Огонь по ту сторону реки

Он никак не мог привыкнуть к кораблю. Тот казался живым, своенравным и упрямым: доски скрипели, когда Люк выходил на палубу, паруса хлопали на ветру, а когда он лежал в каюте, то все вокруг пело и стонало, будто Сокол и море переговаривались на языке, что был неведом людям. Связь Люка с драконами обострилась — он связан был с синим драконом, как дитя связано с матерью пуповиной, его кровь была кровью дракона, и когда неглубокий сон забирал Люка под песни корабля, то он видел мир драконьими глазами — чернота по краям, узкое поле зрения и высокие звезды. Когда он был ребенком, то часто летал во снах, но теперь это происходило точно наяву, и Люк просыпался уставшим и разбитым. На губах запекалась соляная корка, волосы темнели от пота, а мышцы ныли. Некого больше было спросить об этом, но все же Люк часто представлял, будто говорит с Оби-Ваном, говорит обо всем, просит совета и утешения. Чем дальше они продвигались на запад, тем глубже Люк погружался в узы, находя в них утоление своей жажды. Смутное, неясное чувство мучило его, терзало грудь, затмевало разум. Он ждал передышки, ждал отдыха, что придаст ему сил для грядущих свершений, но вместо этого нашел лишь возрастающий ужас — будто каждый из дней приближал его к чему-то неминуемому. — Я проведу вас ступенями. Потом высадимся на континенте, на юге. Обычно я туда не ходок — крупно задолжал кое-кому, но иного выхода не вижу. Если задержимся — нас застигнет сезон ветров, и тут даже я вам не помощник, а кормить всех, кто плывет из Альдераана, не хватит провизии. Мы пройдем южными землями, а корабли я полупустыми отправлю к Долине. Хан рисовал дальнейший путь Лее, Люк же стоял от нее по правую руку, и мучительно сдерживался, чтобы не перевеситься за борт и не отдать завтрак морю. Качка выбивала его из колеи, ему казалось, будто он оседлал непокорную кобылицу, и та вот-вот сбросит его оземь. — Да ты весь зеленый, — заметил стражник, что обычно сопровождал Лею. Он отпустил усы, и Люк с трудом его признал, до того загорелым стало его лицо. — Совсем плохо? — Ничего, — просипел Люк и попытался улыбнуться. — Бывало и хуже. В одну из ночей он понял — нет, хуже еще не бывало. Голова отяжелела, ноги скручивало судорогой, на стесненную грудь точно опустили тяжелый камень. Воздух сгустился, и Люк плыл в жарком белом мареве, мечтая об одном — выбраться на палубу и свалиться за борт, чтобы соленые темные воды объяли его холодом. Шатаясь, он поднялся с постели и поднялся наверх. Звезды были такими яркими, что он заморгал с непривычки. Порывы ветра налетали на него, рвали ворот рубахи, забирались в рукава, гладили прохладными влажными прикосновениями. Люк прикрыл глаза и прислонился к борту, палуба плясала под ногами, и во всем мире будто не стало ничего, на что мог бы он опереться; все вокруг двигалось и вздымалось, и опускалось, чтобы затем подняться. Это походило на полет, но в небе драконий разум служил Люку надежной защитой от высоты и холода, и тех страхов, что терзали его на земле. Корабль на такое был неспособен, и Люк развернулся к морю, поднял лицо к звездам, подставив влажный лоб соленому ветру, и привычно погрузился в узы. Его дракон был самкой, как и дракон Оби-Вана. Той ночью в Юужань-вонге, полной огня и ярости, он дал ей имя — Ночная Сестра — потому что понял вдруг, что один остался на свете. Мать его, должно быть, умерла родами, отца он не знал, дядя и тетя... Люк вздохнул. Даже учитель его покинул подлунный мир, даже королева Бреха — человеческий век не чета драконьему, он короток, и полон расставаний. Все, что Люк мог — попытаться принять это неизбежное одиночество, обернуть себе на пользу, потому что когда нечего терять, то и бояться тоже нечего, а он не должен ведать страха. Только вот ему было, что терять. Он привычно отгородился от этой мысли узами, и потянулся к драконьему разуму, где не было ни тревог, ни сомнений, ни скорби — один покой. — Думал, ты спишь, — шаги Хана были тихи, как воздух перед грозой, будто сам корабль помогал владельцу двигаться беззвучно. Помедлив, Люк вынырнул из драконьего разума, тряхнул головой и открыл глаза. — Не спится. — Не привык к качке, — заметил Хан и положил широкие смуглые ладони на борт, погладил задумчиво. — Слышал, ты в песках вырос. — Воздух суше, — объяснил Люк. — Легче переносить жар. — Сегодня холодно, — нахмурился Хан. — Разве? Люк повернулся к нему, и заметил, что Хан поверх жилета закутался в шерстяной отрез, точно в пончо. — Ты всадник, — пожал Хан плечами. — Огонь, что там еще?.. — Кровь, — ответил Люк. — Кровь и огонь. — Верно. Только при чем тут кровь? Если сжигаешь кого-то, то остается только пепел, — усмехнулся Хан. — Чистая смерть. — Это о другом. Капля пота сбежала по виску, и Люк утер ее ладонью. Руки стали ледяными, но жар все еще терзал его изнутри. Словно там, где раньше билось его сердце, насыпали голодных углей, и каждый вдох раскалял их все сильнее. — Как думаешь, — спросил вдруг Хан, подавшись ближе, — парень вроде меня и принцесса... Люк не сразу сообразил, о чем он. Потом понял и вгляделся в лицо Хана: ни сомнений, ни тревог, один лишь веселый азарт. — Нет, — ответ слетел с губ еще раньше, чем Люк подумал о нем. Хан вопросительно поднял брови, и Люк покачал головой. Горло перехватило, словно он резко хлебнул горячего Альдераанского вина, пахнущего дикой гвоздикой и яблоком, и Люк отвернулся. Отчего Хан спросил его об этом? Он не искал позволения, но ждал отклика — зачем? Едва ли слова Люка могли стать Хану преградой. Люк размышлял об этом остаток ночи, но ответа не находил. Мысли перескакивали с одного на другое, как беспокойные канарейки в золоченой клетке, Люк ворочался, не умея уложить в груди череду сомнений, и даже сон не спешил забирать его под темные своды. Не находя себе места от тревоги, он снова поднялся с постели и, не зажигая свечи, пошел к каюте принцессы. Ноги вели его сами по себе, и Люк послушно переставлял их, ведя рукой по обшивке узкого коридора. Он сел у ее дверей, откинувшись затылком на стену, что разделяла их, и вытянул ноги. Отчаяние находило на него волнами, рождая ужас в груди, а потом словно невидимая рука отпускала его нутро, стиснутое железными тисками, и Люк снова мог дышать свободно, не захлебываясь душным и пыльным воздухом. Ему казалось, будто сердце его изъяли из груди и отбросили так далеко, что он едва мог уловить его затухающее биение. Люк зажмурился, под глазами поплыли багровые круги. Он уже не понимал, кто он и что он — мгновения ему казалось, будто он смотрит на Сокол с высоты, а потом тесные низкие стены коридора окружали его, придвигались вплотную, и когда уже начинало казаться, что он неминуемо будет ими раздавлен, перед Люком покорно разворачивался ночной простор, и пахло ветром и солью, водорослями и илом. За дверью что-то хлопнуло, послышался голос Леи. Люк напрягся, пытаясь разобрать слова, как вдруг услышал второй голос и застыл на месте. Голос Хана. Мальчика звали Бен, вспомнил он и оттолкнулся от стены, навалился на закрытую дверь, забарабанил по ней ладонью. Рана у большого пальца открылась и закровила, но Люк застучал лишь сильнее. Хан не проходил мимо него; как долго он там? Уже ни о чем не думая, Люк толкнул дверь плечом, выбил скобу и ввалился внутрь. В каюте принцессы было маленькое окно, под самым потолком, и потому Люк увидел их сразу. Лея сидела на постели, прижимая к груди одеяло, Хан стоял перед ней, нависая сверху, обхватив ее узкие плечи ладонями. — Что здесь... — начал было Люк, но Хан перебил: — Малыш, ты не вовремя. — Не тебе решать, — осадила его принцесса и обернулась к Люку. Губы ее дрожали, и Люку показалось, будто она недавно плакала. Он обежал взглядом комнатку в поисках оружия, но заметил лишь низкую, неприметную дверь в переборке между каютами — очевидно, она вела в спальню Хана. — Мне приснился кошмар, — нехотя призналась Лея и отстранила от себя руки Хана. Тот отступил на шаг, лицо у него сделалось спокойным и даже скучающим. — Я просто разбудил ее величество, — сказал он наконец, не глядя на Лею. — Ты всегда так вламываешься? Откуда ты взялся вообще? Он знает, что я сидел у дверей, понял вдруг Люк. Знает и желает смутить меня этим. Этот ребяческий порыв показался ему нелепым и странным, не укладывался в привычные рамки. Люк переводил взгляд от лица Леи на плечи Хана, пытаясь понять, как лучше ответить, но слова не шли на язык. Я в нее влюблен, подумал он осторожно и затих. Или лишь был влюблен? Он увидел себя словно со стороны — мальчишка, охваченный дрожью и трепетом, а потом словно поднялся, возвышаясь над собственными чувствами, как великан над толпой. Люк не умел понять, не умел отличить то, что испытывал, от того, что ожидал испытать. Что должен чувствовать влюбленный? Все прошлые томления сходили с него золой и пеплом, и он равнодушно позволял им осыпаться себе под ноги, отстраненно и глухо, как человек после долгой болезни. Хан смотрел на него, словно прицениваясь — так смотрят на высокую гору, примеряя на себя дальнейший путь. Потом он словно решил для себя что-то, поклонился принцессе и молча вышел, закрыв за собой низкую дверцу. Лея отвернулась к стене, отерла лицо дрожащими пальцами. Потом потянулась к стоящей на сундуке свече, долго не могла высечь искры. Люк подошел, взял кремень из ее рук, ударил по кресалу — раз, другой, третий, — и от льняного трута потянулся слабый дымок. Он осторожно раздул пламя, поднес к свече, и когда фитиль занялся, накрыл свечу железным прорезным цилиндром. Тени затанцевали по стенам и потолку, теплый отсвет лег на лицо Леи. — У тебя кровь идет, — рассеянно сказала она, и Люк спрятал правую руку за спину. — Что тебе снилось? Ты... — он хотел спросить, отчего она плакала, но не стал. — Всякая ерунда, — отмахнулась Лея. — Расскажи. Мгновение она смотрела на него посветлевшими глазами, потом покачала головой. — В другой раз. — Ладно, — послушался Люк и повернулся к двери. — Я тебе щеколду выбил... завтра починю. Она окликнула его уже на выходе, и Люку показалось, что просит она о другом. — Дверь, — проговорила Лея. На мгновение он решил, будто она предлагает ему остаться, запереть ее и оказаться с ней наедине, но Лея смотрела на другую дверь, ту, что отделяла ее каюту от каюты Хана. — Передвинь сундук к ней. Пожалуйста. Он молча выполнил ее просьбу, отставив свечу на пол. Обернулся, нашел ее взгляд и несколько секунд смотрел в ее лицо, пораженный тем, что оно казалось ему лицом незнакомки. — Спокойной ночи, — тихо произнес Люк и вышел, потянув на себя створку двери. Опустился на прежнее место и закрыл глаза. Волны качали корабль, как мать — колыбель, и когда он подумал об этом, тошнота на миг отступила, и ее место заняло новое чувство, оголенное и нервное. Никогда еще не знал он себя таким — будто сбросившим кожу, обнаженным и уязвимым. И в то же время между его телом и разумом будто пролегла бездонная пропасть, и терзание, что охватило его грудь, было шатким и ненадежным мостом. И Люк не понимал, нужна ли ему эта связь. Что станет с ним, если он оборвет ее? Он чувствовал, что тогда не будет возврата, и он не сможет больше стать тем Люком, который впервые увидел дракона, тем Люком, который прижимался губами к прохладным ладоням принцессы. Должно быть, такова участь всадника, подумал Люк. Отринуть все прошлое и стать драконом, не знать ни жалости, ни страха, ни любви. Он вспомнил Оби-Вана, как его фигура молчаливой тенью следовала за королевой Брехой, как он улыбался, оглаживая золотую с серебром бороду, и засомневался в своем решении. Однако участь всадника не была горькой, она была той свободой, которой искал Люк, вглядываясь в розовые закаты Татуина. Он знал это, как что-то непреложное, знал — такая судьба станет ему утешением, не принесет ни боли, ни страданий. Другая же его часть взывала к этим чувствам, она желала — желала боли и любви, страха и трепета, всего, что делало человека таковым. Впервые за все это время Люк осознал, что Оби-Ван пошел против своей природы, наперекор судьбе; осознал, кто послужил тому причиной. Люди следуют своей природе, как слепые следуют за поводырем, но Люк был зрячим, и обе дороги предстали перед ним, готовые лечь ему под ноги. И ни с одной из них нельзя было вернуться. Однажды он спросил учителя, что есть огонь. «Горит лишь то, что было прежде живым», ответил ему Оби-Ван. Люк стал думать о масле, что выжимали из растений и трав, о деревьях, что прежде чем стать пламенем, купали листву в тихом воздухе, пили корнями воду, о ткани из льна и хлопка, вобравшей в себя солнечный свет. Наверху началось движение, Сокол тряхнуло, потом еще раз. Люк понял, что наступил рассвет, что команда Хана высыпала на палубу — он слышал их шаги и смутные, приглушенные расстоянием голоса. Тогда он вернулся к себе в каюту, лег на смятые простыни и постарался заснуть.

***

Хан держался с ним любезно, рассказывал о корабле, расспрашивал о драконах, будто и не было ночной темноты, в которой он пришел к принцессе. Люк отвечал ему тем же, не желая искать ни соперничества, ни ссоры. Хан учил его и Лею играть в саббак, показывал уловки и трюки, и неизменно выигрывал. Лихая азартная улыбка не сходила с его лица, и Люк размышлял, относится ли она лишь к удачной партии, или же таит в себе нечто большее. Лея также не вспоминала о той ночи, но ее образ вставал перед мысленным взором Люка всякий раз, когда он закрывал глаза, чтобы потянуться к драконам — открытый взгляд, румянец на бледном лице, руки, сжимающие кремень и кресало. Она хотела высечь искру, но огнем занялся он сам. Точно впервые ее увидел — не принцессой, прекрасной и недостижимой, но женщиной, которую был способен защитить, оградить от печалей и тревог. Он мог взять ее руки в свои и коснуться поцелуем, мог стереть слезы с ее щек и вернуть улыбку губам. Он знал, что она бы позволила, но не решался. Оуэн предостерегал Люка о призраках, что бродят среди живых неузнанными, бродят светлыми скользящими тенями, насылают сны и видения, нашептывают странные, чуждые мысли, искушают и привносят смуту в разум и сердце. И Люку стало казаться, будто принцесса и есть такой призрак, манящий и искушающий, неотступный. Он думал о ней чаще, чем о ком бы то ни было, вспоминал ночами темные волосы, перевитые жемчужными нитями, шелковые прохладные платья, серебряный смех, легкий и чистый. По ночам эти мысли казались ему светлыми, как день, по утрам — черными, как мрак. Что бы сказал Оби-Ван, увидь он теперь его разум так же ясно и открыто, как видел сердце дракона? Что бы сказала королева, приди он к ней с просьбой о невозможном, не как мальчишка из драконьего загона, но как жених, ищущий руки принцессы? Впрочем, Люк и без того знал, что сходит с ума. Знал, как это называется. Темное наваждение, слепая одержимость. Темная — и ему хотелось не просто быть рядом, но присвоить Лею себе, заклеймить своей. Слепое — и ему мало лишь смотреть, но хотелось касаться, вбирать ладонями белую прохладу ее кожи, приникать голодными губами к раскрытым губам, на выдохе, и целовать до тех пор, пока легкие не охватит жарким обручем, пока Лея не обхватит его лицо тонкими нежными пальцами, пока не займется жаром в ответ. Разжечь огонь так просто. Когда пламя становится высоким и белым, его уже не погасить. Все те сомнения, что терзали Люка при свете дня, ночами расплывались сизым дымом, делались неразличимыми и незначительными, и на поверхность его разума выходили другие желания. Что ему громкое имя или высокое происхождение, когда сам он — дракон? В его мыслях Лея была нежна и покорна, тиха и недвижна — нет, это не она, понимал Люк. Она не такая. В его фантазиях Лея осыпала его градом отборных ругательств, отнимала прочь белые ладони свои, смотрела со страхом — нет, понимал Люк. Я не такой. В сердце же его белым цветком распускаются тот образ, что он собирал по мгновениям, как искатели намывают золото в потоках прозрачной воды, тот, что не давал ему покоя с той ночи, преследовал и распалял. Ее глаза — огонь, о котором слагают легенды; он зовет к высокому небу или ведет в могилу, третьего нет. Но что ему темный огонь, когда сам он — огонь? Пламень не спалит пламень, лишь преумножит. Желание вскипало в крови, и Люк жмурился до кругов под закрытыми веками: представлял ее принцессой, что сходила к нему с подножия трона; представлял себя властителем судеб, что поднимал ее с преклоненных колен, целуя круги, оставленные твердостью мрамора; представлял ее и себя — равными, рука в руке они смотрели в лица друг друга, склонялись ближе, смешивали дыхание, сплетали пальцы и вдохи. Могло ли такое стать истиной, обернуться правдой? Одна дорога манила его обещанием счастья, другая — избавлением от мук. Если бы ладони его могли оставить на Лее мысленный след, то вся ее кожа была бы покрыта его касаниями, отполированная до блеска, как статуи божеств в огненных храмах. И он касался ее наяву — оставив два отпечатка, кровь и пепел на белом шелке. Спустя месяцы память об этом прикосновении все еще жгла ему пальцы. Мучимый выбором, он приходил к ее дверям, мечтая распахнуть их, не смея этого сделать. Сам того не заметив, Люк уже выбрал, ступил на дорогу, что завлекла его обманчивым золотым светом возможной любви. Он больше не чувствовал, будто распадается на части; пока разум его безмолвствовал, сердце навело мосты через пропасть, проложило свои пути. Люк не видел их, не знал о них, слепо бродя вдоль обрыва, но теперь ему оставалось только одно. Гореть.