Огонь по ту сторону реки

Мутное отполированное зеркало слепо смотрело на нее из трельяжа. Бреха Органа глубоко вздохнула и принялась стирать краску со лба, щек и век, обмакивая чистый лоскут в пиалу с маслом. — Что новый всадник? Оби-Ван говорил, откуда он? — Песчаные пустоши, — рассеянно ответил Бейл, откинувшись в тяжелом низком кресле. Глаза его следили за движениями ее рук неотрывно, словно со дня их свадьбы минуло лишь год или два. — Тебе не кажется, что Лея проводит с ним слишком много времени? — Бреха обернулась к мужу, и тому пришлось отложить раскрытый томик в кожаном переплете. — Возможно, — кивнул Бейл и задумался ненадолго. — Думаю, пришло время вступить ей в Малый совет. Это ее отвлечет от подобной... компании. В голосе его не было высокомерия, но скользила застарелая горечь, и Бреха сжала пальцы на золотой оторочке церемониального платья. Королева и драконий всадник — едва ли ей стоило напоминать супругу об этом. Будущая королева, тут же поправила она себя. Да и мальчик пока лишь учится. — Хорошо, — обронила она наконец и повернулась к зеркалу. — Ты поговоришь с ней? Или я? — Пожалуй, лучше тебе, — нахмурился Бейл и провел пальцами по бороде; годы уже выступили на ней легким серебром. — Чтобы у Леи не создалось превратного впечатления, будто я не желаю этого общения из отцовской ревности. — Хорошо, — вновь согласилась Бреха и улыбнулась своему отражению, зыбкому, как утренний туман над зелеными лугами Аквилы, земель ее мужа. Спускаясь во внутренний двор, шурша пышными юбками, Бреха вспоминала серебряную дымку этих туманов, что видела в последний раз еще до замужества, в холодный утренний час, когда все вокруг затихает недвижно. Ее девичьи сомнения растаяли с приходом рассвета под твердым взглядом ее нареченного, развеялись теплом его протянутой руки. Она всегда потом искала этого уверенного, мягкого пожатия, любовного взгляда, что скажет: «Я твой, а ты — моя, ныне и присно». Ее брак был на редкость счастливым, и лишь одно омрачало его... — Королева? — окликнул ее знакомый голос. Оби-Ван поднимался ей навстречу, он протянул ей мозолистую и крепкую ладонь, оплетенную сетью мелких белых шрамов, и она приняла ее с легкой улыбкой. Они остановились у перил балюстрады, что опоясывала драконью яму широким кругом, и медленно двинулись против солнца. — Рада твоей удаче, — произнесла Бреха, выискивая глазами его молодого воспитанника, но приметила лишь белое платье дочери, что стояла внизу у окованных железом ворот. — Я уж думала, что придется мне седлать дракона и лететь с тобой к вонгам, Оби-Ван. Тот рассмеялся, потом взглянул с тревогой — не серьезно ли она? — и тут же расслабился, уловив в ее лице шутливое выражение. — Королеве не пристало быть всадником, — привычно возразил Оби-Ван; годы сгладили в его голосе молодой и отчаянный жар, что пылал в его тоне прежде. — Потому я пришла к тебе, — призналась Бреха. — Мальчик... — Люк. — Люк, — согласилась она и продолжила: — Лея проводит с ним слишком много времени, Оби-Ван. Тебе ли не знать, как... Свободной рукой он огладил усы и бороду, кинул в сторону ворот быстрый взгляд и уже спокойнее кивнул. — Я не желаю сказать, будто он ей не ровня... — Именно это вы и говорите, — произнес Оби-Ван, отвернувшись, и подошел к перилам, тяжело оперся и поднял голову к безоблачно-голубому небу. — В этом нет ничего, что не признавал бы я сам, однако... — Однако? — Бреха подошла ближе, провела ладонью по нагретому дереву, коснулась песчаного рукава туники. — Всадник должен защищать королеву, как себя самого, и во сто крат сильнее, — ответил Оби-Ван. Волосы его, пересыпанные сединой, сверкнули рыжим отблеском, когда он наклонился, выискивая Люка внизу. — Однако будет ли он служить принцессе, не зная ее? Не увидев ее улыбки, не узнав, какое доброе у нее сердце? Она — символ величия Альдераана, но кроме того, она — человек, девушка, и Люк... Все было так, и Брехе не было, что ему возразить; и все же темное предчувствие снова коснулось ее — младший всадник слушался Оби-Вана во всем, держал себя почтительно, но не заискивал, был осторожен, но не боязлив. Она слышала, что Оби-Ван дает ему не только упражнения, развивающие гибкость ума и силу воли, но и обучает мальчика грамоте и языку, и что за книгами тот проводит едва ли не больше времени, чем у драконьего загона. Раньше Бреха нашла бы такой подход разумным, но теперь, спустя семнадцать лет, прошедших с последней войны, ей начинало казаться, что все это пустое — ни тысячи книг, ни десятки языков не сумеют стать преградой тому голоду разума, что способен охватить человека. А тот, кто ищет новые знания, способен попасть под опасное влияние чужака, способен пойти совсем иной дорогой, чем та, что уготована всаднику, и тогда... Она оборвала себя сердито, отмахнулась от дурного предчувствия. — Бейл считает, что пришла пора дочери заседать в Малом совете, — Бреха нашла глазами мальчишку; тот вышел на середину загона, резко махнул рукой, и два молодых дракона, пока еще неоседланные, безымянные, поднялись с песка, встали на крыло, описали вокруг него широкий круг. Лея засмеялась у ограды, захлопала ему. Оби-Ван смотрел на ученика своего с той гордостью, с которой сама Бреха смотрела на первые шаги дочери. С той гордостью, отсвет которой согревал взгляд Оби-Вана каждый раз, когда и он смотрел в лицо молодой принцессы — быть может, только лишь поэтому Бреха так и не открыла ему правды. Дело было не в доверии, она вручила Оби-Вану свою жизнь; Бреха лишь не хотела, чтобы тепло это ушло из его синих глаз. Они молча смотрели, как Люк управляется с молодыми драконами. Бреха закрыла глаза, потянувшись к нему той частью кровных уз, что все еще ждала своего часа, сокрытая сетями долга, королевским предназначением; но глубинному этому инстинкту, что разгорался в ее крови, был неведом ни голос долга, ни прочие оковы. Чувство это было куда древнее, чем запрет, оградивший Бреху от судьбы всадника — быть может, этому чувству и вовсе не был ведом этот язык. Узы подчинялись не ему, но голосу крови, тянулись из груди, подобно паутине, скользили мимо драконов — ни один из них не был ей предназначен, — касались Оби-Вана, и его ясная спокойная натура, как и всегда, успокоила Бреху. Ладонь Оби-Вана легла на ее предплечье, но Бреха не обратила внимания, ища в этой путаной смеси восторга и страха мальчишку, который и сам был — восторг и страх, и больше ничего. Бреха нахмурилась, но вдруг нашла ее — крохотную, чистую искру, что обратится когда-нибудь ревущим белым жаром, жаром, который заставит их врагов трепетать, бежать в ужасе прочь; жаром, который двадцать лет назад, когда они повстречались впервые, шел от Оби-Вана. Призрак этого огня тягуче опалил ее кожу, и Бреха мгновенно вспомнила все: низкие крупные звезды, летнюю ночь, крепкую, как перезревшее вино, и столь же пьянящую, и взгляд синих глаз — юный восторг и азартный страх. Оби-Ван подле нее негромко кашлянул и Бреха открыла глаза. — Он еще юн, — сказала она наконец, не глядя на Оби-Вана, не глядя на Люка, лишь себе под ноги. — Не стоит дожидаться, пока Люк войдет в полную силу; это опасно, ведь Лея... Ты знаешь, о чем я. Он знал, Бреха видела по глазам, в глубине которых все еще таяло давнее пламя той летней ночи, что они разделили друг с другом. Ладонь его расправила складки на синем рукаве, пальцы мимолетно очертили искусную вышивку и тут же отстранились. — Она его принцесса, — возразил Оби-Ван, заложив большие пальцы за широкий пояс. — Она его принцесса, — повторила Бреха. — Он ее всадник. Не стоит подавать им надежд. Слова ее словно двоились, устремившись не только в будущее, но и в прошлое, будто она говорила не о дочери, но о себе и Бейле, об Оби-Ване. — Я поговорю с дочерью, — кивнула она сама себе. — Но Люк — твой воспитанник. — Я вас услышал, — отозвался Оби-Ван и сделал шаг назад. — Я объясню. Брехе казалось, будто она выбрала не те слова, не тот день, быть может, не тот год; но все уже было сказано. Она развернулась, чтобы уйти с галереи и подняться к себе, но Оби-Ван сказал вдруг: — Моя королева... Бреха обернулась к нему, склонив голову, оплетенную тяжелыми косами. — В песках я слышал всякое... Будто к вонгам в город вошел человек, высокий человек в черном, и будто после этого визита всех рабов, всех хазраков, велели запереть в нижнем городе. — Плохие вести, — нахмурилась Бреха. — Что еще слышал ты, Оби-Ван? — Будто в высоком городе набуанские жрецы, те, что остались, зажгли колдовской пламень, и что со дня на день решится будущее Юужань-Вонга. Позвольте мне слетать к ним и вызнать, что к чему. Я возьму золото и специи, шелка и жемчуг. Я прилечу к ним с миром, и предложу им мир — или же вернусь и мы станем готовиться к войне. — Соберем Малый совет, — решила Бреха. — И ты расскажешь все, что слышал. Оби-Ван поклонился, и Бреха вспомнила еще об одном: — Но прежде... Найди человека с островов, Оби-Ван. Капитана, что прибыл в гавань на «Соколе». И пригласи его ко мне.

***

Люк, младший всадник, принес ей свою клятву в день, когда праздновали середину лета, в день, когда весь замок отмечал именины принцессы Леи. Бейл любил говорить, что она нарочно выбрала именно этот праздник, когда решала, каким днем записать рождение дочери. «Это практично», улыбался он, зная, что она рассмеется в ответ — не от шутки, но оттого, какой радостью это было — праздновать рождение дочери на самой вершине летней поры, когда осенние ветра еще так далеки, а зимняя стужа кажется лишь далеким обманчивым сном. Тронный зал был украшен живыми цветами и шелковыми лентами, кубки полнились золотым вином, вином багряным, но Бреха не сделала еще ни глотка — как и Лея, как и Люк, что впервые попал на пир в Белый замок. Оби-Ван усадил ученика подле себя, и лишь едва заметное напряжение губ выдавало то усилие, с которым он поднялся в замок. Он перехватил взгляд Брехи и неспешно кивнул ей, оправляя широкие рукава своего парадного одеяния. Люк же одет был просто — так же, как и в любой другой день; таков был обычай — клятву дает человек, не костюм. Сменив облик, может он сменить и намерения; оставаясь же собой, человек стремится быть честен, ибо ему и держать ответ. Так Люк и подошел к ее трону — с непокрытой стриженой головой, в запыленных сапогах, в простой рубахе, подпоясанной широким поясом, безоружный. Преклонил колено, склонил голову и поклялся, как клялся до него Энакин, а прежде — Оби-Ван; поклялся не брать жены и не иметь детей, служить королеве верно, денно и нощно — с этого дня и до конца всех дней. Говорил, и Оби-Ван кивал в такт его словам, сам же Люк смотрел не на Бреху, но на молодую принцессу, ставшую сегодня годом старше, ставшую годом прекрасней. И она улыбалась ему, светло и нежно, и Бреха легко нахмурилась, но муж ее Бейл сжал украдкой ее ладонь, и она согнала с лица тревогу — не время и не место было ей на летнем и ярком празднике. И хотя ничто не переменилось еще — Люк присягнул, но всадником пока не стал; Оби-Ван считал, что драконы еще слишком молоды, и потому Люку оставили и косичку ученика, и прежние комнаты, лишь разрешили приходить в покои принцессы с ее на то позволения, — тревога ушла с лица Брехи, но не из сердца. Она и сама не могла бы сказать, что беспокоит ее теперь, ведь даже если та привязанность, что питал к Лее младший всадник, не сойдет с него, когда оседлает он дракона, но укрепится — что ж... Лея и сама — дракон, нечего ей страшится, и горькая судьба, что ожидает тех женщин, что осмелятся разделить ночь со всадником, не будучи от крови дракона, ее не коснется... Впрочем, думать об этом было бессмысленно — Люк дал уже клятву, и едва ли звезды вновь сойдутся столь прихотливо и страшно, что и другой ученик Оби-Вана преступит ее. Бреха не верила в подобный рок, а может, просто не желала верить — ибо измена была слишком тяжела, чтобы кто-то вроде Люка, чистый и светлый, мог перенести ее тяжесть. Но про Энакина она тоже думала, что он светел и чист, а обернулось все иначе... Нет, ни к чему. Не стоит омрачать праздник дочери. Бреха сошла с трона и повела Люка прочь из залы. Он шел рядом молча, лишь иногда смутная дрожь охватывала его плечи. Вместе прошли они водными садами к срытому кипарисами храму светлого мрамора, рука об руку вошли под его своды. В медной чаше горел негасимый огонь, драконий огонь, все тот же, что пылал, когда на свет появилась она, Бреха, и ее мать до нее, и мать ее матери... Негасимый, но не вечный — ибо все, чему есть начало, имеет и конец. Она подвела Люка к раскаленному краю чаши, подала ему короткий кинжал с рукоятью, отполированной сотней прикосновений, с лезвием, обагренным сотней кровей, но всегда одной — драконьей. И Люк принял этот кинжал, провел лезвием по ладони, скривился — не умел еще притворяться, подумала Бреха и улыбнулась ему за это, — и вытянул руку над чашей, над огнем. Темные капли, срываясь вниз, шипели, как растревоженные змеи, а потом пламя сменило цвет, из золотого сделалось белым, из покорного — высоким, и Бреха улыбнулась вновь, уже не Люку, но тому будущему, что обещал ему своевольный огонь. — Ты принесешь покой и защиту нашим землям, — сказала она ему, вглядевшись в пламень, но тут же почувствовала какую-то смутную неправильность, будто нужно было сказать другое, будто не все слова отражали то, что видела она в огненном танце. Словно одно из них или даже несколько сразу были неверными, обманчивыми, и Бреха взвешивала — какое же из них? Но ответа не находила; узы молчали. — Найди третьего всадника, — наконец велела она Люку, не как жрица, но как королева. — Не думай, что будет просто — это может занять годы; Оби-Ван поседел, прежде чем сумел найти тебя... — Я и не думаю, — простодушно отозвался Люк. Он смотрел в огонь, и глаза его в отблеске пламени сделались золотыми. — Вот только... — Что? — Оби-Ван спросил однажды, нет ли у меня братьев или сестер. Я ответил, что нет — дядя Оуэн и тетя Беру никогда не упоминали об этом, как не говорили о матери или отце; я рос один. Тогда Оби-Ван сказал, что видит в узах, будто у меня есть близнец. Я спросил, не может ли он ошибаться, но он был тверд. Оби-Ван сказал, что чем дольше обучает меня, чем глубже я погружаюсь в узы, тем яснее он это видит, и что такое нельзя не заметить, как нельзя принять одноногого или однорукого за здорового. — Что же думаешь ты сам? — Бреха обернулась к нему, и лицо Люка было спокойно, только брови сошлись у переносицы, как если бы он пытался разглядеть что-то вдалеке, как ослабевший зрением старик. — Я... Я не знаю, госпожа, — ответил он наконец и дернул плечом. — Если и был у меня близнец, то, должно быть, он уже умер... Если прав Оби-Ван, то скорбь может быть той причиной, по какой дядя и тетя не рассказывали мне об этом... Но они никогда не обманывали меня прежде, госпожа. — Но и об отце не говорили, — заметила Бреха, задумчиво склонив голову к плечу. — Не говорили о матери. Сомнение отразилось на лице Люка, и она увидела, как мучительна ему мысль о подобном обмане; увидела, как радостна ему мысль, что он может быть на свете не один. Он улыбнулся несмело и сказал: — Я не седлал еще дракона, не заходил так далеко в узы, чтобы можно было кого-то дозваться... Но если я стану всадником, госпожа, я попытаюсь. — Не если, Люк, — поправила его Бреха, — а когда.