Любовь и Смерть

      Целовать Уильяма — восхитительно. Это одно из самый приятных чувств и действий на свете. Но не прошло и полминуты, как я оторвался от его губ и отстранился, встречая недоуменный взгляд и вздернутую вверх аккуратную бровь. Как я смог допустить то, что моя рубашка была уже наполовину расстегнута, ладонь Холта покоилась на солнечном сплетении, а язык сцеплялся с моим в откровенном поцелуе? Идиот. Уильям вспомнил свою прошлую жизнь — конечно, никто кроме него не мог знать, о чем мы говорили с Вильгельмом в моих покоях во дворце Сулеймана Великолепного, — но это не давало мне никакого права прикасаться к нему подобным образом и позволять вытворять с собой подобные вещи. Мне стоило объяснить Уильяму, наконец, почему время еще не пришло и почему все происходившее было ничем иным, как самым настоящим помутнением рассудка.       Я отцепил его руки от моей рубашки, когда он схватился за воротник, и велел:       — Сядь, — указав на кресло, я сам сел на кровать. — Нам необходимо поговорить.       Уильям посмотрел на меня со странным выражением детской обиды вкупе с неудовлетворенностью. Он прекрасно знал, что отказать ему будет сложно, но просчитался. Хотя, стоит сказать, что если бы не последние крохи разума в моей голове, то сейчас бы в этой комнате происходили очевидные вещи, о которых вслух можно было рассказывать исключительно в особых клубах, где не порицались похождения молодых господ — Уильям однажды рассказал мне о своеобразном времяпрепровождении юных умов, а на вопрос о том, был ли он среди них, Холт разумно промолчал. Я перевел дух и постарался найти слова, чтобы объяснить Уильяму свою позицию. Надеясь, что он поймет, что у меня получится облечь в буквы и звуки свои чувства, я начал нелегкий для меня разговор. Что-то внутри меня колыхалось в волнении.       — Послушай, — начал я, стараясь перевести дух, — так не должно быть.       — Джон, я не вижу в этом никакой проблемы, — в свою очередь произнес Уильям, с неудовольствием устраиваясь в кресле и запахивая полы халата. — Мы ведь оба хотим этого. —       С одной большой разницей, Уильям, — покачав головой, я продолжил. — Ты хочешь меня не потому, что любишь, а потому что те чувства, возникшие в тебе после ношения медальона и проведения ритуала, не могли не повлиять на тебя.       — Значит, ты не веришь мне и потому не желаешь делить со мной постель? — Уильям разозлился, чуть ли не вышел из себя, скривил губы и взглянул на меня, как хищная птица. — Из-за чертовых предубеждений?       — Холт, опомнись, — теперь уже сдавало мое терпение, — я говорю не об этом. Я люблю Вильгельма, и от этого ты никуда не денешься, но вместе с тем я влюблен в тебя самого, Уильям. Я приехал в Лондон за человеком, который должен был стать сосудом воспоминаний князя без княжества, но со временем понял, что мне нужен именно ты. Не плоть и кровь, вмещающие в себя воспоминания о прошлой жизни и магическую силу, а дорогой сердцу человек, хранящий память о давних временах, но любящий меня в настоящем. Иначе все это попросту не имеет никакого смысла.       Он молчал. Должно быть, обдумывал мои слова. Лицо Уильяма смягчилось и расслабилось, он тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла.       — Даже ради меня ты не согласишься? — он усмехнулся, качнул головой и тихо засмеялся.       — Именно ради тебя я не стану этого делать.       — Знаешь, как тяжело знать о том, какой ты и как ты любишь, на что ты способен ради любимого человека и что можешь пройти и преодолеть, какого это быть с тобой и быть твоим, — его голос дрогнул, и я услышал в нем ноты горечи. — Что мне теперь с этим делать?       Между нами повисло молчание. Уильям встал, обронил пояс халата, выскользнувшего из шлевок, но не заметил этого. Он пожелал мне спокойной ночи уже совсем севшим голосом и направился к двери, но я остановил его, поймав за рукав. Встав с постели, я подошел к нему, развернул к себе лицом, посмотрел на блестящие от влаги глаза, взгляд которых выражал самую настоящую обиду на всю ситуацию, и обнял Уильяма, прижав его к себе и запустив ладонь в густые кудри. Он ненадолго замер, а после заключил меня в свои руки, уткнувшись горячим лбом в мою грудь.       — Позволь новому дню начаться, — проговорил я ему на ухо так тихо, чтобы слышал только он. Чтобы даже окружавший нас сумрак и тишина не могли расслышать. — И ты найдешь ответ.       Как должно было быть тяжело испытывать столько чувств, непривычных, особенных, которые Уильяму были совершенно внове. Осязая, как его тело дрожит, а разум вовсе не слушается, я понял — он в абсолютном смятении. Ему страшно. Он не знает, что теперь делать со всем этим. Думаю, ему предстояло не только усмирить полыхавшие чувства, которые делали ему едва ли не физически больно, но и овладеть магической силой, которая теперь переполняла его неготовое тело. У него была по-настоящему тяжелая ночь, а потому я сказал:       — Ты можешь остаться здесь. Тебе нелегко, — помедлив, я продолжил, — а потому я не хочу, чтобы ты был сегодня один. Ложись спать, — я кивнул на свою постель.       Он поднял на меня растерянный взгляд, какой бывает у ребенка, если он потерялся посреди огромной площади и не знал, что теперь ему делать дальше. Уильям никогда не вызывал ощущения, что он беспомощный или неспособный о себе позаботиться, но то утро тоже было не самым обыкновенным на Глочестер-плейс.       — Не стоит жалеть меня, Джон, — Холт как-то невесело усмехнулся.       — Мои чувства далеки от жалости, Уильям, — я погладил его по волосам. — Пожалуйста, оставайся, чтобы я не волновался о том, все ли с тобой в порядке, — я положил руки ему на плечи и без малейшего сопротивления снял с него халат. — Хорошо?       Он кивнул и подчинился: забрался в постель, весь вздрогнул от холода и скорее накрылся одеялом. В комнате было достаточно тепло, но вымороженная за долгую ночь постель была не самым комфортным местом. Я предложил Уильяму чай, на что он только ответил:       — Спасибо, — он накрылся одеялом по самый нос, дрожа от холода. — Не стоит.       Я же продолжил свои приготовления ко сну: разделся полностью и надел хлопковую пижаму, купленную за бешеные деньги где-то в Вене по дороге в Лондон, ведь переезжающий в другой город человек без какой-либо одежды и личных вещей сказался бы странным.       — А знаешь, — начал я, когда занял свою сторону постели и обернулся к Уильяму, — в замке спать до отвратительного холодно, если ты не затопил или не выпил. Ты ночевал в той комнате с портретом, и, чтобы ее прогреть, приходилось целый день поддерживать сильный огонь, но каменные стены все равно всегда остаются холодными. Иногда были времена, когда дерева не доставало, а потому прогреть комнаты не получалось, и приходилось засыпать, ощущая себя как в самом настоящем склепе.       — И как же вы согревались? — кажется, мне удалось его заинтересовать и несколько отвлечь от размышлений.       — Пили горячительные и тешили плоть, — я даже улыбнулся. — Ты должен помнить что-то такое.       — Ты был первым у него, — констатировал, не спрашивал. — Единственный и на всю жизнь. Как в рыцарских романах.       — Имеешь что-то против подобного? — я постарался не выдавать того, что меня действительно интересовало мнение Уильяма и имело большое значение. Слукавлю, если скажу, что меня не волновала личная жизнь Холта. Я был озабочен вопросом, делил ли Уильям с кем-либо постель, ведь он так беззастенчиво и открыто предлагал мне провести с ним ночь.       — Нет, — он внимательно смотрел на меня. — Я знаю, что ты хочешь спросить. Очевидно.       — Неужели? — проницательность Уильяма все-таки была выдающейся.       — Именно, — он изогнул губы в едва заметной улыбке. — Никогда, Джон.       Честно говоря, у меня отлегло от сердца, если так можно выразиться. Но в самом деле Уильям был невозможно привлекательным молодым человеком, своеобразно красивым и образованным, эрудированным в различных областях, имеющим выдающийся достаток. И как только собственные родители не женили это прекрасное создание на какой-нибудь леди с приданым? Впрочем, характер у Уильяма был далеко не лучший. То, как он пренебрегал общением с семьей и даже собственным старшим братом, который все-таки о нем заботился и очень его любил, говорило о натянутых отношениях. Холт не пошел бы против своих убеждений и желаний, не стал бы разменивать свою свободу на деньги и имущество, положение в обществе и что-либо подобное. Неужели его совершенно не интересовали другие люди, кроме трупов, с которыми ему приходилось иметь дело во время следствий, и единственным, к кому он по-настоящему испытывал интерес, был я, оказавшийся и вовсе не человеком?       — Кстати, странно осознавать, что я старше Вильгельма, — Уильям пытался согреть руки своим дыханием. — Мне почти двадцать четыре года.       — Шестого января.       — А у тебя седьмого июля, — он улыбнулся. — Теперь я знаю.       — Я и сам уже забыл.       — Но ты помнишь дату его дня рождения, — Уильям придвинулся ко мне ближе. — Триста тридцать пять лет ты существовал, чтобы наконец-то встретить его, но встретил меня. Триста тридцать пять лет ты не покидал замок в Карпатских горах и ждал, просто ждал его возвращения, потому что Вильгельм написал тебе, что вернется. Потому, что пообещал. Ты безоговорочно ему доверял.       — Что ты хочешь этим сказать?       — То, что я никогда не встречал чего-либо подобного. Это просто удивительно.       — В этом нет ничего удивительного, — я усмехнулся, не сдержавшись. — Все до обыкновенного просто.       — Что может толкнуть человека на добровольное заключение во тьме и одиночестве, среди туманов, снега и лесов, вдали от всего мира, наедине с воспоминаниями и проклятием, ввергнуть в вековое ожидание и заточение?       — Любовь, Уильям, — я выдержал паузу, — и только она.