Любовь и Смерть

      К первому декабря нашей с Джоном традицией стало провождение вечеров за занятиями французским языком, распитием чая и травяных настоев, чтением редких книг и полным игнорированием произошедшей истории с графиней фон Штосс. Ее имя никогда не упоминалось, тема ненавязчиво опускалась, и мы были предоставлены исключительно обществу друг друга. Я выбрал несколько книг и один-единственный учебник, чтобы рассказать Джону об основах романского языка: о временах, об определенном и неопределенном артикле, о родах существительных и спряжении глаголов. Объяснение французского языка как системы заняло у меня около часа. Он внимательно меня слушал, но ничего не записывал, и я поразился тому, что на мою просьбу перечислить основные пункты моей своеобразной лекции, Джонатан повторил все едва ли не слово в слово. Я был положительно впечатлен. Мы занимались за чаем, сидя в креслах у камина, и часто я находил себя сидящим на подлокотнике чужого кресла, прижавшимся к плечу своего «ученика». Он обладал исключительными способностями к языкам, и, как я узнал позже, владел румынским, немецким, английским и латынью. Старорусский язык он знал плохо, помнил только отдельные выражения и слова, которым его учил Вильгельм. Почему-то я до тех пор не мог соотнести себя с ним и признать то, что мы были одним человеком, что именно я учил его.       Я внял словам Вильгельма. Я твердо решил никогда не отпускать Иона. Потому что это — правильно. И только так быть должно. Не для того я умирал в прошлой жизни, не для того я проживаю новую.       Пришел новый вечер. И вновь я оказался на подлокотнике его кресла с книжкой в руках. В квартире было тихо, чай с мелиссой и чабрецом, лимонными засушенными дольками и васильками стоял на столе; в камине потрескивали дрова, и в комнате было так тепло, так уютно, что я наконец-то ощутил себя дома. Джонатан читал рассказ из книжки на французском — спустя несколько занятий у него хорошо начало получаться. Я объяснял ему структуру предложения: находил подлежащее и сказуемое, выделял постпозицию определений и указывал на употребление артиклей, предлогов. Его внимательность и сосредоточенность, отражавшиеся на лице, делали его еще более красивым. В действительности я не был абсолютно уверен в своих действиях, но решил постараться сделать все возможное, чтобы этот мужчина был моим. Как минимум потому, что я этого хотел сам. Внутри меня проснулось собственничество, ведь Ион и был моим. Всегда был только моим. И чтобы я был хуже какой-то женщины! Может быть я и правда в чем-то ей уступал? Даже если так, я не позволю самоуверенной вдове отнять у меня этого древнего и соблазнительного, как сам Дьявол, мужчину.       Что-то явственно изменилось в моем сознании. Я стал чувствовать и думать, двигаться и даже разговаривать иначе. Теперь же я ощущал себя рядом с Джоном намного более уверенно, словно бы наконец-то занял место по его правую руку. Пускай, он не был больше господарем Валахии, а я не был его советником, это место принадлежало мне по праву. Сидя рядом, я чувствовал запах ветивера. Теплый, как листья табака, древесный аромат, обладающий дымными нотами, окутывал меня, как уютное одеяло. Я прикрыл глаза, слушая, как Джон читал рассказ про блудного мальчишку на улицах Руана, ощутил прикосновение его затылка к моему плечу. Вечер был слишком хорошим, чтобы быть настоящим. Как с рождественской открытки. Не хватало только огромной ели, украшенной кучей игрушек из разноцветного стекла, и пудинга.       Проследив ладонью предплечье Джона, я накрыл его пальцы, сжимавшие книгу. Он перестал читать. Отложил ее второй рукой, сжав мою, как тогда, в парке. Поймал. Только не нужно было ловить, я бы и не отпустил. Я сомневался в том, что делал, но не колебался.       Мысли и слова Вильгельма оказали на меня большое влияние, заставили по-другому посмотреть на всю ситуацию, и несмотря на то, что отношения между нами были частью мира чувственного, я смог провести точный анализ и прийти к логическому, удовлетворяющему выводу. И, черт возьми, я решил во что бы то ни стало сказать ему то, что уже решил для себя. Уткнувшись носом в его висок, я произнес:       — Разреши мне себя любить.       Джонатан озадаченно посмотрел на меня, но пальцев не разжал. Я добавил:       — Если ты мне откажешь, я приму, — я выдержал паузу, — но не отпущу. Не для того я был мертв больше трех сотен лет, — серьезно смотря на Джонатана, я сжимал его пальцы так сильно, что любому человеку стало бы больно.       — Адам Лоницер был выдающимся немецким математиком и физиком, — ответил Джон, чем по-настоящему меня изумил.       — И что это значит, Джон? — я выразительно на него посмотрел, что вызвало у Уорренрайта крайне довольную улыбку.       — Было бы слишком заурядно сказать тебе сразу. Слишком просто, не находишь?       — Джон! — я нахмурился и даже как-то обиженно уставился на него.       — У тебя есть один час.       — А что потом? — все внутри меня сжалось, вновь проснулась та неуверенность, которую я всячески старался подавить.       — А потом загадка станет еще сложнее.       — Дьявол! — я выругался и покачал головой. — Я к тебе со всей серьезностью, а ты мне сыплешь загадками, — тяжело вздохнув, я встал с подлокотника и налил себе чаю.       — Спасибо за комплимент, — он довольно ухмыльнулся.       Я подошел к окну. Пошел первый снег. Климат в Лондоне был достаточно мягким, чтобы мы видели снег несколько раз за зиму. И все-таки вечер был просто замечательным. Почти в полночь на улице не было практически никого. Редкие прохожие торопились, а потому скрывались из виду практически сразу, лавки были закрыты, в окнах домов уже не горел свет. Громады вертикалей Лондона не было видно из-за нависшего смога коптящих труб и низких черных туч.       — Уильям, — услышав голос прямо у себя за спиной, я повернул голову, давая Джону знать, что я его слушаю, — сыграй на скрипке. Ты давно не играл.       Я посмотрел на пюпитр, где заместо партитуры стояла общая тетрадь с моими записями, поджал губы и вздохнул. Джон был прав. Подойдя к столу у софы, я взял в руки футляр с моей возлюбленной. Положив кофр на второй стол, что стоял у окна, я аккуратно вытащил из него смычок. Бережно подкрутив винт — натянув волос, — я натер его канифолью. Настраивая скрипку, я размышлял о том, что мне хотелось бы сыграть. На что-то свое не было особенного желания, да и основная масса всех моих композиций не была дописана. Не будучи профессиональным музыкантом, я по-настоящему любил скрипку, любил проводить за ней целые дни и вечера, и даже ночи. Мне не хотелось, чтобы звук угас, а потому я не стал прижимать нижнюю деку музыкального инструмента, используя небольшую подушечку, однако, моя ключица мне этого не простила. Монтоньерка заняла свое привычное место. Я начал играть.       Первый скрипичный концерт Моцарта в си-бемоль мажоре как нельзя хорошо дополнял столь уютную и домашнюю атмосферу на Глочестер-плейс. Несмотря на то, что это было произведение для оркестра, я давно уже выудил из него партию скрипки. Мне нравилась венская классика. Музыка Моцарта оставляла в душе приятное и светлое. Джон стоял рядом и слушал, а мне становилось так легко и свободно, словно бы невидимый груз на моих плечах попросту исчез. Я растворился в музыке, как сахар растворяется в горячем чае. Глупое и обыденное сравнение для дипломированного химика, но по-другому я не мог описать свои чувства. Не силен я в красивых речах. Теперь я не думал ни о чем. Закончив играть аллегро модерато, я приступил к своему собственному этюду, который писал последним.       Когда я отложил скрипку в футляр и закрыл его, то повернулся к Джону с улыбкой. Мне наконец-то было спокойно. И да, я разгадал его маленькую загадку, показавшуюся мне куда более трудной, чем было на самом деле.       — Лоницера, Джон, — я победно вздернул голову, — это латинское название цветка. В легенде об Абеляре и Элоизе он обвил надгробия, означая вечную любовь; в сказании о Тристане и Изольде жимолость являлась символом возвышенности, поэтичности и, что самое главное, — я выдержал короткую, но необходимую паузу, — верности.       Джон улыбнулся в ответ.       Мы смотрели друг на друга и, пожалуй, выглядели совершенно забавно, пока улыбались вовсю, не отрывая взгляда. А потом я шагнул ближе, положил ладони на его грудь, цепляя пальцами белый хлопок, и произнес:       — Я помню боль ран, текущую по моему лицу кровь из провала глазницы и то страшное колдовство, которое сделало тебя таким, — нахмурившись, я тяжело вздохнул. — Ты простишь меня, Ион, за то, что сделал с тобой? — теперь я окончательно понял, что мое сознание не просто обращалось к воспоминаниям из прошлой жизни, а всецело перенимало их.       — Ты просишь прощения, Уильям, — он качнул головой, — но не тебе его просить.       — Нет, Ион, — возразил я, — именно мне.       — Кто любви не знает, тот не знает горе? — он невесело усмехнулся.       — Терновник всегда цветет. Терновник всегда опадает, — я взял его лицо в свои ладони. — Ты поклялся мне, когда он сбрасывал свои цветки, что будешь верен мне, что никогда меня не предашь.       — Я никогда не нарушал своего обета, — Джон посерьезнел, но вместе с тем на его лице проступало изумление. — Ты вспомнил все.       — Я перешел край вечности, чтобы снова стоять рядом с тобой, — я все также смотрел в глаза Джона, — мой господарь. И не собираюсь уступать это место никому иному. Ни мужчине, ни женщине, ни самому Дьяволу.       — Все в этом мире — преходящее.       — Но не для нас. Мы никогда не уходили за грань, находясь где-то между любовью и смертью, — я усмехнулся. — Поклянись мне вновь, — пристально смотря на Джона, я взял его за руки. — Если гореть в Аду, то обоим; если видеть, как меняется мир, то вдвоем; если рушить порядок и законы природы, то вместе! — я сжал его пальцы со всей силой. — И всегда, что бы ни случилось, ты будешь меня любить.       — Ты действительно готов разделить со мной общую вечность? — Джон был исключительно сосредоточен. — Бежать от света, быть проклятым на вечную жизнь?       — Я не повторяю дважды, мой князь, — я широко ощерился. Расстегивая воротник рубашки и отводя его в сторону, я шагнул еще ближе, наклоняя голову к правому плечу. Джон проследил линию шеи, от чего по телу пробежала дрожь. Прохладные прикосновения его пальцев резко контрастировали с теплой кожей. Он прикоснулся губами, прихватывая ее, обвивая руками мою талию, и вместо острых — как мне думалось — зубов я ощутил только влажный язык и совершенно нежный поцелуй. Мой разум был бессилен. Он оторвался лишь за тем, чтобы произнести:       — Я изловчался и лукавил, ведь дитя это силой взять было невозможно, — Джон улыбнулся и огладил мою щеку ладонью. И ко мне пришло осознание.       — Ты специально это сделал! — когда до меня дошел смысл сказанных им слов, я просто потерял дар речи. Я был поражен до глубины души.       — Ты сам сказал мне в Театральном Фойе, что нет удовольствия в глотании лакомства без смаку, — Джонатан победно ухмыльнулся. Он поправил мои кудри, заправив несколько прядей за уши. — Я рад.       — Лукавый демон, — я покачал головой и тяжело вздохнул.       — И вновь спасибо за комплимент, Уильям, — Джонатан сам сократил расстояние между нами, — я польщен.       Он впервые целовал меня нежно и долго, прижимая к себе так, что я чувствовал прохладу его кожи через хлопок рубашки. Ощущать его ладонь в волосах — потрясающе, чувствовать губы на своих — тоже. Упоительна власть мгновения, покуда тела и души взаимно тянутся друг к другу. Аромат ветивера окутал меня с новой силой, заставляя абсолютно и совершенно раствориться в долгожданной, хоть и достаточно целомудренной, близости.