Огонь по ту сторону реки

Люк замер у тяжелых железных ворот. Взгляд его нервно перебегал от одного дракона к другому, и впервые он обрадовался, что их всего двое — не придется выбирать из большего числа; однако и этот выбор был непрост. На миг он усомнился в своих действиях, будто по недвижной воде пошла рябь — страх, неуверенность и ярость — и Люк мерно задышал, заставил себя отринуть их прочь. Всадник должен быть спокоен. Мысль об учителе прошлась по разуму гневным всполохом — отчего они медлят? чего ждут? — и Люк снова задышал тяжело и часто, пытаясь найти покой в суматохе собственных мыслей. Слова Хана задели его гордость; Люк не стремился в Малый совет — он ничего не понимал в политике, не знал тонкостей переговоров, однако драконий всадник всегда сопровождал королеву Бреху на заседаниях, и в отсутствии Оби-Вана эта обязанность перешла к Люку. Он ступил осторожно в небольшой зал с овальным столом посередине, встал у дверей и стал слушать, стараясь не смотреть в сторону принцессы слишком уж часто. Он видел ее редко, а после того, как Оби-Ван отправился к вонгам, перестал встречать вовсе. Видно, она не хотела к нему приходить. Люк отогнал эту мысль и прислушался к разговорам, что велись в совете. Поначалу обсуждали простые вопросы — урожай пшеницы, уборка хлопка, сколько масла в этом году выйдет с оливковых рощ, не стоит ли купить больше шерсти, будет ли зима холодной или обойдется, и все в том же духе. Потом вперед выступил человек со смуглым лицом и нахальным взглядом. — Меня зовут Хан Соло, — сказал он, глядя на одну лишь принцессу, и пальцы Люка впились в кожаный пояс. — Я прибыл к вам заместо Лэндо. Так уж вышло, что я получил самый быстрый его корабль, и теперь хочу купить ваши краски: кобальт, индиго и охру. Хочу купить ваши пряности: мускатный орех и корицу, гвоздику, имбирь и шафран. Я переплыву летнее море и буду торговать ими на западе, и буду возвращаться за товаром раз в год, когда стихают северные ветра, и платить я буду золотом. В центр стола он бросил небрежно кожаный кошель, тот ударился о дерево гулким звоном, и королева протянула к нему руку, распустила шнуровку и внимательно осмотрела золотые многоугольные монеты. Люк прежде таких не видел, как не видел и золота подобной чистоты. Королева кивнула, и Бейл заспорил с Ханом о ценах и условиях сделки, и тогда Люк осторожно взглянул в сторону принцессы. Лея смотрела на Хана с интересом... впрочем, это не вовсе говорит о чем-то особенном, решил для себя Люк. Хан человек новый, и нет ничего удивительного в ее любопытстве — например, в Альдераане не носили таких дублетов из кожи, усыпанных заклепками из железа и бронзы; не надевали их прямиком на короткую кемизу, а ворот ее не расстегивали так, чтобы видна была широкая грудь... Но Лея украдкой смотрела вовсе не на его одежду, а в смуглое, подвижное лицо, и Люк отвернулся, чтобы не видеть этого по-женски уклончивого взгляда. На него Лея всегда смотрела прямо, безо всяких уловок и игр, и он понял вдруг, что это вовсе не тот взгляд, каким женщины смотрят на интересных им мужчин. Невольно Люк сравнил эти взгляды — прямая стрела, пущенная без цели и мишени, и верткая гибкость реки, что незаметно ведет к обрыву, обманчиво блестя в лучах игривого солнца. Сравнение вышло не в его пользу, и Люк сглотнул тяжело, но горечь осталась. Наконец перешли к главному — угроза с юга, вонги и хазраки, и Оби-Ван, возвращение которого все затягивалось и затягивалось. — Что, если он не вернется? — тревожно спросила Бреха, чистый лоб ее пересекла беспокойная складка, а взгляд потемнел. — Будь он в плену, вонги уже назвали бы цену за его жизнь, — возразил Хан, и Лея обернулась к нему с надеждой на юном лице. — Быть может, его задержали другие дела. — Что предлагаешь ты? — напрямик спросила его королева, и Хан просто ответил: — Я предлагаю ждать. Люк смотрел в лицо Леи, бледное и напряженное, смотрел на руки королевы Брехи, что нервно тронули обсидиановую брошь в виде черного дракона, приколотую в синему шелку ее платья, смотрел на короля Бейла, который поглаживал задумчиво темную короткую бороду — движение это неуловимо напомнило Люку его учителя, — и тогда в опустившейся тишине неожиданно громко прозвучал голос, полный горечи: — Предлагаете бездействие? И через миг Люк с возрастающим ужасом понял, что это был его собственный голос. Он сделал шаг вперед от дверей и натолкнулся на взгляд Хана Соло, исполненный веселой насмешки: — Младший всадник, — Хан едва склонил голову, словно этот титул значил для него не больше, чем титул придворного шута. — Именно это я и предлагаю. Что предлагаешь совету ты? Оседлать дракона и отправиться на юг? Люк отвернулся; именно этого он и желал, но под чужими взглядами решимость его угасла, будто на молодой огонь плеснули морской водой, однако мигом спустя занялась еще пуще, потому что Хан жестоко продолжил: — Натиск хорош лишь в постели, мальчишка, но горячность не принесет тебе победы в бою... К тому же, — Хан оглянулся на Лею, будто желал найти своим словам опору и подтверждение, и добавил резко: — Кто поведет дракона? Ты не всадник еще, лишь ученик Оби-Вана... — Довольно, — прервала его королева и взглянула на Люка словно бы с жалостью. — Мы будем ждать еще шесть дней, а на седьмой соберем совет снова. Решено. Все поднялись с кресел, и Люк распахнул высокие двери, избегая смотреть на принцессу. Но она сама задержалась у дверей и, не говоря ни слова, опустила маленькую ладонь на его плечо в знак симпатии и сочувствия. Потом двинулась дальше, а Люк остался в опустевшем зале, глядя, как Хан подошел к Лее в коридоре и взял ее под руку, и что-то заговорил неслышно. Запах белых цветов окутал Люка на мгновение, знакомый и чистый, и он стиснул руки за спиной, пожираемый темным ревностным огнем. Час спустя ноги сами принесли его к драконьей яме; месту, где он всегда находил покой и свободу от тревог и сомнений. Но не теперь. Теперь в этом месте ярче, чем в любом другом, чувствовалось отсутствие Оби-Вана: не курился дым его трубки, не звучали неспешно его шаги. И небо, и утоптанная земля казались теперь опустевшими и немыми, лишившись темной высокой тени его Полуночи. Дети ее одиноко сплелись один с другим, ища утоления своей тоске; сложили перепончатые крылья, и лишь изредка над мордами их струились тонкие дымные струи. Люк стоял, замерев у ворот, и долго смотрел на их сон, а потом протянул руку и выбил задвижку. Та упала на землю с глухим стуком, и Люк шагнул в загон. С того мига, когда он увидел их впервые, минуло почти два года. Драконы выросли, из нетерпеливых и озорных они превратились в степенных и ленивых созданий — или же только подражали матери в неспешности и плавности движений; Люк не знал. Чешуя их окрепла и отвердела, став на ощупь точно нагретые речные камни, тела укрупнились, бока раздались вширь, а хвосты стали так длинны, что протянувшись вдоль округлой ограды, могли покрыть добрую ее половину. Яма сделалась им мала, и уже напоминала не вольное поле для игр, но тесный вольер для скота. Несколько раз в неделю они поднимались в небо вместе с Полуночью и улетали за пределы Альдераана на охоту, но оставшись в одиночестве, не делали теперь и этого, и Люку приходилось на себе таскать к загону истекающие свежей горячей кровью разделанные пополам лошадиные и бараньи туши. Люк вышел на середину загона и нерешительно замер, разглядывая чешую, синюю и изумрудную, несколько раз глубоко вздохнул, а потом потянулся к узам, окунулся в кружево из багряной крови и золотого огня, и закрыл глаза. Злая решимость, рожденная из насмешки Хана Соло, дрогнула шелковым покрывалом на ветру, вспенилась путеводным парусом и опала, замерла, рассыпалась; гневом не оседлать дракона. Тоска по Оби-Вану нашла на Люка мутной волной, полилась внутрь горькой соленой водой, и он тяжело глотал раскаленный воздух, пахнущий навозом и дымом, пока горечь эта не истаяла, не сошла с него, как сходит лихорадка с умирающего; страхом не оседлать дракона. Любовь его, хрупкая и нежная, опалила Люка, застыла под веками бледным призраком в белом шелковом платье, прозвенела серебряной трелью заколок и браслетов, что носила принцесса, и Люк выжидал, пока жажда эта, желание сердца его, человеческое, мужское, юное, не утихло; любовью не оседлать дракона. И когда все чувства его онемели, он открыл глаза и взглянул на драконов — не как человек, но как всадник. Синий дракон был — парящая морская бездна, океан, зародивший все сущее, неотступный и ревущий, и Люк мог шагнуть в кипящую темную глубину, в голодный водоворот, захлебнуться и раствориться белой сияющей пеной, но не сделал и шага. Изумрудный дракон был — медовый зеленый луг, древний черный лес, и плющ, поднимавшийся по белому камню замковых башень, и Люк мог ступить в извив гибких лоз, позволить им оплести себя и похоронить в узоре прохладных ветвей, и прорасти по весне травой, но не сделал и шага. Который же из вас — мой? Так он подумал, но отчетливо вдруг ощутил неправильность этой мысли; ни один из драконов не мог принадлежать ему, ни одного не мог оседлать он. Люк отступил, сраженный страшной догадкой — здесь не найти того, что он ищет, он не истинный всадник, но ложный; верного выбора попросту не было, и ценой ошибки станет его жизнь. Он испугался, отчаяние накрыло его душной пеленой, и лишь страшным усилием воли Люк сумел его обуздать — не дело умирать, охваченным ужасом. Может, он и не сумел стать всадником, но он все еще от крови дракона — а дракон не ведает страха. Люк почти физически чувствовал, как уходит время, точно невидимая рука перевернула песочные часы, и когда последние песчинки коснутся дна, драконий огонь пожрет его... а может, это будут их мраморно-твердые зубы и жадные пасти. Неважно. Время стремительно истекало, и он не в силах был ни удержать его, ни отсрочить конец — и потому не мог не попытаться, единственный и последний раз, заранее зная, что обречен. И тогда Люк снова закрыл глаза и шагнул вперед, слепо и бездумно, не выбирая ни разумом, ни сердцем, и протянул ищущую, беспомощную человеческую руку, и нашел наощупь горячий чешуйчатый бок. Он ждал удара, ждал безжалостного огня, ждал жалящей остроты зубов, и совсем глубоко внутри, в самой тайной части своего существа — ждал триумфа, торжества человека над зверем, ждал, что неведомым образом сумеет одержать верх. Но вместо жестокого пламени, вместо жаркого укуса, вместо покорной готовности Люк встретил сопротивление, встретил ярость и пылающий чуждый разум, багряный и золотой, и заметался, пытаясь подчинить этот разум себе. Ослепить его гневом, загнать в привычные рамки страхом, наградить послушание любовью. Ничего из этого не произошло. Не могло произойти, понял он вдруг, ни в этот миг, ни в любой другой; никогда. Не Люк подчинял дракона, но дракон подчинял его. Не Люк выбирал дракона, но дракон выбирал его. Не Люк становился всадником, но дракон позволял себя обуздать. Вся его человеческая природа, что рождена была женщиной от мужчины, дрогнула и осыпалась внутрь, как лопнувшее стекло. Весь его человеческий разум, что мыслил привычными путями, как река следует своему направлению, распался и перестал существовать. Все его человеческие чувства — страх и любовь, доброта и ярость, тоска и трепет, истаяли дымом и покинули его. Сознание угасало, и на смену ему приходило нечто новое; нечто, чему не было названия ни в одном знакомом ему языке, ужасное и древнее, животное и глубинное, и Люк открылся навстречу этому чувству. Оно вошло в него, опалило огнем изнутри, и вся его память, тревожная и мятущаяся память мальчишки из Татуина, юноши из Альдераана, сошла с него серым пеплом, обнажая саму его сущность — так бутон обнажает сердцевину, так плод обнажает семена, отлив — берега, ночь — звезды, а земля — кости. Так Люк стал драконьим всадником. И тогда он открыл глаза, как незрячий, что обрел чудом зрение, и взглянул на мир глазами дракона, золотыми и дымными, вскарабкался на крутую волну синей морской спины, нашел себе место в излучине крыльев. И тогда он произнес, как ребенок, что произносит первое свое слово, в замершей, ищущей звука тишине драконьего разума, и слово это было — лети! Небо опрокинулось на него голубым эмалевым куполом, и дракон подхватил его тело, невесомо, безо всякого напряжения, вознося все выше и выше, пока Альдераан не уменьшился до маленькой точки, затерянной среди далекой и чуждой теперь земли. Дракон уносил Люка все дальше и дальше, сквозь холодное бледное небо, сквозь белоснежную пену облаков, и весь его гнев, весь его страх, вся его любовь остались позади, не знача больше ничего. Огонь, горячий и рьяный, извечный и древний, царил в его разуме, пылал в его сердце, и ничто в целом свете не могло с ним сравниться.

***

Когда-то Оби-Ван сказал Люку: «Если останешься в Альдераане, то обретешь свою судьбу... больше, чем судьбу». Люк и не подозревал тогда, насколько правдивы окажутся эти слова. Он не просто стал всадником, но понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы касаться дракона, пальцы — цепляться за горячую чешую, глаза — чтобы смотреть сквозь золотую дымку, ноги — чтобы обнимать крутые бока, разум — чтобы сплетаться с чужим разумом, а сердце — чтобы биться удар в удар с драконьим сердцем. Люк не чувствовал ни ветра, ни холода, ни ужаса. Он сам сделался ветром, свободным и диким, сделался огнем, пылким и жарким, сделался драконом — а дракон не ведает страха. Он будто знал — пока он в небе, ничто земное не способно его коснуться, и так оно и было: Люка не одолевали ни голод, ни жажда, и хотя солнце уже опускалось вниз, а небосвод начал темнеть в сердцевине, Люк не знал ни усталости, ни неудобства. Они летели на юг. Серебряные оливковые рощи сменились белыми хлопковыми полями, поля — темно-зелеными лугами с вкраплениями бараньих отар, и тогда Люк будто почувствовал тень голода, но тот отступил — дракон был сыт. Луга сменились узкой полосой бесплодных земель, а за ней протянулся один лишь песок — до самого горизонта. В какой-то момент Люку показалось, будто он соскальзывает вниз, ближе к напоенным ветром крыльям, и он сомкнул пальцы крепче на шипах синего гребня, вплел свой разум глубже в драконий — в золото, багрянец и сумрак, и сам не заметил, как задремал. Череда видений заскользила под сомкнутыми веками, коснулась спящего разума, распустилась цветными картинами. Люк видел молодого, коротко остриженного ученика с рыжей косичкой за ухом, видел драконьего всадника и королеву, оседлавшую его бедра, видел высокого человека в черном, с лицом, скрытым маской, видел кроваво-багрового дракона, раскинувшего крылья среди зеленых лугов, видел девушку с прической, как у принцессы, перехваченной золотой сеткой, видел кровь и огонь, и снова кровь. Мальчика звали Бен. У него было лицо отца, с крупными, слегка неправильными чертами, и нежные глаза матери — карие, как лесной молодой орех. Глаза Леи. Лицо Хана. Люк вздрогнул всем телом и очнулся; далеко, у закатной полосы, что розовеющей кромкой охватила купол бархатно-синего небосвода, раскинулся город — мощные стены и пирамиды, — и дракон нес его прямиком к нему. К Юужань-Вонгу. Люк направил дракона ниже, облетел по периметру квадрат широких крепостных стен, потом поднялся выше, к границе, что отделял нижний город от верхнего, трущобы рабов-хазраков от высоких пирамид господ, вонгов, и тогда дракон взревел оглушительно, вскинулся под ним непокорной волной. Их мотнуло вправо; крыло задело каменную кладку с шорохом тысячи шелковых платьев, и Люк понял, что еще немного — и дракон сядет брюхом на гребень стены, как корабль садится на мель. «Выше, бери выше», взмолился Люк, поглядев вниз — сплетение клеток, крытых соломенным верхом. То тут, то там в прорехах пожелтевшей травы он видел запрокинутые вверх смуглые лица и блеск темных глаз, охваченных белизной белка; зубы хазраков в лунном свете были такие же белые. Люди внизу что-то кричали ему, но Люк их не понимал их языка, а потом и вовсе перестал слушать — дракон поднялся выше, и на крепостной стене, на частоколе выраставших из камня пик он увидел две головы — драконью и человеческую — и тут же оглох от ужаса.