровности паркета, ощущая, как мои внутренности скручивает и печет.       Я не помнил, как очнулся и во сколько это было. Но это меня не волновало. Куда более значимым было то, что теперь я действительно вспомнил все. Еле найдя в себе силы, я поднялся с пола и прошел в свою комнату, где забрался в постель и постарался прийти в себя. Я не стал убирать ничего с кухонного стола, не собирался скрывать свое ночное бдение и его первопричину. Сперва мне просто хотелось лечь и отдохнуть. Казалось, что моя голова отяжелела в несколько раз. Виски давило и желудок все еще отвратительно мутило. Я закрыл глаза и накрылся одеялом, с удовольствием отмечая, что подушка была холодной. К утру я слышал, как внизу закрылась дверь, и Джон поднялся по лестнице к себе. Видимо, уже было около девяти часов утра. Джон всегда возвращался за час до того, как начинало светать. Я же больше не мог и не хотел лежать. Я поднялся из постели и накинул поверх пижамы халат, причесал волосы и постарался уложить их куда более приемлемо — не хотелось, чтобы Джон видел меня в откровенно растрепанном виде — по крайней мере ровно до того момента, пока он сам бы не вверг меня в подобное состояние. Мне категорически было необходимо его увидеть. Кажется, от этого зависела моя жизнь. Теперь, в то утро, я знал, какие на вкус его поцелуи и насколько крепкие объятия, как пахнет его кожа после долгого и утомительного дня, как он смеется и любит; его ревнивые взгляды в Константинополе и первая ночь вдвоем, его аккуратные прикосновения к ключицам и запястьям, его абсолютная, осязаемая любовь. Я знал, что такое боль и петля на собственной шее, сдавливающая горло, понимал, что значит быть отвергнутым сыном и бежать прочь из своей родной страны. Теперь я мог читать на старославянском — это открылось мне, стоило только пробежаться глазами по корешкам отложенных ранее книг. Я сделал глубокий вдох, пригладил пальцами выбивающиеся кудри, и покинул комнату с твердым намерением увидеть Джона.       После трех коротких постукиваний и услышанного разрешения войти, я открыл дверь в комнату Джона, где последний стоял вполоборота к дверному проему, расстегивая манжеты белоснежной рубашки, не запачканной и каплей крови его новой жертвы.       — Джон?       — Уильям, — он усмехнулся и кивнул, чтобы я прошел в комнату. Он все-таки расправился с манжетами и приступил к воротнику, расстегивая пуговицу за пуговицей.       — Ион, — я впервые обратился к нему по настоящему имени спустя долгие недели. Подойдя ближе, я встал напротив него. Джон несколько непонимающе на меня посмотрел. Мои руки опустились на плечи Джона, коснулись нагретой хлопковой ткани, обрисовали выступающие косточки ключиц, а он буквально весь замер, наблюдая за мной и не делая ни единого движения. Не поощрял, не отвергал. А мне Джон был нужен, как воздух, и если бы он сейчас оттолкнул меня, то, пожалуй, это было бы бедствием. Я с упоением вглядывался в его глаза, и бесконечно тонул в синеве, как в глубинах атлантического океана. Расстегивая пуговицу за пуговицей его сорочки, я касался его губ своими.       — Едва ли мне можно отказать, разве нет? — я с трудом мог удержаться от того, чтобы приникнуть к нему, прижаться обнаженной кожей к коже, почувствовать тепло его тела и просто отдаться в одно мгновение. Я хотел быть с ним рядом, хотел принадлежать ему, как принадлежал уже когда-то, и все мое тело, что обуяла тоска по его близости и любви, изнемогало. Я знал, после этой жуткой и болезненной ночи, что наконец-то готов разделить его ношу, о которой мне говорил тот человек в черной вуали. Потому что я знал — что это правильно. Что к этому все и шло. — Попробуешь?       — Тебе действительно невозможно отказать, — прошептал Джон мне в самые губы и наконец-то сам приоткрыл рот и скользнул своим языком в мой, обвивая талию руками, цепляясь пальцами за тонкий шелк голубого халата. Джон знал, что я вспомнил. Джон всегда знал, что я буду принадлежать ему. — Вильгельм.