Любовь и Смерть

      Нас обоих бесконечно обеспокоило полученное письмо, но вереница дел не позволила предаться беспрестанному размышлению. Пришлось готовиться к званному ужину, на который мы получили приглашения благодаря Адаму Холту. Явно существовали те или иные причины, по которым нам было категорически необходимо присутствовать на торжестве в честь прибытия посла. Мне было совершенно без разницы, ходить ли в оперу, на маскарады, с кем пить и с кем беседовать — я приехал в этот город, чтобы прочувствовать жизнь, увидеть нечто новое и вернуть себе любимого человека. Я все еще думал о той короткой записке с приветствием, но ничего особенного мне в голову не приходило. Я не знал, кто мог прислать нечто подобное, и решил оставить всё, как есть. В любом случае ситуация либо разрешится, либо придется ее разрешить. Иного не дано. Если нам грозила опасность — а без этого, пожалуй, никак, — я устраню ее, как бы самонадеянно это ни звучало. Один лишь факт моей непринадлежности к роду людскому — за исключением внешности и прошлого, — играл решающую роль. Мне осточертели постоянные неприятности, я пресытился ими еще несколько веков назад, а потому хотел, чтобы вся чепуха, пытающаяся испортить нам с Уильямом жизнь, попросту перестала существовать. Впрочем, если бы пришлось кого-то убить — мне было бы ровным счетом все равно.       Мы потратили с Уильямом целый день, выискивая мне новый костюм. В конечном итоге мы просто заказали срочный пошив за круглую сумму. Черная рубашка и черный костюм. Мне хотелось чего-то мрачного и непретенциозного. Появляться на людях в поношенном было откровенным моветоном.       До приема оставались сутки, которые мы провели в изучении правил этикета и новомодных танцев. В мои времена все было иначе, и люди вели себя по-другому, но смысл оставался одним — сдержанное веселье и наигранная благосклонность. Пожалуй, я встал не с той ноги в тот день, а потому был несколько необщителен и даже резок, мне совершенно не улыбалось провести вечер в суете с бокалом в руке. Хоть парижский маскарад меня и очаровал, я не возлагал особых надежд на прием в особняке какого-то там сильного мира сего. В любом случае у меня была возможность понаблюдать за Уильямом в подобной обстановке. Может быть, мне и самому удалось бы расслабиться.       С того дня, как мы получили ту записку на румынском языке, меня не отпускало ощущение, что за нами наблюдают. Я следовал за Уильямом по пятам, прикрывая ему спину, смело высказывался на счет тех или иных предприятий и планов, которыми он был озадачен и озабочен, старался найти пути решения ситуации, но терпел неудачу из-за недостатка знаний. Я замечал за Уильямом разительные перемены в поведении, в движениях, во взглядах. После ритуала в нем отчетливо что-то менялось, и я знал, что именно. И, пожалуй, меня все устраивало. Разве что забавно было наблюдать за тем, как Уильям пытался вслух с отвратительным английским акцентом читать книги на русском языке. Меня каждый раз пробирало прыснуть! Одним из наиболее заметных изменений был его взгляд. И этот взгляд я узнал бы через тысячу лет.       В восемь часов вечера мы вошли в богато украшенный холл чьего-то особняка — имя хозяина мне было безразлично, — и влились в толпу, став на тот вечер частью изысканного общества. Слава и деньги — всё, что интересовало людей, окружавших нас. Ничего не изменилось за столетия. Ни капли. Разве что правила этикета и мода. Ценности остались теми же.       Мы следовали за течением людского потока, окружившего нас, и попали в просторную залу, где по обе стороны были расставлены столы с закусками и напитками; у противоположной от входа стены находился оркестр. Все вокруг пестрело белым и золотым. Я же во всей этой роскоши был мрачным сгустком недовольства и дурного настроения, и бесконечной жажды. Уильям в первые несколько минут нашел своего брата, лично сообщил ему свою догадку про Антанту и убийства, и вернулся ко мне, держась по правую руку. С чувством выполненного долга, он предался наблюдению за гостями этого вечера. Он указывал мне на людей, высказывался о них тем или иным образом — уточнял титул, имя и добавлял какой-нибудь острый факт из личной жизни, — и следовал глубже в толпу.       Находясь в постоянном напряжении и раздумьях, я стал слишком нервным. Если бы кто-то прикоснулся ко мне или к нему, случайно пролил бы мне бокал шампанского на рубашку, я бы убил этого человека не задумываясь, с удовольствием лакомясь свежей теплой кровью. Но все было тихо. Я давно не ощущал себя настолько раздраженным и взвинченным. Уильяму даже пришлось спустя полчаса отвести меня в коридор для разговора, чтобы предотвратить возможные неблагоприятные последствия. Он раздобыл для меня виски и попросил потерпеть еще несколько часов, прежде чем мы отправимся домой. Я согласился только с тем условием, что он будет держаться исключительно подле меня и не начнет выводить меня из себя еще больше, не станет танцевать с дамами, которые пытались урвать молодого и красивого юношу. Уильям согласился.       Я просчитался. Меня самого украла женщина. Нас представили друг другу в середине вечера — она была хозяйкой дома. Тридцатисемилетняя овдовевшая графиня Эржебет фон Штосс. Меня бесконечно мутило от количества людей вокруг, от осознания, сколько крови текло в их венах, сколько рядом пульсировало живых сердец. Я был голоден. Голоден до той крайности, что мне показалось — обезумел. Жажда была похожа на похоть — жгучая, больная, дикая. Я чувствовал себя животным, готовым наброситься на жертву. Моя враждебность превосходила саму себя. Как же я мог так облажаться — пропустить момент, пропустить ночь, когда должен был восполнить свои силы. Впрочем, речь не о том.       Она сама пригласила меня на танец. И я согласился. Меня манила не она сама, а призывно обнаженные зоны пульсаций, в которые можно было вцепиться зубами, раздирая белую плоть, присасываясь к ранам. Видит Дьявол, иным я в тот час и не помышлял. Мы двинулись в танце — спасибо, любовь моя, ты научил меня замечательно выплясывать. Я чувствовал на себе взгляд Уильяма. Ревнивый. Недовольный. Лестный. Я всматривался в глаза хозяйки бала, пытаясь понять ее тайные помыслы, но они были просты, как день — она хотела меня. В свою постель. В себя. Я даже широко усмехнулся, оскалился, вцепившись пальцами в корсаж на талии. Она вздрогнула, но прижалась ближе. Я ощутил от нее аромат оливы и петигрена. Манящий.       Мы двигались с ней плавно, прижимаясь друг к другу, и я не сводил взгляда с ее лица. Молода. Хороша собой. И кровь у нее, должно быть, была приятной, освежающей. Любая бы подошла, но было что-то особенное в том, чтобы убить женщину, овладевая ей. Выпить до капли, пока она бьется под тобой в оргазме, выстанывая твое — пусть и фальшивое, — имя. Давший себе обещание никогда не предаваться прелюбодеянию, я был готов поступиться своим собственным словом, поступить не по чести, а по воле пожирающего меня голода. Я убивал и милосердно, и жестоко, но никогда не играл со своей жертвой. Знал бы ты, Уильям, какое чудовище ты избрал себе в возлюбленные. В тот вечер я по-настоящему сходил с ума.       Она смотрела на меня с довольством победительницы — женщины, захватившей внимание мужчины целиком и полностью. Стоило музыке прерваться, а нам остановиться, графиня произнесла:       — Ваш друг так смотрел на нас все это время. Кажется, он не ожидал, что вы покинете его надолго.       — Танец с прекрасной дамой сродни занятию любовью, Ваша Светлость, а отказаться от подобного ни один мужчина не в силах, — я взял ее руку в свою и прикоснулся губами к тыльной стороне запястья.       — Тогда не откажите мне. Сегодня ночью, — она изогнула губы в улыбке, уверенная в своем триумфе.       Я одарил ее долгим взглядом и, откланявшись, отошел к Уильяму, который все это время прожигал мне спину взглядом. Забрав у него недопитый стакан с виски, я осушил его одним глотком.       Вечер близился к завершению. Уильяма отпустила ревность, хотя он изредка смотрел в сторону хозяйки, одаривал меня взглядом, при этом тянувшись за новым бокалом шампанского. От легкого алкоголя Холт практически не пьянел. На пятнадцать минут он покинул меня, чтобы переговорить еще о чем-то с Адамом Холтом, перекурить с ним по самокрутке, оставив меня одного в компании виски и похотливой женщины, что раздвигала подо мной в своих мечтах стройные ноги, которую я в свою очередь собирался убить.       Гости стали расходиться, но мы с Уильямом до последнего оставались в зале, пока посол Российской империи не покинул особняк, а Холт не закончил диалог с важным для него собеседником, подозревающим в преступлении кого-либо, который мог пролить свет на убийство в Ламбете и Париже. Время близилось к полуночи, я мерил шагами залу, гоняя по стенкам стакана янтарную на просвет жидкость с едким вкусом. Виски скрашивал ожидание, мешал мысли и помогал отвлечься, своим огнем изжигал мой собственный.       Уильям освободился. Я стоял в холле перед главной лестницей, ведущей на второй этаж фамильного дома покойного мужа графини фон Штосс. Стоял, рассматривая лепнину на потолке, хрустальную люстру. В особняке практически никого не осталось, кроме прислуги и нас с Уильямом. Последний гость ушел три минуты назад. Холт стоял на пороге, курил самокрутку из дорого табака и ждал меня, не говоря ни слова.       Мелькнуло темно-синее платье.       Я увидел графиню на верхней ступеньке лестницы, взирающую на меня с лукавой улыбкой. Обернулся на Уильяма, поймал его взгляд. Мы смотрели друг на друга. Пронзительно. Долго. Я допил виски, со звонким стуком оставил стакан на мраморном завитке перил.       И поднялся, влекомый голодом, чтобы припасть губами к коже, источающей аромат оливы и петигрена. Чтобы претворить в жизнь свое черное и безумное желание, и, быть может, мечты похотливой женщины.       Пробило полночь.       Уильям смотрел мне вслед.