Брикстонская петля

      Всю вторую половину недели беспрерывно дождило. Лондонский влажный холод через щели высоких французских окон просачивался в комнату и промозглым сквозняком стелился по полу. Субботним утром Джон наконец выкроил время, чтобы растопить камин. И хоть огонь в нём, жадно облизывая поленья, умиротворительно потрескивал, комната пока не заполнилась теплом. Ватсон переступил с ноги на ногу, перенося вес тела с правого бедра на левое, и протянул руки над сковородкой. Восходящий над ней пар горячей влагой оседал на замерзших ладонях.       После трех подряд отработанных смен в Бартсе* — один из травматологов ушел на больничный, и все его дежурства отдали работающему на полставки Ватсону — суббота была первым настоящим выходным днём. Её Джон начал неспешно: наносил из заднего двора любезно одолженных миссис Хадсон дров, прочистил и растопил камин; разложил на полу ковры, снял с обеденного стола стулья и расставил их; снёс из спальни две коробки не уместившихся в его комнате книг; готовил завтрак. На плите в турке, найденной среди сдаваемой вместе с квартирой посуды, бурлил кофе, на тарелке остывали тосты с растаявшим на них сливочным маслом, в сковороде зажаривалась яичница.       «Уже трое — всё ещё никакой связи? Мнения полиции, общественности и благотворительных организаций, заботящихся о сотрудницах сферы сексуальных услуг, разошлись. Орудует ли в Брикстоне серийный маньяк?», — было размашисто напечатано на первой полосе вчерашнего номера «Дэйли Телеграф».       Свернутая газета лежала поверх груды вещей Холмс, занимавших собой почти весь кухонный стол, и которые Ватсону пришлось сдвинуть, чтобы втиснуть тарелку. Здесь были свертки и других газет, уже знакомый Джону внешний дисковод с длинным спутанным хвостом черного провода, моток изоленты, несколько батареек, две упаковки лапши быстрого приготовления, фонарик, пустая смятая банка энергетика, отключенный роутер и пустая надтреснутая пепельница. Эта хаотичная кипа, пачка сигарет в кресле у камина и скрипка со смычком на полу рядом были единственными вещественными доказательствами проживания Холмс в доме 221Б. Со среды, когда поздним вечером они вдвоем вернулись на Бейкер-Стрит после вылазки в брикстонские ночлежки, и на лестничном пролете второго этажа Джон пожелал Мелинде спокойной ночи, а она только мотнула головой ему в ответ и растворилась в кромешной темноте гостиной, он не видел её и лишь изредка слышал. В четверг вечером она играла что-то надоедливо монотонное на скрипке, и Ватсон, пытающийся отоспаться перед ночным дежурством, боролся с собой, раздумывая: спуститься и сделать замечание или стерпеть, ведь она заранее предупреждала о привычке музицировать, и сам факт того, что Джон занимал вторую спальню, означал его согласие с этим. Но, к собственному удивлению, он довольно быстро оказался убаюканным ритмично повторяющейся мелодией. Поздним вечером накануне Холмс неспокойно вышагивала по гостиной и то ли тихо разговаривала с кем-то по телефону, то ли бормотала себе под нос, а затем уже за полночь вдруг собралась и ушла — входная дверь за ней захлопнулась с такой силой, что на третьем этаже в окнах комнаты Ватсона задребезжали стекла.       Этим поздним субботним утром он как раз подхватывал яичницу лопаткой, когда услышал скрип половиц в ведущем к спальне Мелинды проходе, а затем шлепки её порывистых босых шагов на кухне. Не оборачиваясь, Джон произнес:       — Доброе утро.       — Ага, — хрипло отозвалась Холмс. Она прошла у него за спиной к раковине, взяла с её края стакан и, открутив кран, стала набирать в него воду. Ватсон скосил на неё взгляд и оторопело замер.       Мелинда — за исключением тесно облегающих её бедра черных трусов — оказалась голой. Поджарые ноги с меткой татуировки у пятки, тонкие бледные руки с остриями локтей и узкими кистями, отчетливо просвечивающий под бледной кожей бугристый рельеф ребер, небольшая упругая грудь с затвердевшими и потемневшими от холода сосками, острые плечи, спутавшиеся распущенные волосы цвета вороньего крыла, резкий угол челюсти. Ватсон успел окинуть её взглядом с ног до головы и даже полюбовался изгибом шеи и её движением под тонкой бледной кожей, когда Холмс набрала стакан и сделала первый жадный глоток. Только тогда он спохватился, одернул себя и уставился в сковородку.       — Мэл, Вы… — он глухо кашлянул, потому что голос его предательски дрогнул. — Вы, кажется, забыли, что живете не одна.       — Как тут забудешь, Джон, — ответила она, опустошив стакан и снова подставив его под кран. — Когда Вы с самого утра развернули тут активную деятельность.       Набрав воды, она развернулась и ушла обратно в свою спальню. Но заполнившая кухню наэлектризованность не исчезла. Ватсон глубоко вдохнул и протяжно выдохнул, наконец подхватывая из сковородки яичницу, которая за минуту его замешательства успела взяться хрустящей темной коркой. С одной стороны он был доктором, и потому его порог восприимчивости к обнаженным телам — в виду его специализации преимущественно изувеченным и окровавленным — заметно повысился. С другой стороны его не столько взволновала сама нагота соседки, сколько то ленивое спокойствие, с которым она продемонстрировала её. Мелинда Холмс в безжалостные клочья разрывала все состоявшиеся в голове Ватсона шаблоны.       — Она весьма неординарная, — немного помедлив, старательно выбирая слова, сообщил Джон Мэри Морстен, когда во время совпавших дежурств в четверг они встретились в больничном кафетерии. Он долго извинялся за отмененную встречу и, хоть предпочел не конкретизировать, что именно послужило этому причиной, а Мэри не расспрашивала, все же посчитал нужным сказать хоть что-то. — С ней непросто, — добавил он.       Мэри кивнула и с настороженной улыбкой спросила:       — Вы с ней друзья?       Тогда в кафетерии Ватсон помотал головой и ответил:       — Просто выгодно делим квадратные метры.       А сейчас задумался. Они, конечно, не были друзьями, и Холмс, похоже, не воспринимала его даже соседом — скорее, инструментом расследований и неизбежной деталью интерьера. Другого объяснения этой голой прогулке он просто не находил.       Джон перелил закипевший кофе в чашку и вернул турку с остатками ароматной густой жидкости обратно на плиту, когда в проходе за его спиной снова скрипнул пол. Он запретил себе оборачиваться, опасаясь снова наткнуться взглядом на обнаженную Холмс, но из двери раздался незнакомый голос:       — Приветик!       С чашкой в руке он настороженно оглянулся и увидел высокую статную блондинку. Её длинные волосы сохраняли следы вчерашней укладки, вокруг глаз растекся серой тенью макияж, кроваво-красное платье было вызывающе тесным и коротким, на локте повисла затертая темная дубленка. На короткое мгновение Ватсону показалось, что это Холмс повторила эксперимент с переодеванием, но следом за блондинкой вышла сама Мелинда. Теперь на ней была неизменная серая толстовка с капюшоном. Из кармана она достала смятый сверток денег и протянула блондинке, та пролистнула края купюр пальцем и мягко сказала:       — Моя хорошая, тут слишком много.       — Нет, — коротко возразила Мэл.       — Мы ещё встретимся?       Холмс молча передернула плечами под безразмерной кофтой, и, когда потянулась к двери, чтобы открыть, блондинка наклонилась к ней и поцеловала в губы.       — Позвони, — с напором шепнула она, откинула сползшую на лицо Мелинды иссиня-черную прядь, а затем оглянулась на замершего с чашкой в руке Джона, подмигнула ему и вышла.       Её тяжелые громкие шаги ещё было слышно на лестнице, когда Мелинда вошла в кухню и вперила в Джона свой стальной взгляд. Тот холодным острым током пробрался ему под кожу. Ватсон растерянно моргнул. Неординарность Холмс этим утром превосходила все прежде раздвинутые ею границы, и Джон не понимал, как это воспринимать и как реагировать — и, главное, стоило ли реагировать вообще. Считав это его замешательство, Мэл скривила тонкие губы и сказала:       — Нет.       — Что — нет?       — Ответ на повисший на Вашей физиономии вопрос: нет, я не лесбиянка, — она обошла заваленный её вещами кухонный стол и заглянула в тарелку Джона на самом краю, сморщилась виду яичницы, затем оглянулась на турку, подхватила её и взболтнула содержимое. Потянулась к полке за чашкой и продолжила: — Для удовлетворения физиологических потребностей пол партнера не имеет значения. Гендерность навязана институтом брака и естественной эволюцией — чтобы размножаться, нужно спариваться с противоположным полом, но этот концепт устарел в виду ряда причин, главная из которых состоит в том, что люди развили свою чувственность до тех границ, где секс несет репродуктивную функцию в самую последнюю очередь.       Джон оторопело замер, молча наблюдая за тем, как безо всякого стеснения Холмс налила себе им сваренного кофе, как подхватила с его тарелки тост и, пройдя в гостиную, упала на один из им расставленных вокруг обеденного стола стульев.       — Неудовлетворенная сексуальная потребность отрицательно влияет на умственные способности, растрачивая драгоценный ресурс головного мозга на регулирование гормонов, что может быть легко исправлено относительно регулярным наличием секса оптимального качества, — Мелинда подняла ноги на стул, обхватила рукой острые бледные колени и повела подбородком в сторону двери. — Проститутки хорошо знают, что делают, и у них не возникают эмоциональные осложнения.       И, договорив, она с хрустом откусила край тоста.       Ватсон хмыкнул.       — Это была очень познавательная лекция, — ответил он, найдя в возникшем из-за наглости Холмс раздражении избавление от растерянности. — Но на моей физиономии, — едко повторил он, — повис совершенно не этот вопрос. Ваша ориентация и Ваше сексуальное поведение в границах Вашей спальни меня никак не касаются. Но вот Ваше поведение на нашей общей территории… кажется мне неприемлемым.       Мелинда перестала жевать, скосила взгляд на кусок поджаренного хлеба в своей руке, затем посмотрела на Ватсона и повела плечами.       — Ну, простите, что украла тост. У Вас же остался ещё один! — сказала она и снова откусила.       Джон почувствовал, как где-то в горле вязкой смолой закипела готовая выплеснуться злость. Он сжал и разжал челюсти, шумно вдохнул и протяжно выдохнул, пытаясь совладать с заштормившей в нём смесью эмоций.       — Я не об этом, — процедил он. — Хотя, черт, и об этом тоже.       — А! Вас не устраивает, что я привожу проституток? — Холмс снова подбородком указала в сторону двери, словно та превратилась в синоним её утренней гостьи.       — Нет, черт побери. Мэл, Вы ходите по дому голой!       Она окинула его зловеще озорным взглядом и с нарочито наигранной невинностью в голосе, с удивлением вскинув темные брови спросила:       — Вас это смущает?       Он задохнулся от возмущения и его:       — Да! — получилось раздраженно громким, но спертым, будто выплюнутым. Он снова кашлянул и почувствовал, как у него вспыхнули жаром лицо и уши.       — К слову о познавательной лекции, — направив в него палец и осклабившись, проговорила Холмс. Она жевала в коротких паузах между словами, отчего в звучание её голоса примешивалось доводящее Джона до исступления чавканье. — Неудовлетворенная сексуальная потребность у мужчин имеет пагубное влияние не только на мыслительные способности, но и может негативно сказываться на их интимном здоровье и психическом равновесии, Джон. Вам ли, как доктору, этого не знать! Если Ваше отмененное со среды свидание так и не состоится в ближайшее время, могу дать Вам номер Далси, — короткий кивок подбородком в сторону лестницы. — Она весьма умелая.       Холмс выдала это всё с такой ядовитой ухмылкой, что Ватсону вдруг захотелось метнуть в неё заполненную горячим кофе чашку.       — При чем тут вообще сексуальная потребность? Я говорю об элементарных правилах приличия. Не злите меня!       Она холодно засмеялась.       — Ну, Джон, неудовлетворенная сексуальная потребность тут при всём — это раз. Потому что — и это два! — я Вас не злю. У Вас повысилось давление и ускорилось сердцебиение, на лице проступил яркий румянец, расширились зрачки, участилось дыхание, напряглись мышцы шеи, рук и даже торса; у Вас охрип голос и усилилось слюноотделение — Вы уже дважды кашляли и несколько раз сглатывали слюну. В конечном итоге, Джон, не злость же у Вас взбугрилась там!       Её прежде нацеленный ему в грудь палец опустился и вектор его направления уперся Ватсону в ширинку. Он едва сдержался, чтобы не вздрогнуть, будто этот жест физически ощутимо его толкнул. Вот ещё! Что она себе возомнила? Джон решительно оттеснял из своего сознания вывод, к которому весьма однозначно привели рассуждения Мелинды вслух, но подсознательно с некоторой досадой признавал — скорее чувствовал ту неоспоримую тесноту в штанах, на которую она указывала пальцем — её правоту. Как иначе он мог естественно отреагировать на подтянутые ноги и упругие бугорки груди Мэл, если не возбудиться?       — Вы-таки в самом деле шизоидная, Холмс! — выдал он глухо, развернулся, подхватил с края кухонного стола тарелку с завтраком и направился к лестнице. ***       Она доела тост, облизнула с пальца влажные маслянистые крошки и запила несколькими глотками кофе — густого, состоящего почти из одного скрипящего на зубах осадка. Джон Ватсон, недовольно поджав губы и нахмурившись, поднялся к себе на третий этаж. Она с минуту прислушивалась к запавшей там тишине, когда затихли его яростные шаги, но не возник скрип вилки по тарелке с завтраком, и осклабилась — он не мог есть, оказался слишком взволнованным тем, на что она ему указала, к чему она его подтолкнула.       Холмс находила это весьма увлекательной забавой — намеренно раздражать людей; впрочем Майкрофта почти никогда вывести из себя не удавалось, Лестрейд за годы приучил себя терпеливо воспринимать всякие её выходки неотъемлемо от неё самой. А вот Джон Хэмиш Ватсон был весьма занятным экземпляром, отличным, податливым субъектом провокаций.       Этим утром Мелинда вышла за водой для себя и Далси в том, в чем поднялась из кровати — одних трусах — отчасти потому, что привыкла жить одной, и в том, чтобы расхаживать по дому в самом белье или вовсе без оного, ничего зазорного не видела. Обнажение её тела не делало её саму уязвимее, беззащитнее, не стесняло её; общепринятые социально-поведенческие нормы, которые ей пытались привить родители и учителя в частной школе, не прижились, а потому ни с чем в ней не вступали в конфликт, просто лежали в её мозгу пассивными знаниями. Второй причиной голой вылазки на кухню было безотчетное желание поковыряться в докторе Ватсоне.       С раннего детства Холмс понимала, — считывала это по поведению окружающих — что служила катализатором их раздражения, даже не прилагая к этому особых усилий. И в этих наблюдениях она вычленила закономерные паттерны физиологических проявлений многих эмоций, научилась различать мельчайшие признаки даже тщательно скрытой лжи. Каждый мельчайший импульс в лицевых нервах, сокращение или расширение зрачков, смена вектора взгляда, изменения в геометрии движений рук пополняли её старательно созданную в голове картотеку. Временами она пересматривала её, дополняла или избавляла от неточностей, поддающихся двоякой трактовке, и замещала их неоспоримо точными аналогами.       В поведении Джона Ватсона было что-то, что в её психологически-поведенческом архиве прежде не было представлено. Всех окружающих её людей она могла весьма грубо классифицировать как: тех, кто никакого отношения к ней не имел и к кому она не проявляла никакого интереса; тех, с кем ей доводилось сталкиваться в том или ином взаимодействии, и которые воспринимали её крайне негативно, часто посылали к черту, хлопали дверью перед носом, угрожали; тех, кто проявлял к ней известную долю терпения, продиктованного их заинтересованностью во взаимодействии с Холмс; и тех, кто безо всякой для себя очевидной выгоды относился к ней положительно. Единственными, кого Мелинда могла отнести к последней группе, были родители, но тех в живых не осталось. Её собственный брат находился на стыке второй и третьей групп — свел их общение к неизбежному минимуму, продиктованному нуждой в помощи Мелинды. Там же находился Лестрейд, наиболее сговорчивый и покладистый представитель Скотланд-Ярда, которому лондонская полиция вверила посредничество между уголовным розыском и Холмс. Все прочие принадлежали к первой или второй группе, к третьей принадлежали те, кто в частном порядке обращался к Мелинде, и затем нередко мигрировали во вторую.       Доктор Ватсон же, пусть и сыпал ругательствами и так сильно сжимал челюсти, что на щеках бугрились желваки, а на лице отчетливо транслировалась внутренняя борьба его воспитания с требующим немедленного выхода раздражением, ко второй группе не принадлежал. Его сложно было отнести и в третью, поскольку ему самому от Холмс ничего не было нужно — они только вскладчину платили за квартиру, но это само по себе было слабой мотивацией к проявляемой им терпимости. Злясь на неё — и на себя — Джон всё же продолжал попытки общения и весьма осознанно — даже немного самоотверженно, судя по отмененному свиданию, к которому поначалу готовился довольно тщательно — позволял собой пользоваться. Это не относило его в пустую четвертую группу безвозмездно и даже вопреки многому симпатизирующих Мелинде людей, скорее создавало пятую — серую, неясную, с большим вопросительным знаком в заголовке. Это интриговало, это нужно было исследовать.       Мелинда встала из-за стола, подхватила с пола скрипку и, упав в кресло у разожженного камина, поддела пальцем струну. Та отозвалась низкой вибрацией.       Ей оставалось только ждать, и это убивало. Заполненное неведеньем ожидание было наихудшим. Что бы она сейчас ни предприняла, это никак не могло ни вывести её на Мориарти, ни указать на след серийного душителя. Первого, максимально себя обезопасив и поддав приемлемому риску Ватсона в качестве приманки, она ждала теперь почти неподвижно. Для поисков второго испробовала всё, что находила потенциально действенным, но результатов это не принесло.       Во-первых, она допросила всех работающих в Брикстоне проституток, выведала у них всё, что могла, о постоянных, подозрительных, подходящих под портрет искомого убийцы, клиентах и перелопатила всю информацию о них, какую смогла раздобыть — ничего. Главной причиной, отбрасывающей из круга подозреваемых каждого из них, служило то, что ни один из них не пользовался услугами всех трех убитых. А в том, что именно так душитель и поступал, сомнений у Холмс не было — доказательства говорили сами за себя. Во-вторых, она изучила записи камер используемых проститутками и их клиентами ночлежек за последние два месяца — тоже ничего удовлетворяющего условия поиска. Дополнительно в обоих гостиницах она подсадила на компьютеры администраторов, к которым напрямую была подключена система наблюдения, крохотного программного червя, делающего резервные копии записей, отправляющего их на облачное хранилище, где несложный алгоритм анализировал изображение и отправлял напрямую Холмс фрагменты, подходящие под заданные ею параметры. За прошедшие с вылазки в Брикстон несколько дней это никаких плодов не принесло.       В-третьих, она сосредоточила в Брикстоне всю свою сеть бездомных-информаторов, нацелив их на два приоритета: слежка за проститутками, подходящими под предпочитаемый маньяком типаж, и отслеживание других постоянных — помимо двух уже изученных — мест, где проститутки обслуживали клиентов. Ничего. В-четвертых, она вышла на Далси — к её собственному несчастью, живое воплощение вкусов душителя: светловолосая, статная, яркая. К своему же счастью, Далси была весьма осторожной и относительно избирательной не только в клиентах, но и вообще в круге общения. В ночь, когда Холмс присоединилась к девочкам по вызову переодетой в одну из них, Далси весьма красноречиво избегала никому не знакомую новенькую. В четверг Мелинда добилась от Лестрейда в своё расположение младшего офицера, которого отправила снять Далси, но та отказалась садиться к нему в машину, будто от той — или от самого офицера — остро разило легавым. Вечером накануне Холмс решила отправиться за Далси сама. И только так ей наконец улыбнулась удача. Девушка согласилась уйти с Мелиндой на целую ночь, в такси по пути на Бейкер-Стрит она заигрывала с Холмс, а когда они поднялись в спальню, жадно набросилась первой. Ко всему этому — включая секс — Мелинде пришлось прибегнуть, чтобы взломать телефон скрытной Далси, тем самым выведав список её контактов, а так — постоянных клиентов, и настроить отслеживание её мобильного. Причин тому было две: Далси была единственной, у кого до этой самой ночи Мелинде не удавалось получить ни капли информации, а Холмс предпочитала тщательно изучать всё, обращаться в своей работе ко всем возможным — доступным или достигаемым с трудом — источникам; Далси наиболее походила на потенциальную жертву, а значит, наиболее вероятно именно к ней следующей обратится убийца. И даже если сейчас Далси ничего ценного не знала, за ней нужно было пристально наблюдать.       Прежде в этом не было бы ничего сложного, но сейчас неощутимое, не отслеживаемое Мелиндой присутствие Мориарти всё превращало в критически невыполнимое. Любое её физическое действие, любое её появление в сети могло быть обнаружено им и передано серийному душителю, тем самым добавляя тому ещё больше форы.       Холмс подняла на кресло босые ноги и обвила руками голые колени. По коже щекочущим теплом скользили потоки воздуха из разведенного камина. Она перехватила скрипку, будто гитару, и зажав несколько струн на грифе, наиграла короткую мелодию. ***       Ватсон вернул вилку на опустевшую тарелку и оттолкнул ту от края стола. Ему потребовалось почти полтора часа и предельная концентрация на чем-то отвлеченном, чтобы управиться с завтраком: он медленно, вдумчиво жевал, старательно прикладывая усилия к движениям горла проглатывал, глубоко выжидательно вдыхал после каждого глотка, словно опасался, что тот мог вернуться волной тошноты, и сосредоточено отковыривал ребром вилки очередной кусок яичницы.       Джон сидел на краю постели, заточенный в своей тесной спальне собственной растерянностью и раздражением. Снаружи безостановочно моросил промозглый дождь, и выходить под него в свой первый настоящий выходной после напряженных тесно поставленных друг за другом смен Ватсону не хотелось. Скрываться на своём этаже их общей с Мелиндой Холмс квартиры, будто в позорном убежище, он тоже не намеревался. Но и компании соседки не хотел. Он слышал, как она бренчала что-то надоедливо монотонное на скрипке в их гостиной, и пока она была там, путь на смежную кухню — чтобы, на сам конец, заварить себе чаю и вымыть посуду — Ватсон считал отрезанным.       Он испытывал к Холмс неожиданно сильные, но смешанные чувства. С одной стороны она была ему по-человечески симпатичной. В ней была неподдельная бескорыстная добродетель — качество, которое Ватсон очень нечасто встречал в людях, но которым восхищался. Мелинда при всей своей внешней колкости, черствости и не шаблонности, в презрении к правилам поведения и к банальной вежливости всё же казалась Джону по-настоящему добрым человеком. Ему импонировало то, с какой ревностной решительностью она пыталась найти убийцу, но немного отталкивало то, как беззастенчиво — безумно — она наслаждалась процессом. Его поразило то, с какой удивительной чуткостью и тактом она повела себя в ночлежке «Нью-Доум», когда Ватсон вспыхнул возмущением из-за беспринципности администратора, безропотно позволяющего клиентам проводить с собой несовершеннолетних; его обрадовало то, с какой твердостью и спокойной уверенностью Холмс пообещала это остановить. Тогда в затянувшемся горьким туманом её курева номере и в холодном свечении порывистой картинки на экране её ноутбука Джон верил Мелинде. Он всматривался в её острый профиль и видел в её сосредоточенности что-то глубинное, теряющееся от постороннего взгляда под мешковатой серой толстовкой с капюшоном, — непримиримое стремление к справедливому возмездию.       С другой стороны, эти моральность и своеобразная принципиальность были надежно обернуты не только в серую толстовку, но и в длинное темное пальто, в резкость её голоса, в холодную остроту взгляда, а главное — в отвратительность поведения. И именно с последним Джону приходилось сосуществовать. Холмс могла быть ценным полиции — судя по безграничности её доступа и позволяемой ей инспектором Лестрейдом наглости — и чтимым её собственным высокопоставленным братом экспертом в чем-угодно: компьютерных технологиях, психологии, криминалистике. Но для Ватсона она была лишь соседкой, требующей от него кофе, заявляющейся в его спальню без приглашения, пока он спал, приносящей в его постель розу с трупа, едва не провоцирующей ДТП, разгуливающей по их общей территории голой.       Она вносила слишком много неприятной суматохи в его жизнь, в которой Джону сейчас хотелось только спокойствия, времени и пространства, чтобы разобраться, что делать дальше. Ему не был нужен безумный, лишенный всякой стеснительности и тормозов гений. Ему требовался просто сожитель для выгодного разделения квартплаты.       Реальностью Ватсона сейчас были боль, растерянность и бессонные ночи — на дежурствах в Бартсе или в кровати в плену бросающих его в холодный пот кошмаров. Его сознание находилось тут, в тесном дождливом Лондоне, но подсознание постоянно уносило его в сухой и ветреный Киркук, в ранее утро 7 августа, когда из пустыни на лагерь несло непроглядную стену песчаной бури, скрывающей под собой полторы сотни бойцов местного повстанческого ополчения. Джон засыпал в спальне своей разделенной с эксцентричной соседкой квартиры в Англии, а просыпался на койке в их общей вместе с десятком других медслужащих палатке в Ираке от затяжного завывания сирены и хлопков выстрелов, почти бесследно тонущих в нарастающем реве разыгрывающейся непогоды. Вся его жизнь — стремления, планы, надежды — осталась перед 7 августа, а после были только боль и глубочайший стыд за то, что он так глупо подставился под пули и тем самым стал причиной гибели столь многих ребят. Одиннадцать его сослуживцев погибли в той пыльной неразберихе налета на их базу, и смерть многих из них Джон записывал себе в вину, потому что должен был выполнять свои врачебные обязанности, а не занимать собой один из операционных столов и целую команду медиков. После 7 августа были военный госпиталь Олдершот, узкие коридоры реабилитационного центра, хмурое лицо ортопеда и надоедливый физиотерапевт, выписка и однотонные недели в родительском доме. Все это не было похоже на его прежнюю жизнь, к Джону Ватсону после 7 августа не были применимы те же стремления и желания, которые у него были прежде. И к этому нужно было привыкнуть.       Сосуществовать с новым растерянным собой, пытаясь собрать по крупицам то, что поддавалось восстановлению, или начинать всё заново и в то же время сосуществовать с Мелиндой Холмс было чем-то за пределами его нынешних физических, умственных и психических способностей. Но и трусливо отсиживаться за запертой дверью наедине с засохшими на тарелке разводами желтка было чем-то противоречащим его нраву.       Джон бесцельно оттолкнул тарелку ещё дальше и встал. В конечном итоге, подумал он, кухня была не единственным местом, где можно было раздобыть чай. Дверь в дверь с их домом 221Б находилась кофейня, и там у Спиди можно было к большому парующему стакану чая с молоком купить ещё и свежих румяных сконов. Ватсон подхватил со спинки стула свою куртку, надел её, прихлопнул по карману, проверяя наличие кошелька, и двинулся к лестнице. Он торопливо сбежал по ступенькам, не притормаживая и даже не смотря в сторону гостиной, неравномерной хромой дробью шагов преодолел последний пролет и шагнул в темноту узкой прихожей перед входной дверью, когда за его спиной раздался звонкий голос:       — Доктор Ватсон?       Он оглянулся. На пороге своей квартиры, подхваченная цветастым передником и с ярким кругляшом пластмассовой бигуди под седой челкой, стояла миссис Хадсон. Она широко улыбалась Джону, и он улыбнулся ей в ответ.       — Доброе утро.       — Доброе утро, дорогой. Торопитесь?       — Нет, я к Спиди за чаем.       — О, дорогой! Так заходите ко мне. Я как раз только что поставила чайник на плиту.       Джон переступил с правой ноги на левую и нерешительно покосился на входную дверь, за которой слышался плеск луж под шагами прохожих и колесами машин.       — Даже не сомневайтесь! — бодро заявила, подманивая его рукой с прямоугольниками кроваво-красных ногтей, миссис Хадсон. — Заходите-заходите.       — Я не хотел бы Вам мешать… — невнятно, больше для проформы, нежели действительно пытаясь отказаться, пробормотал Джон и послушно шагнул навстречу хозяйке дома. Недолгого проведенного на Бейкер-Стрит времени хватило Ватсону, чтобы понять, что миссис Хадсон не принадлежала к ворчливым, ругающимся с ведущими новостей на экране собственного телевизора престарелым дамам, которыми в большинстве своём были женщины её возраста. Миссис Хадсон, напротив, была жизнерадостной хохотушкой, старательно пытающейся идти в ногу со временем. Джон не раз видел её вдумчиво набирающей смс на своём мобильном телефоне и слышал по утрам заразительные мелодии какой-то фитнес-программы с ютуба и вторящие её ритму шаги делающей зарядку миссис Хадсон. Причин избегать её, а так — отклонять приглашение, у него не было, а потому Ватсон поблагодарил, вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.       Внутри жилище хозяйки дома оказалось значительно более новым, цветастым и светлым, чем остальная — сдаваемая — часть дома. В коридоре, ведущем к кухне и смежной с ней столовой, стены были обклеены обоями с большими бутонами фиолетовых роз, на дощатом полу был разослан пушистый светлый ковер, на кухне была уложена яркая плитка с лимонами, на плите над неспокойно пляшущим синим огнем отблескивал своими выпуклыми зелеными боками чайник.       Миссис Хадсон предложила Джону сесть за стеклянный обеденный стол, а сама принялась переливать темный густой джем из банки в блюдце.       — Как у Вас дела с Мэл? Уживаетесь? — поинтересовалась она.       Ватсон помедлил с ответом, наблюдая за тем, как миссис Хадсон старательно чайной ложкой подхватывала подтеки варенья, норовящие скатиться по банке на стол.       — Уживаемся, — сказал он и коротко кашлянул. Большую часть времени это было правдой. В дни, когда она требовала от него кофе, усаживалась над ним, пока он спал, или — как сегодня — разгуливала перед ним в одних трусах, это было наглой ложью. Но углубляться в эту тему или вовсе обсуждать Холмс Джон не хотел. Впрочем, миссис Хадсон его стремлений не разделяла. Она улыбнулась и подняла на квартиранта веселый взгляд.       — Я заметила. И очень этому рада. Мэл — славная девочка, но ей непросто… с людьми. Они её не понимают.       На плите тонко засвистел закипевший чайник, и миссис Хадсон отвлеклась на заваривание чая, но когда вместе с двумя разноцветными чашками вернулась к Джону, продолжила:       — А Вы, дорогой доктор Ватсон, похоже, смогли найти с ней общий язык. Она даже брала Вас с собой на расследования — никогда не видела, чтобы Мэл по собственному выбору работала с кем-то.       Она поставила перед ним чашку — от жара той по стеклянному столу расползлось небольшое запотевшее пятно — и подмигнула ему. Джон напрягся. Это почему-то ощущалось как-то нелепо враждебно, будто он очутился в каком-то закрытом обществе приближенных к Холмс — полицейские, её брат, теперь и миссис Хадсон, — хорошо с ней знакомых и воспринимающих его, Джона, своеобразной угрозой извне. Когда Ватсон заговорил, его голос прозвучал неожиданно для него — и для миссис Хадсон — резко:       — Как Вы узнали, что я помогал ей в расследовании?       Хозяйка дома коротко поджала губы, села и только потом ответила:       — Потому что только расследование способно выманить Мэл из дома. Если у неё нет интересного дела или попадающиеся ей случаи оказываются слишком простыми — скучными, так она их называет — она едва ли поднимается с кровати.       Миссис Хадсон договорила и, голодно облизнувшись, потянулась к блюдцу с вареньем и фигурно разложенному на тарелке печенью. Джон проследил за движением чайной ложки в её пальцах и хмыкнул:       — Откуда Вам столько известно о Мелинде? Давно её знаете?       Не отвлекаясь от намазывания джема, миссис Хадсон кивнула. Обернутое её челкой бигуди пошатнулось в такт.       — Очень давно, — ответила она. — Мы с покойным мистером Хадсоном пятнадцать лет отслужили в доме её родителей. Я помню Мэл от младенчества до отрочества. Она и её брат, Майкрофт, — Вы с ним уже знакомы, верно? — всегда были поразительно умными и настолько же отличительными от всех остальных, с самого детства.       Джон поднял поданную ему чашку чая, пытаясь скрыть за ней выражение своего замешательства. То, что Холмс когда-то была ребенком, было фактом совершенно очевидным и не подлежащим сомнению, — особенно для практикующего доктора медицины — но слышать что-то подобное от реального свидетеля того самого неоспоримого детства Холмс ощущалось нерационально диким. Прежде в сознании Ватсона Мелинда была неотделима от татуировки на стопе, неизменной толстовки, сигареты и брикстонских убийств, но всё это не имело своего места в контексте её детства. И теперь в голове Джона возник диссонанс.       — Так вот почему это жилье такое дешевое, — проговорил он вслух, не до конца успев осознать, что именно говорит, и не понимая, к чему клонит.       Миссис Хадсон, отправив в рот печенье, накрытое щедрой шапкой варенья, дважды кивнула. Она, шумно прихлебнув, отпила немного чая и затем с нескрываемой гордостью сообщила:       — Этот дом нам с мистером Хадсоном подарили родители Мэл в благодарность за верную службу, когда уезжали по работе на Ближний Восток, и не могли взять нас с собой. Как я могу брать с Мэл деньги?