***
Солнечный город встретил их сухим жаром, низким небом и кипельно-белым песком, гомоном базарных торговцев, душным запахом рыбы и едким дымом жаровен. — Будто и не покидал Татуина, — едва слышно пробормотал Люк, держась позади нее и Хана. Твердость земли после корабельной качки сбивала с толку, то и дело Лея пошатывалась, будто в одиночку ополовинила винный погреб, и тогда Хан мягко притягивал ее ближе, обернув ладонь чуть выше локтя. Пальцы у него были горячие, жар поднимался и от песка, и Лея изнемогала в плотной темной накидке, которую Хан присоветовал ей надеть. — Говорить с Джаббой буду я. И не вздумайте снять гиматий или поднять вуаль — Джабба весьма охоч до красивых женщин. Если попросит — скажете, что у вас траур по матери... — Хан качнул головой, словно сбившись с мысли, и легко сжал ее предплечье в знак сочувствия. — Что же до всадника... Он обернулся, не сбавляя шага, смерил Люка задумчивым взглядом. — Сделай вид, что оба дракона подчинены твоей воле. Оба, ясно? — Ясно, — кивнул Люк, избегая смотреть на Лею. — Хорошо. Они прошли рынок, вышли на мощеную розовым камнем площадь и двинулись к низкому длинному дворцу. Три купола сияли на солнце золотом, над входом раскинула крылья медная птица, держащая в клюве ветвь оливы. Знак мира, отметила Лея, не веря этой детали ни на миг. Джабба хитер и умен, но главное — жаден сверх меры, вспомнила она слова Хана. Вся ее охрана осталась на площади, и под прохладные мраморные своды вошли лишь они втроем. Хан снял с пояса короткий меч, отдал стражникам Джаббы, задержав ладонь на рукояти, будто прощался с любимой. Помедлив, Люк запустил руку за голенище сапога и извлек на свет маленький складной нож, положил рядом с клинком Хана — мальчик против мужчины, искра против пламени. У него другое оружие, напомнила себе Лея, и почувствовала себя увереннее. Их провели в широкую залу, уставленную мебелью и ширмами, усадили за круглый столик, с той стороны, где зал был открыт — по ночам занавес под потолком сдвигался, и тогда зажигались жаровни, курились благовония, и звезды смотрели на гостей с бархатно-синего неба. Сейчас занавес был запахнут, не пропуская жгучего солнца внутрь. Вокруг столика сновали не стражники или слуги, но танцовщицы в полупрозрачных одеждах. Золоченые блюда полнились мясом и фруктами, кубки — согретым вином. Лея не стала пить, сдвинула кубок к центру стола, и Люк, перехвативший ее взгляд, сделал то же самое. Хан отказываться не стал, опрокинул в себя вино быстрыми жадными глотками, ловко перехватил у танцовщицы кувшин и поставил подле себя. Ждали молча — помня наказ Хана, Лея не решалась заговорить. Джаббы не было, но вокруг были его люди, а значит, каждое их слово он слышал бы так же ясно, как если бы сидел напротив. Наконец он вышел к ним — тяжелый и грузный мужчина, толстый, с раскрасневшимся от вина и жара лицом. Тихая музыка смолкла, но стоило Джаббе опуститься на широкое кресло, заиграла громче, чтобы заглушить их разговор. Танцовщицы пустились в пляс, их одежды вились вокруг смуглых бедер, как языки пламени — карминные, млечные и лимонные. Джабба молчал. Он осушил пару кубков, отведал перченого мяса в меду, потом заговорил: — Долг, Хан Соло. — Голос у него был вязкий, будто кипящая смола, и такой же булькающий. — Долг твой. Платить тебе. Кто эти двое? — Королева Альдераана, — кивнул Хан в сторону Леи, и она склонила голову, стараясь не встречаться взглядом с Джаббой, с его желтыми и круглыми глазами навыкате. По его лицу она не могла понять, молод он или стар, доволен или сердит, мягок или жесток. — На восток приходит великая сушь, и королева решила отплыть на запад, найти новые земли, выстроить новый замок и распахать новые поля. Юноша служит ей. — Их не хватит для оплаты, — недовольно ответил Джабба, уставившись на Люка. — Слишком щуплый. Он взглянул на Лею и приказал: — Поднимите вуаль, королева. Хочу взглянуть. Она смолчала, стиснула пальцы на подлокотниках. — У королевы траур, — объяснил Хан. Голос у него был расслабленный, будто речь шла о погоде, и это несколько успокоило Лею. — Ее охрана на площади, — Джабба отвернулся от нее и теперь обращался лишь к Хану. — Что же он? Подает ей платья? Заплетает косы? — все его тело заколыхалось от низкого утробного смеха. — Чем служишь своей госпоже? — уставился он на Люка желтым немигающим взглядом. Тот коротко переглянулся с Ханом и ответил: — Огнем. — Огнем? Зажигаешь в покоях свечи? — рассмеялся Джабба. — Что ж, Хан Соло, пожалуй, в уплату я возьму... — он помедлил, будто раздумывая, а потом едва заметно повел рукой, и в тот же миг накидка Леи сползла с нее, упала к ногам, и Джабба впился в ее лицо хищным желтым взглядом — так ястреб смотрит на добычу с высоты. — Королева подойдет. — Она не рабыня и не товар! Не успела Лея опомниться, как Люк уже вскочил на ноги, лицо его потемнело от едва сдерживаемого гнева, ноздри трепетали, а пальцы сжались в кулаки. Она никогда не видела его таким прежде — и едва ли хотела увидеть вновь; ей казалось, что нельзя выдержать этого светлого злого взгляда, но Джабба смотрел в ответ с насмешкой и любопытством. — Все в этом мире товар, — наконец рассмеялся Джабба. Он хлопнул в ладоши, и танцовщицы закрутились перед ними, звеня ножными браслетами. — Взгляни на них, мальчик. Красивы ли они? Молоды ли? Я купил их красоту и их молодость, и обошлось мне это недешево — но и долг Хана велик... Лея ожидала, что Люк возразит, но он молчал, провожая зачарованным взглядом одну из танцовщиц. Кожа ее белела на солнце, а волосы вились вокруг головы медным пламенем, одежды были цвета молодой зелени, и такими же были глаза. Хан сохранял спокойное молчание, словно ничего непредвиденного не происходило вовсе, потом лениво откинулся на резную спинку и сделал большой глоток вина. — Видишь ли, Джабба, — начал он, отставив кубок прочь, неспешно утерев рукавом губы, — есть один небольшой нюа... Вдруг голова его запрокинулась, будто лишившись опоры, а тело обмякло, словно из него извлекли одним махом все кости. Лея увидела, как Люк закрыл глаза, почувствовала легкую, еле заметную дрожь, словно далекий и тихий звон, набирающий силу, который лопнувшей струной повис в воздухе немым эхом, когда два стражника выскользнули из-за спины Джаббы и увели Люка под руки, перед этим ударив его по виску. Лея обернулась к Джаббе, чувствуя такую ярость, какую не знала прежде, оскалилась, как дикий зверь, но он не удостоил ее даже взглядом. — Оденьте ее как подобает, — велел он стайке танцовщиц в разноцветных одеждах, — а потом приведите ко мне. Лея на миг замерла, не желая биться с рабынями, и пока она сомневалась, Джабба взглянул на нее и сказал с наслаждением: — Ступай, королева Альдераана... Если, конечно, твои спутники хоть сколько-нибудь тебе дороги. Девушки окружили ее, и она пошла за ними, с трудом переставляя ослабевшие ноги, пока в глазах рябил цветной шелк их одежд.***
— Да постой же смирно, ну! — прикрикнула девушка-танцовщица, затягивая на спине Леи тонкие бретели. Лея стиснула зубы, чтобы не нагрубить; терпела, когда ей заплели длинную косу, собрали наверх золотыми заколками; молчала, когда в уши ее вдели серьги-кольца, а руки оплели витыми браслетами. Но когда шею ее подлой тяжестью охватил широкий ошейник, Лея смолчать не смогла. — Отчего вы служите этому... — всякое слово казалось ей слишком хорошим для Джаббы, и она молча вздернула подбородок. — Лживый, бесчестный рабовладелец, он не заслуживает... — Тише, — шикнула Лее танцовщица с темными раскосыми глазами и огляделась беспокойно. — Тебя могут услышать, доложат Джаббе, и тогда... — Пусть слышат, — отмахнулась Лея, но злых слов больше не говорила. Страх за Люка, за Хана, за драконов перехватывал горло вернее рабского ошейника, и Лея старательно гнала эти мысли прочь — Хан очнется, непременно очнется, а Люк... Люк не безоружен, снова и снова напоминала она себе. Он от крови дракона, он не станет бояться. Но потом она понимала, что боится сама, и мысли ее вновь скользили по замкнутому кольцу, не находя выхода. Наконец девушки вывели ее к Джаббе — причесанную и разодетую, как тому хотелось. Лея заставляла себя шагать легко и неспешно, держала спину прямо, а голову высоко — пусть видит, что ей безразличны его попытки смутить и унизить. Джабба осмотрел ее с ног до головы, улыбнулся довольно, вытер пальцы вышитой салфеткой и протянул Лее руку. Помедлив, она подошла ближе, взглянула на Хана, на его застывшее, безучастное лицо — грудь его слабо вздымалась, и это придало Лее решимости, — а потом вложила конец тяжелой цепи, что тянулась от ошейника, в руку Джаббы. Все ее украшения были золотыми, но цепь была тусклой и железной — как и все цепи. Джабба взвесил ее на ладони, пристегнул к широкому поясу, потом похлопал ладонью рядом с собой. Не скрывая отвращения на лице, Лея шагнула еще ближе и осторожно опустилась на подушки у его ног — так, чтобы можно было в любой момент вскочить на ноги. Но Джабба потянул цепь на себя, и Лея поняла, что не сумеет подняться, не задохнувшись. Она попыталась незаметно дотянуться до ноги Хана, но не сумела. Джабба хлопнул в ладоши и двое стражников привели Люка, и когда Лея столкнулась с ним взглядом, то пожалела, что не стала пить вина — наряду танцовщицы и рабскому ошейнику она вернее предпочла бы отравление. Мгновение они смотрели друг на друга, потом глаза Люка сверкнули и он обернулся к Джаббе, и лицо его стало отрешенным и замкнутым, словно Люк сумел сбежать куда-то далеко. — В уплату я беру королеву, — медленно произнес Джабба. — Не навсегда, не дергайся так, — бросил он Лее и улыбнулся довольно. — Что до тебя, мальчишка... Служи мне, и тогда твоя госпожа будет танцевать для меня годом меньше. Джабба отдышался, выпил вина, перебрал пальцами звенья цепи, как пересчитывают монеты. Люк снова смотрел на нее, но Лея отвела взгляд. У нее не было для него указаний, не было просьб. Она не знала, как он поступит, хоть и догадывалась — исподволь, по тому, с каким волнением он говорил с ней ночью в каюте, по тому, как краснел, посматривая украдкой. Сейчас же он смотрел прямо, словно пытаясь запомнить ее лицо, а потом ответил, не отводя от нее взгляда, и Лея вздрогнула, услышав тихое, но твердое «нет». Казалось, Джабба остался доволен его ответом. — Отведите его в яму Сарлакка, — распорядился он. — Прогуляется по доске. — Что это значит? Что ты собира... — цепь натянулась, и Лея задохнулась на полуслове. Выходя, Люк обернулся и кивнул ей — не то пытаясь ободрить, не то прощаясь. Снова заиграла музыка, затанцевали девушки, но Лея не слышала и не видела ничего вокруг. Она закрыла глаза, в безумной и наивной надежде, что когда откроет их — все это окажется лишь сном. Джабба подал ей вина, положив на плечо влажную липкую руку, но Лея отвернулась. — Не стоит отказывать, — шепнул он вкрадчиво, склонившись к ней. — Особенно мне. Лее захотелось выхватить кубок и осушить до дна, лишь бы хоть миг не видеть желтые, как у совы, глаза. Хотелось выплеснуть вино Джаббе в лицо, а потом ударить кубком по руке, что сжимала ее цепь, рассечь блестящую маслом кожу, пока кровь не хлынет горячим потоком, пока не обнажатся хрупкие белые кости... Через мгновение Лея поняла, что эта глубинная, темная ярость принадлежит вовсе не ей. И спустя еще мгновение раздался крик. За ним — еще один, и еще, и еще. Словно кого-то жгут заживо, заторможенно подумала Лея и тут же вскочила, со всей силы дернув цепь на себя. В зале не было окон, но она уже поняла, что происходит — запах паленого становился все гуще и гуще, кружил вокруг, точно стая стервятников. Мелодия захлебнулась, танцовщицы и музыканты бежали прочь, переворачивая столики, звенели кувшины и блюда, мимо Леи прокатился рыжий апельсин, потом его раздавила чья-то подошва. Занавес, укрывавший половину залы, вспыхнул, и тут же стало светло и жарко. В этом пляшущем свете Лея нашла взглядом Хана — он по-прежнему сидел, тяжело откинувшись на спинку, запрокинув голову, и одно долгое мгновение Лея верила, что он мертв. Она заметалась, подгоняемая паникой, оглохнув от криков, звеневших за стенами. Подобрала кубок и швырнула его в сторону Хана; промахнулась, закричала на него, уже не понимая собственных слов. Лею с силой дернуло в сторону: Джабба медленно поднимался на ноги, руками перехватывал цепь, тянул на себя. Чужой гнев ожег ее разум, разошелся по телу, потек по рукам и ногам, как потоки горячей воды. Мгновение Лея колебалась, а потом позволила яростной злобе поглотить себя, и тогда это чуждое чувство обернулось вокруг ее шеи удавкой, проникло под кожу, вскипело в крови. Страх отступил, Лее казалось — навсегда, — и пьянящая легкость охватила ее, повела за собой. Словно со стороны она смотрела на свои руки, держащие цепь, затем в несколько быстрых шагов пересекла пустое пространство, разделявшее ее и Джаббу, ударила его в плечо сапогом, не давая подняться, потом еще раз, и еще. Набросила ему на шею цепь, обошла кругом, намотала звенья на ладонь и потянула, упираясь коленом в мягкую спину Джаббы; потянула изо всех сил. Где-то вдалеке ревел дракон и слышались вопли. Глаза щипало от едкого пота и дыма, и на миг стало темно — занавес уже не горел, но тлел, и дым наполнил стены доверху, как вода наполняет кувшин, а потом в один миг стало светло, и Лея заморгала, но цепь не выпустила. Она чувствовала, как бьется под ее ногой Джабба — так бьется о берег рыба, лишенная моря, но движения эти становились все слабее, пока не затихли. Тогда она разжала руки, и Джабба повалился вперед, утягивая ее за собой. Лея упала, выставив вперед руки, камень жгуче оцарапал ей ладони, цепь зазвенела, но она слышала только биение собственного сердца, глухое и частое, как топот загнанных лошадей. Я убила его, подумалось отстраненно, он мертв. Мертв, мертв, мертв, вторило ее сердце, и тут же, следом, пело — жив, жив, жив. Люк был жив, как и Хан, как и она сама — и темное, мрачное торжество разгоралось в груди Леи. Дым ел глаза, она пыталась наощупь нашарить хоть что-то, что поможет ей разомкнуть цепь, обрести свободу, но находила лишь рассыпавшиеся по полу блюда и кубки, лужицы вина и мясного сока. Вдруг ее пальцы натолкнулись на чужую ладонь, узкую и тонкую — рыжая танцовщица ползла ей навстречу, стараясь держаться ближе к полу, чтобы не наглотаться дыма. Лея молча показала ей на цепь, на свой ошейник, и девушка кивнула, так же молча передвинувшись ближе к Хану. Она быстро и ловко обшарила его жилет и голенища сапогов, обернулась к Лее с победной улыбкой — нашла! — и, усевшись верхом на шею Джаббы, принялась резать широкий кожаный пояс. Время проходило словно сквозь Лею, и несколько мгновений, когда она следила за движениями кинжала, нырявшего под пояс, показались ей днями. Наконец последний ремешок лопнул под натиском узкого лезвия, и в четыре руки они сумели вытянуть пояс из-под тела Джаббы. — Здесь есть... другой выход? — выдавила Лея и тут же закашлялась. Девушка кивнула, поманила ее за собой, но Лея перехватила ее руку и кивнула на Хана. Вместе они подхватили его под руки, взвалили себе на плечи — ноги Хана волочились по полу, им не хватало роста, — и медленно побрели прочь от опустевшего зала, прочь от дыма и криков, и тела Джаббы.***
Город пылал, и стена, к которой они усадили Хана, была горячей, как облицовка хлебной печи. Но вокруг пахло не хлебом, не молоком — запахами детства, — но кровью и гарью. Лея никак не могла отдышаться, ей казалось, что тошнотворно-тягучий запах пропитал ее кожу насквозь, оплел сетью волосы, пробрался в ноздри и горло, заполнил собой легкие. Она дышала тяжело и прерывисто, с тревогой слушала дыхание Хана — ему досталось больше других, он не имел возможности скрыться от дыма, — потом оборачивалась на рыжую танцовщицу в обгорелом наряде. — Как твое имя? — спросила Лея. — Мара. — Лицо ее было перемазано сажей, и оттого зелень глаз казалась еще ярче, чем прежде, когда ее оттенял изумрудный шелк. А может, свобода всему добавляет блеска, даже если все вокруг в копоти и грязи. — Ты спасла меня. Идем со мной, и я отплачу тебе — у меня есть тонкие шелка и острые кинжалы, есть жемчуг и золото, есть... — ...драконы, — закончила Мара и посмотрела вверх, сощурилась против солнца. Лея не стала смотреть — глаза все еще резало дымом, и потому она зажмурилась, но даже не глядя в небо, она видела их — дракона и всадника. Двумя багровыми тенями скользили они под ее закрытыми веками, двумя тенями плыли по низкому южному небу. На один краткий миг она увидела земли Джаббы с высоты, будто обернулась птицей, обернулась легким ветром, и тотчас же ощутила отклик — словно луч нагретого золота, скользнул по ней драконий взгляд, и следом — голубой, небесный, чистый. Не успела она открыть глаза, как Люк уже сошел к ней. Волосы его блестели на солнце, а одежда была куда чище ее наряда — дикий контраст. Странный, неправильный — ей казалось, что нельзя нести гибель, не запачкав рук, но потом она взглянула на свои ладони, будто видела их впервые, и заметила отпечаток кованой цепи. Смутный и белый, он робко пересекал ее алеющие ладони, и был едва различим, но Лее казалось, будто след этот впечатался в ее кожу навсегда, вечным тавром — и нельзя будет свести его, нельзя позабыть, как позабыла она белое легкое платье, которое велела сжечь — потому что огонь очищает. — Лея, — тихо позвал ее Люк, как звал всегда — на выдохе, будто хранил ее имя в самой темной и тайной глубине. Он смотрел на нее, как смотрел всегда; как смотрел на драконов и на красоты водных садов — будто одно их существование придавало смысл всему, что есть на свете. Он смотрел на нее, и в его взгляде Лея не находила ни жалости, ни осуждения; Люк знал, что она сделала, знал, откуда в ее руке кожаный пояс, и как он был добыт, но ничего не сказал. Ни зло, ни жестокость будто не оставили на нем и следа, сходили с его лица так же легко, как капли дождя с навощенной ткани — это потому, что сам он — огонь, решила Лея, а огонь очищает. И тогда она шагнула к нему, и поцеловала — так же, как Люк произносил ее имя — на выдохе, тягуче, тихо замирая, когда звуки кончались. Но теперь он не стал замирать, но обхватил ее жаркими руками, притянул к себе, будто не мог напиться студеной воды в жаркий день, не мог надышаться лесной прохладой после пустынного зноя. Мгновением позже Лея разомкнула их поцелуй и их объятья, и когда она шагнула назад, то увидела следы своих ладоней, испачканных в саже, на груди Люка, на льняной светлой ткани. И тогда ей показалось, будто что-то далекое, неясное еще, неотвратимое, стало вдруг предрешено. Ища избавления от этого чувства, Лея отошла к Хану, склонилась, проверяя его дыхание, а когда распрямилась, заметила острый взгляд Мары. Та смотрела на Люка, потом на дракона и снова — на Люка. Словно почувствовав это, Люк взглянул на нее и больше не отводил глаз, будто видел что-то, что было скрыто от чужих взглядов, будто слышал мелодию, что играла ему одному. — Я пойду с вами, — коротко сказала ей Мара и снова обернулась к Люку, и впервые за этот день Лея увидела не алчность и не страх, не смерть и не огонь, но живую искру любовного интереса, лукавого, женского, — и это вдруг испугало ее.