Огонь по ту сторону реки

Люк улетел, не перемолвившись ни с кем и словом, не сказав даже ей, и Лея потерянно стояла у ограды загона, где беспокойно метался зеленый дракон, рассыпавший искры, выдыхавший дым, лишившийся своего близнеца. Она чувствовала себя такой же — ополовиненной, брошенной, точно уход Люка не предполагал возвращения вовсе. Это было не так, она знала, что это не так, но сердце говорило иное. Всадник принадлежит королеве, но сначала — дракону, напомнила она себе. Ей нравилось проводить время с Люком, нравилось говорить с ним, видеть его смущение, когда она подавалась ближе, когда касалась ладонью рукава его льняной рубахи; нравилось, как он смотрит на нее, думая, что она не замечает — будто на летнее небо набегает сумрачная тень. Лея вернулась в свои покои и принялась ждать. Закат зародил в ее груди смутную тоску — что, если Люк не вернется? Не потому, что не захочет, но потому, что не сумеет? Дракон может унести его далеко, может сбросить с широкой спины на пески, может взъяриться — сумеет ли Люк, кроткий и тихий, обуздать его? Как вообще он может быть всадником? Она знала Люка робким мальчишкой, и ничто в нем не напоминало спокойную уверенность Оби-Вана или безрассудную пылкость Энакина, что был учеником Оби-Вана прежде. Лея не знала Энакина, но любила слушать редкие рассказы матери о последней войне, войне между Альдерааном и Набу. Кое-что рассказывал ей и сам Оби-Ван, но Лея не расспрашивала его больше необходимого — больно уж он становился мрачен, вздыхал тяжело, и будто становился не старше даже, но старее, чем она привыкла его видеть. Оби-Ван... Лея завесила клетку канареек платком, темно-синим, расшитым серебряными звездами — пусть у них будет ночное небо — и решила не думать о плохом, точно сами помыслы ее имели какую-то власть над настоящим или грядущим, хотя отец всегда учил ее обратному. И все же теперь ей казалось, что одна только неосторожная мысль способна притянуть неприятности, как иссушенная зноем земля стремится притянуть дождь, и Лея стала думать о другом. Хан Соло был с ней вежлив, но в голосе его то и дело проскальзывала та легкая снисходительность, с которой многие мужчины обращаются к хорошеньким женщинам; Лею раздражал этот тон, и невольно она желал доказать Хану Соло, что он не прав, что она способна на много большее, чем изящно и бессмысленно сидеть на пирах и турнирах, хлопая в ладоши и улыбаясь. Хотела доказать самой себе. Она вновь вспомнила Люка. Должно быть, помимо тревоги за судьбу учителя, его привела в драконий загон все та же насмешка в голосе Хана Соло. Странно было думать о том, какую власть одни лишь слова способны иметь над их судьбами... И вспомнила Энакина — интересно, что побудило его выступить против Альдераана? Против учителя, с которым он рос, против драконов, с которыми вырос его дракон, Мустафар, не пожелавший вести битву с драконьей своей сестрой. Говорили, Энакин полюбил кого-то, там, в Набу... а еще говорили, будто их огненный жрец возымел над Энакином большую власть, но Лея не знала, правда ли это, а Оби-Ван не любил вспоминать о гибели ученика и его дракона, усматривая в произошедшем свою вину. Так или иначе, мысли Леи то и дело возвращались к Люку, ко всем всадникам, о которых она когда-либо слышала, и изгнать мысли эти из разума было не легче, чем выставить за дверь настойчивого просителя — не помогали ни уговоры, ни угрозы, и Лея смирилась. Потом разгневалась сама на себя — как править ей королевством, если она не способна обуздать даже собственный рассудок? — и отвернула ширму вышитыми драконами к стене, погасила все свечи, осталась одна в набирающей плотность и цвет ночной темноте. Она передвинула низкое кресло к балкону, так, чтобы виден был горизонт, и сама не заметила, как задремала. Ей снился полет, то невесомое чувство, когда паришь в высоте без усилий и напряжения, и во сне она раскинула руки, засмеялась, захлебнулась восторгом. Все ее тревоги и печали остались будто бы далеко-далеко, и Лея никак не могла их припомнить, примерить на себя — они больше не были ей впору, будто детские платья, из которых она выросла в одно лето. Ей хотелось петь, хотелось танцевать, до того стало радостно и легко, а потом внезапный ужас накрыл ее черным колючим покрывалом, пыльным и душным, и она проснулась, хватая ртом воздух. В сердце будто засела игла, и каждый вдох отдавался болью; горло пересохло, и Лея поднялась с кресла, но тут же забыла о жажде — занимался рассвет, бледно-розовой полосой растекаясь у горизонта, и нежность этого утреннего света темным контуром перечеркивала крылатая тень. Драконья тень. Лея застыла, пытаясь угадать, чей это дракон, кто именно возвращается в Альдераан на рассвете — Люк или же Оби-Ван, — но расстояние было слишком велико. Она прошла в комнаты, наспех собрала рассыпавшиеся по плечам волосы в тугие жгуты — косы могла носить только королева, — умыла лицо и руки и сбежала вниз, на площадь у подножия замка, как и была — во вчерашнем платье, смятом ночью и сном. Солнце уже поднялось, дракон скользил против света, и Лея никак не могла разглядеть его цвет, но потом он опустился ниже, и чешуя бросила голубые блики на крыши спящих домов и белых стен, и сердце Леи сжалось, а руки похолодели. Придворные и стражники окружили ее, поднятые из постелей разлетевшимися по замку слухами, и Лея протолкнулась вперед, чтобы лучше видеть. Отчего-то Люк направил дракона не к загону, но сразу к замку, и через несколько мгновений Лею обдало плотным вихрем, поднятым широкими крыльями. Дракон опустился на площадь, и Люк соскользнул с его бока, перекинув ногу, спрыгнул на камень и мгновение стоял, отвернув лицо, прижавшись лбом к чешуйчатой драконьей шее. Лея шагнула вперед, но стражник заступил ей дорогу. Она качнула головой и он отступил, положив ладонь на рукоять меча, словно тот способен был защитить ее от дракона или от всадника. Словно ее и впрямь нужно было защищать от них. Она подошла к дракону, даже не взглянув, и Люк вскинулся, будто почуял ее присутствие, повернулся к ней. Лицо его, застывшее, закаменевшее, покрывала копоть, лишь глаза сверкали безумно, совсем светлые на фоне темной кожи. Приблизившись, Лея заметила на его щеках белые шрамы, и протянула руку, коснулась его лица, ожидая почувствовать выпуклость рубцов, но вспомнила вдруг, что шрамы белеют не сразу — поначалу они наливаются кровью, как рассветное небо, и светлеют лишь после. Это были слезы; Люк плакал, и Лея шевельнула губами, чтобы спросить, о чем. Но только она сделала вдох, как легкие ее наполнились густым и едким запахом дыма и горящей плоти, и сладким запахом разложения, будто кто-то освежевал крупную дичь и оставил ее на солнцепеке. Лея закашлялась и отвернулась. Люк снял с шипастого гребня два привязанных друг к другу мешка, перебросил их через плечо и пошатнулся, но тут же выпрямился, как гибкое молодое деревце. Он шагнул вперед, желая пройти мимо, но Лея заступила ему дорогу, и тогда он молча отстранил ее, обхватив руками за талию. Он никогда не касался ее прежде, не смел касаться, и Лея настолько поразилась этому упрямому жесту, что послушно отступила в сторону, и шершавая драконья чешуя оцарапала ей локоть. Люк скрылся за тяжелыми воротами, поманив за собой двух стражников, и люди начали расходиться с площади, шумно переговариваясь. Дракон легко поднялся в воздух, порыв ветра растрепал Лее прическу, шпильки зазвенели по камням, закатились в щели меж ними, а она все стояла, не смея шагнуть с места, не желая знать, какие вести принес Люк, почему от него пахло огнем — не чистым и светлым пламенем, но чадом и гарью паленых тел. Почему от него пахло смертью. Наконец она встряхнулась и зашагала к замку под тяжелую поступь стражника, что следовал за ней будто тень. Волосы окутали ее плечи жарким нагретым облаком, в глазах против воли вскипали слезы, а на белом шелке измятого платья расцвели отпечатки двух ладоней — кроваво-багровый и пепельно-серый.

***

Больше часа она сидела у королевских покоев, куда зашел Люк. Прислонившись затылком к стене, закрыла глаза, обратилась в слух — но двери не пропускали ни звука. Наконец тугие створки распахнулись, и Люк вышел к ней, один, без своей ноши. Лея поднялась и молча зашагала рядом с ним, потом обернулась к стражнику и приказала: — Оставь нас. Плечо к плечу они прошли сквозь ворота крепостных стен, и с каждым шагом Люк словно становился меньше, будто на его плечи давила непомерная тяжесть. Когда они подошли к загону, Люка уже шатало, будто пьяного, и Лея придвинулась ближе, опасаясь, что он может упасть. Наконец он остановился у ограды драконьей ямы; остановилась и она. Люк тяжело оперся о железные перила и какое-то время смотрел на драконов с таким отсутствующим выражением на лице, будто за время полета сделался слепым. Потом кивнул чему-то, оттолкнулся руками от нагретого железа и пошел в свои комнаты. Лея упрямо последовала за ним, но он будто и вовсе не замечал ее. Шагнул в темный проем, на ходу стягивая с себя одежду, бросая ее прямо на пол — Лея так же молча подбирала ее. Ей подумалось, что даже лучшие прачки и самое дорогое и душистое мыло не сумеют справиться с этим тяжелым въедливым запахом; должно быть, проще сжечь эти тряпки, выдать Люку новые, чистые, не отмеченные следами копоти и огня. Он подошел к окну, распахнул ставни, и в комнату хлынул столб яркого света. Люк, оставшийся в одних только нательных штанах, принялся расшнуровывать пояс, и Лея легонько кашлянула, чтобы напомнить о своем присутствии. Плечи его дрогнули, он обернулся не сразу, взглянул на нее коротко, нахмурился, словно пытаясь вспомнить, кто она такая и что делает в его комнате, потом отвернулся и долго плескал в лицо водой из медной умывальной чаши, вылил ее за окно, и лишь тогда заговорил. — Юужань-вонг пал. Оби-Ван не вернется. Он... — Люк помедлил, будто слова давались ему нелегко, и Лее на миг захотелось закрыть глаза и уши, не видеть его дрогнувшего лица, не слышать неотвратимого признания. Но Люк заговорил снова, и каждое слово было точно камень, разбивающий водную гладь. — Оби-Ван мертв. Дракон мертв. Они были... Я привез их головы, но тел не нашел. Обезглавлены, поняла Лея, они были обезглавлены. Одежда выпала из рук Леи, разметалась по полу. Мгновение она вглядывалась в лицо Люка в надежде отыскать жестокую насмешку, но он говорил ей правду. Она читала об этом, слышала об этом, видела болезни и смерти, и скорбь, но впервые тяжесть потери легла на нее саму во всей своей полноте, и Лея пошатнулась, закрыла лицо руками, опустилась на колени, согнувшись, будто ее ударили в живот. Тяжелая завеса волос заслонила ее от Люка, от солнечного света, от всего мира, но не могла укрыть от черных вестей, что они принесли. Какое-то время она просто сидела так, запустив руки в ворох опаленной одежды, бездумно комкая ткань непослушными пальцами. Слезы, которые недавно еще готовы были пролиться, отступили, и Лея смотрела воспаленными, сухими глазами на свои руки, на серебрянные браслеты и кольца, а потом принялась снимать их — одно за другим, будто им не было больше места на ее руках. Люк ничего не сказал ей, не останавливал ее, не подошел к ней. Он тихо замер у окна, уставившись в небо, словно снова забыл обо всем на свете — и Лея знала, что он желал бы забыть, но не может. Не может забыть, и она не могла — тоже. Наконец она поднялась с пола, ладони ее сами собой стали разглаживать складки на белом платье, опустевшие и безгласые, лишенные привычного серебрянного перезвона, и это показалось Лее правильным, показалось верным — Оби-Ван ушел, ушел его дракон, и пока жрецы не затянули погребальные песни, весь мир должен онеметь и оглохнуть от скорби. Невидяще глядя перед собой, Лея молча вышла из комнат Люка и стала подниматься наверх, к замку. Люди расступались перед ней, все лица сливались в одно, незнакомое ей, и Лея поняла вдруг, что сколько бы людей не суждено было ей повстречать, никогда больше не найдет она среди них лица Оби-Вана. Лея поднималась наверх, обнимая руками живот, беременная не ребенком, но ужасом, не жизнью, но смертью, и когда она обернулась, то увидела за собой кровавый след. Подол ее платья отяжелел, напитался багровым, под стать отпечатку Люковой ладони — лунная кровь пришла тремя днями раньше положенного. Кровь к крови, отстраненно подумала Лея, пепел к пеплу. Все верно. Она продолжила восхождение, но каждая ступень будто становилась выше и круче предыдущей, и Лея замерла у какого-то дома, вжавшись в шершавый камень стены. Локоть снова обожгло болью, но она была такой мелкой и незначительной против той, что распустилась в груди и животе, что Лее захотелось рассмеяться. Но смех, как и слезы, покинул ее, и Лея ощутила себя пересохшими колодцем, вычерпанным до дна. Ей захотелось присесть здесь, на солнцепеке, и замереть, пока солнце не уйдет за горизонт, пока не придет ночь, пока ей не покажется, будто время двинулось вспять — быть может, тогда она и сумеет подняться и жить по-прежнему, но не сейчас. Какой-то мальчишка, смуглый и черноглазый, подбежал к ней, спросил что-то, но Лея не могла разобрать ни слова, словно он говорил на чужом языке. Его шаги, смягченные кожей сапожек, затихли, такие легкие, что она подумала вдруг — нет, он еще ничего не знает, этот мальчишка, он еще не слышал, что произошло сегодня. Солнце жгло ее закрытые веки, по шее, под жаркими волосами, струился пот, бедра были выпачканы кровью, и подол тяжело облепил их. Раньше Лея сгорела бы со стыда, застань ее кто-то в подобном виде, но теперь ей сделалось безразлично, увидит ее кто-то такой, или же нет. Тяжелая ладонь опустилась ей на плечо, и она подумала — Люк, — но это был не он. Черноглазый мальчишка привел стражника из замка, и Лея со вздохом оттолкнулась от нагретой стены, пошла вперед него, переставляя отяжелевшие ноги. Оказавшись в светлых покоях, Лея приказала одной служанке наполнить ванну, другой велела спуститься в комнаты Люка и собрать его одежду, собрать ее кольца и браслеты. Велела раздать серебро служанкам, а одежду предать огню. Потом стянула через ворот белое платье, отбросила на пол. Белый шелк, измаранный ее кровью, кровью Люка — ладони у него были сбиты до мяса — растекся у ее ног, и она решила сжечь и его тоже. Мысль об огне показалась ей притягательной и знакомой, и Лея обернулась к ширме. Та все еще стояла вышивкой к стене, но Лея знала — стоит развернуть ее, и Полночь снова заскользит по светлой ткани, будто никуда и не улетала, будто не было этой беспокойной ночи и страшного утра, и удушливого запаха, и двух мешков на драконьей спине. И словно откликнувшись на ее мысли, небо Альдераана наполнилось траурным колокольным звоном, и каждый его раскат громом отдавался у Леи в ушах. И тогда она понадеялась, что Люк успел забыться тяжелым и темным сном без сновидений, и не слышит скорбных колоколов. И тогда она понадеялась, что Люк сжег Юужань-вонг дотла.