Брикстонская петля

      В самом потолке не было совершенно ничего занимательного, но он, почти бесследно тающий в предрассветном сумраке комнаты, служил отличным фоном для мыслей. Холмс смотрела прямо над собой, улегшись поперек кровати и закинув одну ногу на изголовье. Была пятница, и всю последнюю неделю Мелинда безвылазно провела дома, кочуя с ноутбуком в подмышке между спальней и креслом у камина в гостиной. Она окончательно сместила свой распорядок существования с дня на ночь, как случалось всякий раз, когда у неё не было никаких требующих физического участия дел, и всё, чем она занималась, сводилось к барахтанью в сети, вылавливанию заказов и нужной для их выполнения информации в даркнете.       Она выполнила простой, но щедро оплачиваемый заказ адвокатского бюро откуда-то из Калифорнии на отслеживание офшорных счетов бывшего мужа их клиентки, увиливающего от выплаты алиментов. Подсмотрела за корреспонденцией брата из праздного любопытства; проверила свой доступ к полицейской и разведывательной базам, чтобы не натолкнуться на обновленные защитные протоколы, когда срочно понадобится информация; перешерстила личные переписки и передвижение средств по банковским картам нескольких британских политиков, привлекших её внимание неоднозначностью своих высказываний и радикальностью отстаиваемых взглядов. Всё это она выполняла вручную, по старинке, впервые за несколько лет так последовательно не прибегая к помощи «Чертогов» и ощущая из-за этого сильный дискомфорт. Её тяготили ненужные, выполняемые написанным ею комплексным алгоритмом, мелкие телодвижения, стесняло невидимое присутствие жадного к «Чертогам» Мориарти и напрягало его молчание. Он долго не выходил на связь, и в этом Холмс находила повод для невнятного беспокойства, больше схожего с разочарованием, нежели со страхом. Его молчание вгоняло её в уныние и лишь совсем незначительно настораживало.       В расследовании брикстонских удушений воцарилась такая же безнадежная тишина. Ничто из предпринятых Мелиндой действий не приносило хоть сколько-нибудь полезных результатов. Она изнывала.       Наверху отдаленно раздался трезвон будильника. Холмс прислушалась. Большую часть времени она совершенно забывала о соседе — спала или работала в своей спальне, обвесив себя массивными наушниками, надежно изолирующими её от внешнего мира, растворяя тот в ломаных ритмах её любимой музыки. Холмс привыкла к уединенному существованию, всегда — сколько себя помнила — к нему стремилась, и Джон Ватсон, за исключением нескольких пересечений в общих кухне или гостиной и двух ею же организованных вылазок, почти не ощущался присутствующим непосредственно в её квартире. Случалось, что, углубившись в размышления или работу, она напрочь забывала о соседе, и когда тот вдруг возникал на кухне, Мелинда на короткое мгновение, ошарашенная вторжением, терялась. На третьем этаже затих будильник, и на смену его настойчивой мелодии пришли неравномерные, хромающие шаги. Ещё не рассвело, а доктор Ватсон собирался на работу.       Мелинда убрала ногу с изголовья — та онемела и ощущалась десятками холодных уколов по коже — и села в кровати. От скуки или зацикливания на чем-то ей в голову часто забредали совершенно нерациональные вещи. Этим утром посреди затуманенного сонного сознания вдруг возникло: а что, если Джон Ватсон и есть Джим Мориарти?       Если он мог зачистить своё досье в базах многих государственных и международных правоохранительных структур, то почему не мог подкорректировать досье некоего англичанина, доктора Джона Хэмиша Ватсона, и в его весьма реальную, поддающуюся многим проверкам, медицинскую и военную биографию втиснуть свою фотографию? Слежкой за предыдущей квартирой и — главное — собственноручным обнаружением этой слежки Мориарти вынудил Холмс бежать из предыдущей квартиры. Разве не могло это быть старательно спланированным актом, основанным на внимательном изучении социопатической натуры Мелинды и направленным на то, чтобы вынудить её искать новое жилье, а вместе с тем — подстроить соседство с самим Мориарти? В конце концов, именно поэтому Холмс не обнаружила за Ватсоном никакой слежки — Мориарти не было нужды следить за самим собой.       Что она вообще знала о нём на самом деле? Слышала проскальзывающий в его манере говорить легкий акцент — его без труда можно было подделать; видела, что в результате ранения он хромал, но так же не единожды видела, как он забывал это делать — и наивно списывала это на психосоматику. Знала, что он доктор и устроился в больницу Святого Варфоломея, но источником этой информации была миссис Хадсон. И если бывшей гувернантке Холмс доверяла, то её кардиологу, который и связал миссис Хадсон с Ватсоном, Мелинда не видела причин верить. Всю остальную информацию она черпала из сети, но Мориарти заметно превосходил в своих умениях обычных пользователей. Холмс проверила телефон и компьютер Ватсона, как только тот въехал, и те оказались предсказуемо заполнены совершенно бесполезным и безопасным обывательским хламом. Со стороны Мориарти это было бы совершенно глупо: подобравшись непосредственно к самой Холмс, прихватить с собой свою настоящую технику. К слову о телефоне. Мориарти писал ей: «Это заводит», и Ватсона она тоже заводила — они испытывали к ней необъяснимое, невесть откуда взявшееся и в случае с Ватсоном весьма очевидно неподдельное физическое влечение.       Холмс сомкнула пальцы в замок, подняла над головой руки и потянулась всем телом, разгоняя в нём дремотное тепло и до хруста прогибая спину.       Объективно эта версия не выдерживала даже поверхностной критики. Она рушилась от малейшей попытки подвергнуть её сомнению. Например, откуда Мориарти мог знать, что предпочитающая затворническое уединение Холмс вдруг будет нуждаться в сожителе? Что предпочитающая отдаленные от заполненного столпотворениями туристов и нагромождения транспорта районы, часто окраины почти за чертой Лондона Холмс вдруг пристанет на жилье у самого Риджентс-Парка?       Её единственным резоном выбора этой квартиры оказалась дороговизна всего прочего на рынке. Это место миссис Хадсон была готова — несправедливо в ужасный убыток для себя самой — отдать Мелинде в бесплатное пользование, и Холмс пришлось уговаривать бывшую гувернантку принять от неё хоть символические шестьсот фунтов в месяц — треть обычной лондонской квартплаты. Миссис Хадсон была непреклонна, пусть и жила на одну пенсию и получаемую от сдачи дома прибыль, и чтобы впихнуть ей в руки деньги, Мелинде пришлось пойти на хитрость — предложить взять ещё одного квартиранта. Всё это было решено в одну личную встречу за заботливо принесенными миссис Хадсон сэндвичами и чаем из термоса. Подсмотреть за этой договоренностью в Интернете или подслушать в мобильной связи было невозможно, а так — невозможно было и предугадать необходимость притвориться кем-то другим.       Холмс перетасовывала эту мысль в своей голове скорее ради забавы, нежели из-за серьезного беспокойства. И точно так же исключительно из праздного любопытства решила удостовериться, в самом ли деле Ватсон был доктором и работал в Бартсе.       Она подвинулась к краю кровати, свесила голые ноги к холодным доскам — квартира заполнялась влажной стужей, когда Джон не разжигал камин — и подхватила с пола смятые джинсы. ***       Девоншир-Стрит ранним утром была привычно пустынной в обоих направлениях. Машины у домов стояли ещё укрытые белесой дымкой ночной изморози, тротуары пустовали, в окнах частных домов зажигался свет, в окнах офисных зданий царила безлюдная чернота. Джон подъехал к загоревшемуся красным светофору у перекрестка, остановился и уперся левой ногой в асфальт, удерживая мотоцикл под собой вертикально.       Ватсон полюбил свой маршрут из дома в больницу именно за это его разительное спокойствие посреди громадного многоголосого города, за густой сизый туман, повисающий клочьями вокруг светящихся желтым фонарей, опадающий влагой на асфальт, скатывающийся каплями в складках его кожаной куртки. По утрам дорога принадлежала только ему одному, и такой Лондон Джону нравился — в нём было что-то уединенное, что-то по-настоящему уютное, даже что-то немного таинственное, разделенное между улицами и Ватсоном. Утренняя дорога на работу была отдыхом, своеобразной медитацией перед напряженным днем. А пятничная смена обещала быть по-настоящему сложной. Ближе к вечеру по мере опустения офисов и заполнения баров начнут поступать машины скорой помощи с пациентами: пьяные падения и драки с сильными травмами, пешеходы, сбитые пьяными водителями, другие водители, попавшие в спровоцированную пьяным водителем ДТП, сами пьянчужки за рулем. Ближе к вечеру пятницы приемное отделение наводнится доверху. Пока медсестры будут ставить десяткам пациентов с сильным алкогольным отравлением капельницы, Ватсону предстоит накладывать много швов, делать много рентгенов, заклеивать много рассеченных бровей, перебинтовывать много разбитых голов. Такой была неизбежная реальность каждого приемного отделения каждой больницы по всей Великобритании — слишком уж любили британцы выпить и слишком неумело и совершенно безответственно это делали. Но пока единственной реальностью для Джона было едва посеревшее рассветное небо, морозный воздух, вибрация «Бонневиля» и пустая Девоншир-Стрит.       Он ехал неспешно. Жилых краснокирпичных домов в несколько этажей с белыми оконными рамами и разноцветными входными дверьми, низкими кованными оградками и уныло опавшими растениями в горшках на ступеньках становилось всё меньше. Им на смену приходили высокие темно-стеклянные глыбы офисных зданий. Весь путь от Бейкер-Стрит до арки, ведущей к внутренней тесной парковке больницы Святого Варфоломея, по утрам занимал у Ватсона не больше десяти минут. Там, где в другое время, едва умещаясь на узких улицах, толкались красные даблдекеры, черные, зеленые и синие такси и монохромный поток личных машин, ранним утром было свободно.       В такие моменты Ватсон находил успокоение. Направляя мотоцикл сквозь завесу рассветной влаги, он был в удивительном равновесии, в полном мире с самим собой, настолько отвлеченным от боли и угрызений совести, что Джон даже испытывал неясное огорчение, когда подъезжал к больнице, а так — поездка заканчивалась, и жадно ждал следующую дневную смену. Здесь, на пути в приемное отделение, заполненное холодным свечением ламп на низком потолке, зеленым линолеумом на полу и щекочущим нос запахом антисептика, Ватсон чувствовал себя на месте. Катясь по Девоншир-Стрит он никуда больше не хотел попасть, не нуждался в поисках иного пункта предназначения, кроме Бартса.       Постепенно он приучал себя к ощущению комфорта и в доме 221Б по Бейкер-Стрит, как когда-то приучил себя к крови, к трупному запаху во время университетской практики в лабораториях морга, к армейскому порядку и к аскетичности бараков британской базы в Ираке. Он вырабатывал для себя новую ежедневную рутину, в которой избегал взаимодействия с Мелиндой Холмс и старался воспринимать её так же, как она, похоже, воспринимала его — шевелящейся, но не вызывающей интереса деталью интерьера. Пока Ватсон не мог определиться, что делать со своей жизнью дальше, сама жизнь продолжалась, и ему оставалось только принимать каждый новый день таким, каким он был, мириться с отрицательным и наслаждаться положительным. Например, утренним Лондоном.       Джон приехал в больницу, втиснул свой «Бонневиль» в узкую полоску отведенного ему пространства на служебной парковке, неторопливо прошелся по пустынным коридорам, приветственно кивая встречающимся на пути знакомым и не знакомым коллегам и переоделся в ординаторской с дежурными кроватями, оставленными смятыми после ночной смены, и нагромождением стаканчиков из-под кофе, опустевших бутылок минеральной воды, надкушенных яблок и комков смятых салфеток на столе. Натягивая поверх темного хирургического костюма белый халат, ещё немного влажный после больничной химчистки, Ватсон посматривал на себя в повешенное на входную дверь зеркало и думал о том, что рано или поздно всё равно оказался бы где-то в похожем месте по той простой причине, что никогда не имел четкого видения будущего, только смутные представления о потенциальных возможностях, а потому не имел последовательной стратегии, которой мог бы придерживаться на своём пути к цели. У него и цели-то не было, только промежуточные решения.       В медицину Ватсон пошел, потому что ему было интересно, как всё устроено внутри, — никаких высокопарных стремлений спасать жизни, творить добро или совершать великие открытия. И ещё — и это, порой думал он, было первостепенным — потому что не представлял профессии сложнее и ответственнее, чем хирург. Упрямство совершать что-то, несмотря на невыполнимость, на мизерность шансов на успех и тернистость пути к достижению, было неотъемлемой чертой Джона с детства. Когда родители, старший брат или учителя говорили, что чего-то делать не следовало, потому что ему, Ватсону, едва ли удастся — взобраться на верхушку дерева, поднять и перенести папину штангу в углу гостиной, смешать два несоединимых реактива на уроке химии — его циклило на этом и не отпускало до окончательного провала или неожиданного успеха. На полпути Джон не сдавался.       По той же причине он пошел в армию. На одном из рождественских семейных ужинов Генри, узнав от их матери о намерении Джона поступить в военную академию для прохождения тактического курса по оказанию медицинской помощи в полевых условиях, скривил губы и насмешливо спросил:       — Кто? Ты? В армии?       Тогда Джону было двадцать шесть, он едва закончил медицинский, был долговязым и щуплым, болезненно бледным и часто надрывно кашляющим из-за переносимых на ногах простуд, никогда не долечиваемых окончательно — темп учебы и интернатуры не позволял такой роскоши.       Спустя два года он не только поступил в академию и прошел десятинедельный изнурительный курс базовой подготовки, но и подписал контракт на военную службу в Ираке. Там, отчасти из-за банальной суровости быта в лагере, отчасти из-за того же пресловутого принципа выполнять что-либо на слабо, но в первую очередь, чтобы избавиться от приклеившегося к нему прозвища Щепка, он стал усилено тренироваться, и за несколько месяцев упорного труда почти вдвое прибавил в мышечной массе и едва вмещался в выданную ему униформу.       Его главной мотивацией в жизни было стремление опровергнуть выраженные на его счет сомнения и навешенные на него ярлыки. Руководствуясь этим же, он уехал в Лондон и был преисполнен упрямым намерением там закрепиться.       — Ну что тебе там делать? Ну разве сможешь найти себе там место? — горько вздыхая, сказала мама одним солнечным утром над Мейблторпом. Они шли с рынка, Джон нес пакеты с покупками и сильно припадал на правую ногу, мама озадачено на него поглядывала, жалостливо морщилась и раз за разом тянулась к пакетам.       — Давай я понесу, тебе тяжело, — добавляла она, подогревая внутри сына красную жижу раздражения, злости, ненависти к этому очевидному проявлению своей слабости и стремления искоренить эту немощность.       Через неделю после того короткого утреннего вопроса, оставленного Джоном без ответа — он и сам слабо представлял, что мог делать в Лондоне, он уехал. Теперь это было его место: его халат, с его именем на свесившемся с кармана удостоверении, его пятничная дневная смена в его приемном отделении, его больница, его комната в квартире 221Б по Бейкер-Стрит, его взбалмошная соседка, его Лондон. ***       За стойкой рецепции никого не оказалось, из-за одной из приоткрытых дверей слышался монотонных гул пылесоса, дальше по коридору санитарка подталкивала шваброй по влажному линолеуму ведро на крохотных колесиках. Холмс поймала на себе её хмурый взгляд и стянула с головы капюшон. Она коротко задержалась перед табло:       «Больница Святого Варфоломея. Лондон. Государственная служба здравоохранения ЭнЭйчЭс.       Главный холл.       Зал ожидания для посетителей пациентов ←       Зал ожидания для пациентов приемного отделения →       Переговорные 1 и 2 ←       Административное крыло →       Кафетерий →       Приемное отделение →       Операционные 4, 5, 6 →       Первое реанимационное отделение →       Палаты 117 — 144 →»       И зашагала дальше. Мелинда приехала в госпиталь практически по следам Ватсона. Она безо всякого труда могла отследить его передвижение по подсунутому в его мобильный маячку, но её не столько интересовал маршрут, сколько поведение. Серьезных подозрений насчет Джона Хэмиша Ватсона у Холмс не возникало — какие бы предположения не генерировал её мозг в предрассветные часы, но ей нужно было убедиться. А так, она должна была исследовать Ватсона в обстановке, отвлеченной от их общей квартиры, в окружении других людей, когда Ватсон не будет знать о присутствии Мелинды, и значит — корректировать своё поведение под неё.       Так или иначе, Джон был первым в её жизни посторонним человеком, которого она по собственному выбору подпустила к себе так близко — их разделяли лишь пролет скрипящих узких ступеней, всегда распахнутые двери общей гостиной, и запираемые смехотворным механизмом двери спальни Ватсона. И она относилась к нему с известной долей опаски — в первую очередь, в виду своей антисоциальности.       Преподаватели в частной школе, где родители заперли Мелинду вплоть до переезда, считали её поведение психическим отклонением — она предпочитала книги и долгие пешие прогулки общению с одноклассниками, спортивным играм и выездам на экскурсии. Её увлекали уроки по биологии, где им приходилось вскрывать обмякшие трупы лягушек, и оставляли совершенно безразличной занятия по литературе, когда темой были романы и фантастические рассказы. Холмс проглотила всю школьную программу по математике вместе с углубленным спецкурсом за первый год обучения, и всё освободившееся от этого предмета время в последующие шесть лет посвящала самообразованию: история, криминология, криминалистика, поведенческая психология, социология. Трижды в неделю она занималась в открывшейся при школе секции кэндо*, часто будучи единственной ученицей, поскольку другие девочки предпочитали танцы и драматический кружок.       Сама Мелинда, пусть и переняла в свой лексикон названия — социопатия, асоциальность, не считала своё поведение отклонением. Она не испытывала агрессии или неприязни, она лишь откровенно скучала — окружающие её люди, кроме, вероятно, брата, вгоняли её в чудовищное уныние. Все они были поразительно ограниченными и совершенно неспособными мыслить рационально.       Её считали заносчивой и высокомерной, но она не находила основательных причин вести себя терпеливо и вежливо, если все вокруг — даже порой приглашаемые школой университетские профессора и доктора наук — многократно уступали ей в интеллекте и массе накопленных знаний.       Беспорядочно, совершенно не следуя указателям, осматриваясь, Холмс прошлась по коридорам первого этажа, и у двери одной из ординаторских её ждал весьма удачно оставленный санитаркой без присмотра контейнер с грязной медицинской формой — халаты, штаны и блузы лежали в нём смятой кипой. Воровато оглянувшись и не обнаружив никого поблизости, она выхватила костюм совпадающего цвета, заткнула его за просторный отворот своего пальто и зашагала дальше, теперь имея первую конкретную цель — туалет. В широкой кабинке, предназначенной для инвалидов, никак не стесняющей её движения теснотой стенок, Мелинда торопливо переоделась. Просторная синяя рубаха, очевидно мужская и повисшая на ней объемным куполом, пропиталась уловимым резким запахом пота. На брюках, резинку на которых ей пришлось затягивать почти до отказа, чтобы те не соскальзывали, оказалась вертикальная полоска мелких бурых капель крови.       Свернув свою одежду в плотный комок и спрятав её под раковиной, Мелинда посмотрела на себя в зеркало и поймала на себе взгляд худощавой бледнолицей девушки с растрепанными волосами и помутневшим от усталости взглядом, торчащей из громадной рубахи хрупкой шеей, остриями ключиц и двумя тонкими руками. Она отыскала затерявшуюся в спутанном клубке волос эластичную резинку, смочила пальцы и ладони водой, причесалась и затянула высокий аккуратный узел. Форма превращала её в совершенно безликое существо, в лицо которому не заглянут большинство персонала и все без исключения пациенты, но Ватсон рассмотрел её в гриме и за сильным ливерпульским говором — в то утро этого не смогла сделать даже наблюдательная миссис Хадсон, знавшая Мелинду половину её жизни. Он весьма похвально обращал внимание на детали, не позволяя узнаваемости общей картины притупить свою бдительность, и Холмс требовалось скрыться за чем-то ещё. К собственному удивлению она даже уловила внутри себя что-то похожее на одобрение, какой-то слабый отблеск расположения к соседу.       Следующей целью была маска — надежный и соответствующий месту способ маскировки. А затем — поиски самого доктора Джона Хэмиша Ватсона. Мелинда как раз шагала по коридору в направлении приемного отделения, когда впереди различила высокий силуэт, знакомо переступающий с ноги на ногу, переносящий с одной на другую вес поджарого тела. Её сосед в белом халате и с опущенными в его карманы руками стоял в компании невысокого тучного мужчины в клетчатой рубашке и затертых вельветовых брюках, в очках в тонкой оправе, с повисшей вокруг короткой, сдавленной воротником шеи стетоскопом и с зажатой локтем стопкой папок. Ватсон учтиво склонял к собеседнику голову, открыто смотрел ему прямо в лицо и ритмично кивал. Взгляд мужчины в клетчатой рубашке за отражающими свет стеклами суетливо перемещался по коридору, его собственным рукам и даже коротко зацепился за Мелинду. Он говорил приглушенно и немного сбивчиво:       — … не имеет значения. Но понимаешь, — и этого я донести до неё не могу — что ситуация складывается так, будто это…       Холмс поравнялась с ними и, не замедляя шага, произнесла:       — Доброе утро, — примешав к голосу отличительной тонкости и немного придыхания. Ватсон, не обернувшись, буркнул в ответ:       — Доброе.       Его собеседник лишь невнятно мотнул головой, не прерываясь:       — …происходит исключительно вследствие моих…       Впереди у стены стояло два автомата — по продаже кофе и шоколадных батончиков. Мелинда дошла до первого из них, приблизилась и остановилась. Она подперла подбородок рукой, обернув лицо к витрине автомата и изображая усталую задумчивость, но косясь в сторону Ватсона и прислушиваясь. Между ней и мужчинами расстояние оказалось слишком большим, чтобы отчетливо слышать каждое слово. Но Холмс смогла различить, когда Джон обратился к собеседнику по имени:       — Майк.       Майк Стэмфорд, всплыло на поверхность сознания Мелинды. Доктор, о котором Ватсон упомянул ещё в их первую встречу при осмотре квартиры. Кардиолог миссис Хадсон, та несколько раз прохватывалась о нём словно между делом. Недавно разведенный или аккурат в процессе развода: на брюках были отчетливо видны следы тщательно заглаженной стрелки, но они уже нуждались в стирке — на задней стороне от пятки и почти до сгиба колена виднелись неряшливо затертые старые пятна брызгавшей из-под подошв грязи; рубашка была чистой, но поглаженной неумело — на рукавах и швах остались складки; на шее у линии челюсти и на щеке возле уха остались клочки не сбритой щетины; говоря, Майк Стэмфорд постоянно прикасался к своему безымянному пальцу правой руки в поисках отсутствующего там кольца. Он не вызывал у Холмс любопытства.       Она перевела взгляд на Джона Ватсона. Его взгляд был затуманенным, отстраненным — он рассуждал о чем-то отвлеченном, лишь совестливо изображая внимание и заинтересованность. Вероятно, считал себя другом Майка, обязанным его слушать, но испытывающем откровенную скуку — то, что говорил Стэмфорд его либо не касалось, либо повторялось уже множество раз. Джон проявлял поддельное сострадание — какая нелепая, напрасная трата энергии!       Холмс простояла у автомата уже несколько минут, и вскоре могла начать обращать на себя внимание своим бездействующим присутствием в пустом отрезке коридора. Она уже собиралась двинуться дальше в поисках новой точки для выжидания и наблюдения, когда одна из ведущих в коридор дверей распахнулась и из неё появилась молодая светловолосая женщина. В пальто, с обернутым вокруг шеи объемным шарфом, почти спрятавшейся под ним фирменной ленточкой пропуска больницы — белый покатый шрифт на ярко-синем фоне, как и на всех указателях — и повисшей на плече сумкой. У неё был решительный короткий шаг, каблуки её сапог отбивали твердый стройный ритм. Волосы неестественного пепельного цвета были коротко отстриженными, выбивающимися из-за уха и спадающими на лицо, и она быстрым отточенным движением подхватывала прядь и снова закладывала за ухо. Свежий светлый маникюр, недорогая, но абсолютно новая бижутерия в ушах, розовая блестящая помада, припыленные пудрой лоб, нос и подбородок. На носке правого сапога имелось несколько отчетливых царапин, на правом плече немного смялось пальто. Жила одна в старой недорогой квартире с перекошенной дверью и заедающим замком — открывая и закрывая, постоянно подталкивала её. Но судя по густоте сладкого облака духов и свеженанесенной туши, оставившей на веках несколько темных следов, этим утром она собиралась на встречу с симпатичным ей, но весьма равнодушным мужчиной — при всей тщательности подготовки это едва ли могло быть свиданием ранним пятничным утром. Скорее, короткая встреча, не имеющая сегодня столь желанного женщиной продолжения: совместный завтрак, недолгая прогулка, разговор. Её коллега, пациент, кто-то на пути из дома на работу? Всё это рефлекторно вспыхнуло в голове Мелинды в те короткие несколько секунд, пока она обернулась от автомата к женщине, и не вызвало у неё никакого интереса, пока блондинка не поравнялась с Холмс и издалека не обратилась к стоящим дальше по коридору Джону Ватсону и Майку Стэмфорду.       — Так вот ты где! — и не делая паузы: — Доброе утро.       Мелинда оглянулась в направлении её слов и проследила за лицами Стэмфорда и Ватсона. Первый скупо вежливо улыбнулся, второй ответил:       — Привет. Отлично выглядишь, — и склонил голову, послушно подставляя щеку под поцелуй.       Блондинка звонко хохотнула, двумя долгими прикосновениями утерла с лица Джона не оставленный след помады, и кокетливо отмахнулась:       — Ой да ну что ты. Какое «отлично» после ночной? Но спасибо.       Взгляд Ватсона коротко сфокусировался на ней, а затем скользнул поверх её светлой головы вдоль коридора, вопросительно натолкнувшись на Холмс. Она поспешила сделать вид, будто подхватила что-то из автомата, повернулась и зашагала к двери.       Её прогноз для надежд блондинки был неутешительным — Ватсон безо всяких раздумий и сожалений отменил свидание с ней, предпочел скучную беседу с коллегой встрече с девушкой — а ведь она его искала, вероятно, в заранее условленном месте — и теперь не хотел лишних свидетелей их общения.       В поведенческом паттерне Джона скрывать свои эмоции и мотивы за фасадом навязанной ему извне вежливости и страха обидеть прослеживалась отрицательная, разрушительная последовательность. Но ничего, составляющего угрозу для самой Холмс, не наблюдалось.