Любовь и Смерть

      Весь вечер и ночь казались сюрреалистичными, покрытыми тонкой вуалью ирреальности и тумана, походившего на завесу опиумного дыма. Я чувствовал себя уставшим, выбившимся из сил настолько, что едва хватало сил на хоть какие телодвижения. Горячий чай успокаивал, согревал и позволял расслабиться, почувствовать себя дома. Пускай я очень долго не бывал в нашем родовом поместье, я любил свой дом и комнату, где все также находилось большое количество моих личных вещей, не вывезенных на квартиру. В голове то и дело образовывались пустота и тишина, звонкая и гулкая, на плечи наваливалась опустошенность, резко сменявшаяся волнами тревожности, из-за которой грудь неприятно сдавливало, и становилось тяжело дышать. То и дело в голове возникали мысли о том, что я чуть было не увидел, что сделал Джон — избавился, уничтожил, превратил не более, чем в остатки плоти тех, кто хотел использовать меня и убить. И пусть я знал, что Джон не был человеком, одно дело — знать, а другое — видеть.       Я закрыл глаза, как он мне велел, но я слышал, как хрустели кости и капала кровь на каменный пол. Я не боялся его. Конечно, нет. Но эта сила, которой он обладал, которую он обещал использовать ради моего блага — защищать, уничтожая каждого, кто посмеет мне навредить... Это и устрашало, и льстило одновременно. Я не мог не смотреть на него с восхищением, которое могло быть интерпретировано как нездоровое помешательство, но осознание того, что нечто подобное не только близко и рядом, но для меня и ради меня, вызывало еще и совершенно противоположные чувства. Я не мог понять, как я, просто человек с высшим образованием, житель Лондона с незаурядным интеллектом, мог быть кем-то и чем-то важным, чрезвычайным, для существа, чей возраст уже перескочил отметку в три столетия, для кого вечность — всего лишь отведенный срок и ничто, для которого человеческая кровь — лучше всех вин и яств, для которого убить человека так же легко, как для меня выкурить самокрутку. Снедаемый вечным голодом вампир, который ждал меня, находясь между жизнью и смертью, казался в тот момент иллюзией и плодом нездорового воображения, а потому я потянулся к Джону и поцеловал.       Мне было важно почувствовать, что он реален, что он на самом деле есть, и он мой. Красота живых преходяща, сила несоизмеримо мала, а плоть тленна по сравнению с ним. Я действительно сомневался в себе, в своей значимости, в своей исключительности, о которой мне всегда молчаливо и участливо заявлял Джон. Он не всегда говорил это вслух, но в каждом его жесте и слове, в каждом легком и не очень объятии, он твердил мне о своей любви. И мне было категорически необходимо еще одно подтверждение. Обыденное, приземленное, потерявшее для многих свой сакральный смысл, поскольку любовь можно было купить, продать, не ставя ее ни во что. Но Джон оказался куда сдержаннее, а потому, ответив на поцелуй, отстранил меня и попросил попробовать заснуть. Я не стал с ним спорить. У меня не было сил.       Проспав не больше часа, я видел пугающие, тревожные сны. Я чувствовал, что находился между сном и явью — меня настиг сонный паралич. Это было страшно, очень неприятно, а потому я пытался проснуться, прийти в себя, но у меня не получалось.       Я запаниковал. Спустя некоторое время, не скажу через сколько минут, я со вскриком сел на постели, стараясь отдышаться, ощупывая себя, пытаясь осознать, что я жив и здоров. Меня била крупная дрожь то ли от холода, то ли от испуга. Еще не до конца придя в себя после пережитого потрясения, я понял, что Джона не было рядом. Мы легли вместе, и он обнимал меня за плечи, а теперь его сторона постели пустовала. Ледяная простынь пошла складками в некоторых местах. Тело Джонатана не было теплым, ведь у него не билось сердце, потому и ткань была совершенно холодной. Единственная мысль, которая возникла в моей голове, была о том, что он ушел, оставил меня, ведь я был беззащитным, проблемным и недостойным его. Я верил Джону, я верил его словам о любви и верности. Но я не верил в себя. Не верил, что заслуживал его. Совершенного. Потустороннего. Всесильного.       Поток моих размышлений прервал скрип двери. Джонатан вошел в спальню и замер на пороге, завидев меня, верно, сидящего на краю кровати. Я смотрел на него во все глаза, судорожно сжимал покрывало, вцепившись в него пальцами, и не мог сказать ни слова. Джон заговорил сам:       — Ты дрожал от холода, — и в его руках я наконец-то заметил одеяло.       Как же я боялся его потерять. Понимать, что он стоит передо мной, что он никуда не уходил, да и удалился лишь за тем, чтобы взять мне второе одеяло, было до невозможности счастливо. Вместе с облегчением я чувствовал эмоциональную усталость и невыразимую потребность в том, чтобы ощущать его предельно близко, обнаженной кожей к коже. Не ради физического удовлетворения, а метафизического. Чтобы знать, что он здесь и сейчас, что он со мной и навсегда со мной останется. Чтобы прочувствовать, чтобы осознать, чтобы вылечить душу ощущениями, как писал один из великих.       Я протянул к нему руку, на ощупь через темноту безлунной ночи. Еще не зарождался рассвет. И пусть с сомнением, он понял меня без слов. Возможно, видя в моих глазах страх и беспокойство, потребность и совершенную неизбежность, решил больше не противиться ни мне, ни самому себе. Джонатан подошел к постели и сел на край рядом со мной, безотрывно глядя в глаза. Он молча всматривался мне в душу. И я понял — он знал. Знал, что мне необходимо видеть его и чувствовать, что клятв на словах было недостаточно. А потому молчал. Потому, что все слова уже были сказаны.       Он замер на несколько мгновений, а потом расстегнул рубашку, все так же безотрывно глядя мне в глаза. Я почувствовал — не увидел, как он взял мои руки в свои и приложил ладони к груди. Чтобы я почувствовал его тело, прохладу кожи грудины, под ребрами которой не билось сердце. Она была гладкой, белой в темноте спальни, освещенной лишь слабым ночником. Джон взял мое лицо пальцами, обвел виски и скулы, очертил линию челюсти и губ, как влюбленный в свое творение скульптор, ласкающий мрамор, оживший под его руками. Я прикрыл глаза, но не мог закрыть их вовсе, ибо мне было важно и видеть, и ощущать. И я видел. И я ощущал.       Он расстегнул мою рубашку, и я сам ощутил прикосновение прохладных пальцев к горячей коже. Контраст вызывал дрожь, и не только он, и не только ее. Я никогда не прикасался к другому человеку. Так не прикасался. Пусть это было достаточно невинно, это был самый интимный момент за всю мою жизнь, потому что я обнажался перед ним не только физически, но и ментально.       Лукавство не порок, но я, по правде, уже давно обнажился перед ним в своих мыслях, позволил себе принадлежать, а теперь был готов принадлежать и наяву. Джонатан оборвал наш зрительный контакт и наклонился, чтобы поцеловать. Медленно и мягко. Долго. Было в этом поцелуе нечто целомудренное. Наконец решившись, Джон все еще был благоразумен и сдержан. Была ли его рассудочность слепой, ограничивающей его в желаниях, явленная сама собой или же выверенная, продуманная, нарочитая? Я бесконечно уверен, что второй вариант подходил безупречно. Джонатан был безупречным человеком, в то время как был безупречным монстром, единственным недостатком которого была излишняя человечность в некоторых вопросах.       Он целовал, снимая с меня рубашку, сминая хлопок пальцами и прижимая к себе, хотя даже это он делал бережно и мягко, от чего казалось, что робость и сдержанность не позволяли ему быть собой. Однако позже я осознал, что так он проявлял заботу. И в этом для меня был весь он.       Оказавшись в неглиже в совершенной темноте, покуда погасла свеча в ночнике, я мог лишь ощущать его тело, его прохладу и силу. Я мог видеть его глаза цвета горечавки — синие, как само небо. Я и забыл, как его яркие глаза меня сперва заинтересовали, некогда выделявшиеся на сморщенном лице старика, которые теперь вызывали у меня трепет. Он был моим первым любовником. И он это прекрасно знал. Но разве можно стесняться и бояться того, кто был с тобой близок и душой, и телом в далёком шестнадцатом веке, кто переждал долгие столетия, чтобы вновь увидеть тебя и быть с тобой. Ощущать его рядом с собой, над собой, в себе, было настолько верно и естественно, как если бы мы всегда были неразделенным существом, единым в своей сути, воплощением первородной любви в самом чистом из ее смыслов. Я верил в нее. Я чувствовал.       Я ощущал себя человеком, которого любят. Которого не оставят. В каждом движении Джонатана, в каждом его поцелуе и объятии, полных не горячечной страсти, коей были полны наши отношения еще в самом начале, были мягкость и теплота, забота и чуткость.       Всегда постигая жизнь умом, а не сердцем, я был далек от подобных чувственных переживаний, но в ту ночь был охвачен ими с головой. В дни студенчества я не имел друзей, лишь приятелей, с которыми можно было обсудить что-то незначительное, выкурить по папиросе и прогуляться в неплохую погоду по аллее какого-нибудь парка. С годами я чувствовал себя одиноким, хотя и старался этого не признавать, доказывая себе и каждому, что не нуждался в отношениях с кем бы то ни было и тем более не нуждался в любви и грубо-чувственных развлечениях. Думая, что я недостойный и неподходящий для общества, для отношений с кем-либо, я забывал, что мир не ограничивается Лондоном, а общение не ограничивается вынужденным времяпрепровождением в университете, и что жизнь бывает другой, и люди — иными.       Застряв в чопорной Англии, в сером Соединённом Королевстве, я забыл о том, что в жизни есть другие краски — яркие покровы зеленых склонов гор, белоснежного одеяла снега, блеск переливающейся парчи вместо черно-белых костюмов и черно-белых клавиш рояля. Я словно бы очнулся от долгого сна, увидел жизнь вновь и окунулся в нее с головой, прочувствовал каждой жилой, каждой каплей крови, что текла по моим венам, бурно гонимая бешено колотящимся в груди сердцем, пока я задыхался в руках любимого мной человека. Под зажмуренными веками пылал багрянец и золото, а ночь растворялась в туманной тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов.       Мне казалось, что время остановило свой бег.       И весь мир замер. И исчез.