Любовь и Смерть

      Провалившись в дрему, а после и вовсе крепко заснув, я обнаружил себя в богато обставленной комнате. Она являла собой каменную залу, на стенах которой висели шпалеры с изображениями различных мифологических мотивов.       Я медленно вошел, рассматривая убранство, но не особенно подмечая детали, поскольку все казалось несколько смазанным — мне все время чудилась некая дымка, туманная завеса. Присев в кресло около камина, в котором вовсю полыхало пламя, я стал ждать. Конечно, у всего есть логическое начало, и было точно известно, что все было не зря. Я доверял своему подсознанию, а потому принимал на веру все его выходки. Мое ожидание продлилось недолго. За спиной я услышал шорох одежд, а на плечо мне легла узкая, украшенная кольцами длиннопалая ладонь. Прозвучал тихий, но глубокий и красивый голос:       — Здравствуй, Уильям, — фигура приблизилась ко второму креслу, стоявшему ровно напротив того, в котором сидел я сам, и опустилась в него. — Наконец-то я могу тебя разглядеть.       — Здравствуй, — ответил я собеседнику, сосредотачивая взгляд на глазах цвета хризопраза. — А я тебя, Вильгельм.       — Чаю? — он широко улыбнулся и кивнул на поднос, на котором дымились две чашки крепкого и ароматного напитка. — С чабрецом.       — С удовольствием, — я принял одну из рук Хованского. — И все-таки это ведь всего лишь сон.       — И, замечу, твой сон, — Вильгельм пригубил чая и добавил: — Англичане знают толк в согревающих напитках.       — Ты — создание моего воображения, призрак из прошлого или часть меня? — наконец-то у меня появилась возможность спросить у Вильгельма лично о том, что интересовало меня еще с того самого дня, как я увидел колдуна, человека в черной вуали у костра, предвещающего мне возвращение воспоминаний о смерти.       — И то и другое, — Вильгельм помедлил, выдержав паузу, — но, если быть предельно точным, если это вообще возможно, я — воспоминание твоей души. Я не настоящий, но в то же самое время я — это ты.       — Почему ты пришел? — чай и правда был восхитительным, я расслабился и смог спокойно погрузиться в разговор, разглядывая собеседника. У Вильгельма были аккуратные кудри до плеч, звенящие золотые серьги и безумно зачаровывающие глаза. Не сказал бы, что обладал такими же.       — Ты сам знаешь ответ на свой вопрос, разве нет? — Вильгельм вздохнул и покачал головой, отставил чашку на подлокотник кресла и обратился в разговор полностью. — Я та часть тебя, которая знает Иона, как самого себя. И видеть то, как ты страдаешь, зная, что ты делаешь это напрасно, я не могу.       — Напрасно? — я сделал еще глоток чая и опустил глаза, всматриваясь в свое отражение в воде.       — Неужели ты думаешь, что он поступится тобой, — он вновь сделал паузу; снисходительная усмешка тронула его губы, — и мной?       — Он любит тебя, Вильгельм.       — А теперь послушай меня, — Хованский нахмурился и напряженно уставился на меня. — Он приехал за тобой в твой город, в твою страну, выбрался ради тебя из замка, в котором был заточен более трехсот лет из-за проклятия, которое ему пришлось принять из-за меня. Он горит страстью к тебе и сдерживается, чтобы не скомпрометировать твою честь.       Он обещает защищать тебя, он позволяет тебе ставить над ним эксперименты, он предлагает остаться с ним ночевать, когда ты себя плохо чувствуешь, чтобы не волноваться о тебе! И после этого ты заявляешь мне, что он любит не тебя? — Вильгельм хмыкнул, скривил губы и качнул головой. Серьги негодующе зазвенели.       — Не думаю, что заслуживаю, — я наконец-то сказал это вслух, пускай и призрачному собеседнику своего сновидения. — А ты заслуживал его?       — Я знал и знаю себе цену, Уильям, — Вильгельм разом оживился и расцвел в улыбке. — И, поверь, мы оба заслуживали друг друга.       Я поджал губы и выдохнул.       — Только, — Хованский продолжил, — не разочаровывай меня. Как эти три ночи.       — Что? — я был удивлен. Вот в чем крылась причина его появления.       — Уильям, — назвав меня по имени вновь, он заставил внимать каждому его слову. Была это магия или мое воображение — едва ли я мог разобрать, но это сработало, — ты слишком себя не любишь. Хотя слово «слишком» не лучшее. Я всегда считал, что достоин его любви, что я достаточно хорош для него, как и он для меня. Тебе необходимо понять и осознать, что ты достоин Иона.       Я задумался над его словами. Мы провели в молчании с минуту. Он продолжил:       — Рассмотрим ситуацию, приключившуюся с вами на том приеме, — Вильгельм запустил пальцы в отросшие кудри. — Ион был бесконечно голоден, был вне себя и совершенно не воспринимал реальность. В тот вечер он был не более, чем зверем. — Хованский откинулся на спинку кресла. — Ему хотелось утолить жажду крови, которую, я напомню, он заимел не без моей помощи. И там была женщина. Не молодая, но и не иссушенная жизнью. От нее приятно пахло оливой и петигреном, ты ведь чувствовал этот запах. Но у нее был явный недостаток.       — И какой же?       — Она не ты. И аромат ему нравится иной.       — И какой же? — я решил сделать еще несколько глотков чая. Это успокаивало.       — Нежный, весенний аромат розового пиона.       — Пожалуй, я об этом даже знаю.       — Уильям, ты разговариваешь со своим подсознанием. Тебя не должны удивлять мои слова.       — Ты прав, — я согласился со словами предшественника и окончательно допил чай. — И к какому выводу ты ведешь?       — Она не ставится ни в какое сравнение с нами! Он любит тебя, и пока ты не поймешь, что достоин его любви, ты ни на шаг не продвинешься в отношениях с Ионом. Хватит бессмысленных страданий! Покажи ему, что ты лучше, что ты принадлежишь ему. Что ты верен ему, что простишь его! Если ты его не простишь, он себя не простит. Я ни за что не поверю, что он пошел против своего слова и против закона «не прелюбодействуй».       — Прелюбодеяние?       — Он считает подобное супружеской изменой.       — Думаешь, он вернется домой? — кажется, в моем голосе прозвучала надежда.       — Он уйдет, только если ты сам прогонишь его. Он правда любит тебя. И ты это знаешь. Если бы не знал, стал бы я говорить тебе это?       — И правда, — я нахмурился.       — Когда ты приболел после ритуала, он заботился о тебе. Я бы никогда не подумал, что суровый и жесткий господарь Валахии Ион I станет приносить кому-то в постель чай с лимоном. Но я не мог не заметить другого…       — Чего же? — я изогнул бровь, борясь с тем, чтобы ответить самому. Ведь я знал, о чем Вильгельм хотел сказать.       — Как из Иона I мой господарь Валахии стал Джонатаном Уорренрайтом. Ты же, Уильям Холт, наконец-то узнал, кто такой Вильгельм Хованский и почему у тебя глаза цвета хризопраза. И ты совершенно неправ, Уильям, что твои собственные недостаточно хороши. В Карпатах вы были дальше друг от друга. На расстоянии трех веков. Теперь вы близки настолько, что осталось сделать последний шаг, чтобы стать единым целым, — Вильгельм тепло улыбнулся. — И вся вечность у ваших ног.       — Смогу ли я стать таким же, как ты для него? — я задал вопрос, казавшийся мне несколько несуразным после столь вдохновенной речи.       — Тебе не нужно становиться мной, Уильям. Будь собой, — Вильгельм вздохнул. — Деятельным. Скучающим. Неугомонным. Шумным. Живым. Я — его прошлое. Ты — его будущее. Мы — его настоящее. В любом случае, хватит лишний раз уничижать себя мыслью о том, что ты недостаточно хорош. Если ты действительно его любишь, не смей отдавать его никому!       — Он ведь и не хочет быть «отданным» кому-либо, — наконец-то меня осенило.       — Браво, Уильям, ты просто сама проницательность! — Вильгельм язвительно процедил. — Даже если он поступился своим словом, будь разумнее и дальновиднее, и не позволяй разрушиться тому, что уже живет и растет между вами. Я знаю, что такое отдать жизнь за то, чтобы быть счастливым и быть вместе с любимым человеком, что в большинстве случаев равноценно друг другу. Впрочем, мы все ошибаемся.       — А где ошибся ты?       — Я был умен и хитер, но не понимал, что моя колдовская натура и любовь Иона ко мне станут не просто препятствием, а моим приговором. Нашим приговором. Конечно, ожидать того, что бояре примут нового господаря, было глупо, учитывая количество переворотов и восстаний, но ему удалось на некоторое время взять Валахию за упряжь, хотя и самому пришлось закусить удила. Но, знаешь, Уильям, за все это время я понял только одну простую истину, осознал ее и принял.       — И какую же?       — Единственная и самая важная вещь в жизни, которую ты поймешь и осознаешь, которой ты научишься — это любить и быть любимым в ответ. У жизни нет смысла. Мы сами придаем ей смысл. В какой-то момент вся жизнь сосредоточилась на нем.       — Поэтому ты мертв.       — Именно.       — Потому что ты выбрал любовь.       — Потому что, если бы он умер, нашей любви бы не было.       — Теперь я понял, — я кивнул самому себе. — Ты позволил убить себя, зная, что если убьют его, то ты сам больше не сможешь жить. Ты знал, насколько он силен, чтобы продолжать жить одной только надеждой. Его верность…       — Безгранична.       Я поднялся из кресла, поставил чашку на подлокотник, и расправил плечи.       — Мне, наверное, уже пора.       — Надеюсь, ты не забудешь наш разговор по пробуждении, — Вильгельм улыбнулся, поднялся из кресла вслед за мной, шелестя тканями. Он положил ладонь мне на плечо и сжал пальцы.       — Не обещаю, но постараюсь, — мы кивнули друг другу, я повернулся к нему спиной и прошел к дверному проему, чтобы покинуть воображаемую комнату, но он меня окликнул.       — Уильям! — Вильгельм отпил чая из своей чашки и сказал: — Нет ничего более приятного, чем чай. Он согревает не только тело, но и душу.       Я проснулся в десятом часу вечера. Чувствуя себя разбитым, с больной головой, по уши закутавшийся в одеяло, я наконец-то вылез из кровати и явил себя белому свету. Умывшись ледяной водой, чтобы снять с лица отек от долгого сна, хорошенько расчесавшись и одевшись в приличную домашнюю одежду — белую пижаму в тонкую полоску и излюбленный голубой шелковый халат, — я вышел в гостиную, где застал причину моих печалей. Стараясь не думать, запрещая себе переживать вновь и вновь, я сделал глубокий вдох и подошел к креслам у камина. Прекрасно помня весь призрачный и воображаемый разговор с Вильгельмом, чьи слова и доводы казались мне донельзя логичными, и поймав взгляд голубых, как цветки горечавки, глаз, я произнес, изгибая губы в теплой и спокойной улыбке:       — Добрый вечер, Джон. Чаю?