Огонь по ту сторону реки

Минул месяц с того дня, когда она впервые увидела драконов — синего и зеленого, две крылатые тени на изнанке небосвода. С того дня, когда она впервые увидела всадника, Люка. Они шли через земли Джаббы, оставив корабли — Хан приказал своим людям перегнать их на восток, ближе к Долине. На кораблях они отправили женщин и детей, слабых и раненных, но всех, кто способен был идти, взяли с собой — взяли и ее, Мару. Она сама так решила, будто чья-то рука толкнула ее в спину, стоило только увидеть драконий золотой взгляд. С ней же отправились те девушки, что прежде служили Джаббе, к немалому разочарованию корабельной команды — должно быть, они надеялись скоротать время в компании юных танцовщиц, но Лея не позволила. Лея была королевой, и Мара не понимала, почему — почему драконы считались ее, хотя подчинялись всаднику, почему Люк ходил за ней, как привязанный, смотрел исподволь, когда думал, что Лея не замечает, и почему, наконец, даже Хан Соло не находил в себе смелости ей перечить. Конечно, Лея была к ней добра — но и Джабба поначалу был добр, однако расположение его обернулось обманом, и потому Мара не видела причин доверять молодой королеве. Однако Люк королеве доверял, бездумно и слепо, и даже если Мара не могла найти тому причин, они, видимо, все же имелись. Она решила разобраться в этом позже. Ей не хотелось сейчас думать ни о чем другом, кроме собственного выживания, не хотелось выяснять, что стоит за сложившимся порядком, и больше всего остального не хотелось вспоминать, что привело ее во дворец Джаббы Хатта. И Мара не вспоминала, заперла свою память на сотню засовов и выбросила ключ — так ей казалось. Но это не стало для старика преградой — просто потому, что для него не существовало преград. Она почти сумела его забыть, забыть властную, скрытую темным плащом фигуру, и взгляд золотых глаз. Джабба никогда так не смотрел, не умел. Джаббу интересовала сиюминутная выгода, волновали страсти и пороки, но тот, другой человек, которого она знала прежде, интересовался не этим. Старика не интересовала скоротечная прибыль, не волновала ее, Мары, юная и пламенная красота, и когда он приходил к ней во снах, то смотрел сквозь нее, будто сама она была лишь инструментом, орудием для того, чего он собирался вскорости достигнуть. Сны эти приходили к ней редко, помнились смутно, но только не в этот месяц. Словно драконий взгляд пробудил в Маре что-то, дремавшее прежде, и почуяв это, старик приблизился к ее снам, как паук скользит по дрогнувшей паутине, предчувствуя торжество. Она просыпалась, тяжело дыша, в липком неприятном поту, дрожащими пальцами утирала влажный лоб, долго лежала, слушая сонное дыхание других девушек, пытаясь вспомнить, что же могло внушить ей такой страх, но сон ускользал от нее, как и всякие сны, рожденные перед рассветом. Оставалось лишь мутное, тяжелое ощущение, давящее на грудь, но с первыми лучами солнца уходило прочь и оно. Днем они двигались как могли быстро, вечерами устраивались на привал, разбивали шатры, разводили огонь. Люк сажал ее подле себя, не позволял стражникам королевы заводить с ней разговоры, делил на двоих вяленое мясо и сладкие красные апельсины — рощи Джаббы изрядно оскудели, и Мара была этому рада, будто разорение это Джабба все еще мог ощутить, даже с той, другой стороны, куда уходят все мертвецы. Поначалу она думала, будто приглянулась Люку, но, кроме этих вечерних трапез, он никак не выделял ее среди прочих. Однажды Мара не выдержала и спросила у него напрямик, почему он предпочитает ее общество компании Хана и королевы Леи, что сидели поодаль, склонившись друг к другу и перешептываясь. — Что же, мне одному сидеть? — ответил ей Люк и разломил пополам гранат. — Будто желающих мало, — фыркнула Мара и кивнула в сторону других танцовщиц, что поглядывали на Люка темными блестящими глазами. — Могли выбрать любую. — Я выбрал, — коротко бросил он, но посмотрел не на нее, а в сторону Леи и Хана. — Почему вы ей служите? — Она королева, я всадник, — произнес Люк, — она лук, я стрела. Она... — Но дракон-то ведь ваш! — не выдержала Мара. Люк обернулся к ней, наклонился ближе, будто решил доверить ей что-то важное, и после паузы сказал: — Нет. Не он мой, я — его. Сказал и умолк, и больше не говорил с ней тем вечером. Наутро она догнала его, поравнялась с ним и королевой, отвлекла разговором. Лея только кивнула им, ускорив шаг, и Мара привычно вздрогнула — не стоило это делать. Подобная вольность дорогого бы стоила при Джаббе, но любопытство ее было сильней. — Что это значит? Будто дракон не ваш? — Сложно объяснить, — покачал головой Люк и отбросил волосы с влажного лба. Он был одет легче их всех, шел в одной лишь тонкой светлой рубашке и льняных брюках, Мара же была закутана в плотную накидку, что дала ей королева, защищавшую от пыли и песка. — Когда придет время, ты и сама узнаешь. — Какое время? Отчего нельзя просто сказать? — вспылила вдруг Мара, будто он и вправду скрывал от нее что-то, будто имела право на эту вспышку раздражения. Она ожидала, что Люк смерит ее холодным взглядом, что отошлет прочь, но он лишь улыбнулся и покачал головой. — Говорю же: объяснить непросто. Ты спросила, отчего я провожу время с тобой, так вот... Это потому, что мы схожи, Мара. Больше, чем тебе, должно быть, представляется. Она нахмурилась, взглянула не Люка с сомнением — все его ответы не прояснили ровным счетом ничего. — Ты такая же, как я. Таким был мой учитель. Такой была королева Бреха, мать Леи. Мгновенная догадка поразила ее, и Мара запнулась о тонкий корень. — Вы все — бывшие рабы?! — Что? Нет, — он рассмеялся, таким удивленным смехом, будто она сказала что-то немыслимое, и Мара снова почувствовала легкий укол раздражения — отчего это развеселило его? — Нет, в Альдераане нет рабства. Дело в другом... — Так в чем же? — спросила Мара нетерпеливо. — Спроси меня как-нибудь позже, — отговорился Люк и кивнул ей, прощаясь. Он спешно догнал королеву, и они заспорили о чем-то, но Мара не могла их услышать. — Что у тебя к Люку? — усатый стражник королевы, смуглый и статный — кажется, Биггс или Ведж — поравнялся с ней, с любопытством взглянул в лицо. — Не твое дело, — огрызнулась Мара и тут же поправилась: — То есть, он и сам не говорит. Я не знаю. — Верно, тут замешано что-то из двух: или драконьи дела, или сердечные, — подумав, сообщил ей стражник и посмотрел в пустующее небо. — Где они, кстати? Давно уж не видно. И верно — драконы обогнали их, и Мара не видела обоих уже несколько дней. Одна мысль об этом пробудила в ней какую-то смутную, тревожную тоску. — Я им не пастух, почем мне знать? — огрызнулась она, отвернулась от его дружелюбного лица и ту же устыдилась — да что это с ней? Липкое душное чувство тут же навалилось на нее, как после очередного кошмара, но отступило так быстро, что она не успела увязать эти ощущения, не успела сравнить. И все же вопрос этот стал занимать ее мысли — не о Люке, но о драконах. Где они сейчас, что видят с высоты своего полета, и каково это — рассекать воздушные струи, неся в груди тяжелый и чистый огонь? Люку это должно быть знакомо, так отчего же он не седлает дракона, но идет пешим, среди остальных? Апельсиновые рощи сменялись оливковыми, потом на долгие дни пути впереди была только песчаная знойная пустошь, но и она осталась позади, уступив место робкой травяной поросли. Стало заметно прохладнее, на закате и поутру высыпала роса, и настал день, когда Мара услышала шум реки, низкий и гулкий, и не смогла сдержать счастливой улыбки. Она провела в воде столько времени, что кожа на ладонях сморщилась, пошла волной, но чувство чистоты было таким всеобъемлющим, что Мара не могла найти этому слов — будто все ее прошлое наконец осталось позади. И внезапно она поняла, что это так: нет больше Джаббы, нет оков, нет музыки, принуждавшей ее танцевать для чужих гостей, для мужчин, которых она не желала видеть и знать. Она была свободна. Губы не складывались в неискреннюю улыбку, если в сердце не было радости, глаза не смотрели с искушением, если в груди и животе не было трепета, никто больше не приказывал ей, как держать себя, как отвечать и как мыслить. Скручивая в жгут тяжелые мокрые волосы, она смеялась — и если бы Джабба был все еще жив, если бы хоть на миг она сумела вспомнить, что это такое — быть свободной, — то задушила бы его своими руками, задушила бы в тот же миг. И потому она взглянула на Лею другими глазами, и решила услужить ей хоть чем-то, и неважно, что именно та попросит в уплату. Мара танцующим шагом направилась к королевскому шатру, синему и золотому, кивнула приветливо усатому стражнику, тому самому, что говорил с ней, шагнула за тяжелый полог. Внутри было полутемно и прохладно, легкие пятна света скользили по полу, выстланному легкой плетеной циновкой, пахло белыми цветами и отчего-то табаком. Мара замерла у входа, хотела сообщить о себе, но услышала голоса. — ...я не знаю, я просто... Не могу выбросить это из головы, понимаешь?.. Королева говорила тихим, просящим тоном, каким ищут утешения — Маре он был знаком: так девушки Джаббы жаловались друг другу, когда тот не слышал. — И что с того? — ответил ей смутно знакомый мужской голос; Мара не разобрала, чей. Точно не Люк — он говорил с королевой иначе, мягко, но не вкрадчиво, будто склоняет ее к какому-то решению. — Мои руки тоже в грязи, принцесса... И сдается мне, что я нравлюсь вам именно поэтому. — Не называй меня принцессой... И вовсе ты мне не нравишься, — возразила Лея, но голос ее говорил обратное. — И как же мне называть вас?.. — спросил ее собеседник гораздо тише, и в голосе его прозвучала улыбка. Мара попятилась, стараясь ступать неслышно, и выскользнула из шатра прочь. Вечером она не стала сидеть с Люком, но пошла вокруг костров, вслушиваясь в разговоры и всплески смеха, пока не нашла того, кто говорил с королевой в шатре, пока не узнала по голосу Хана Соло. Хан Соло, высокий и загорелый, широкоплечий, сильный — выбор был ей понятен. Капитан Сокола, о котором ходили легенды — интересно, сколь многие были правдивы? Мара кивнула сама себе, будто бы одобряя этот выбор, а потом нашла взглядом Люка. Он сидел у огня, выстругивая что-то коротким кинжалом, который Мара вернула Хану Соло; тем же кинжалом Люк обычно рассекал надвое спелые апельсины. Он не повернулся в ее сторону, когда она подошла ближе и присела на примятую траву. — Почему вы все время один? — спросила Мара, будто обвиняла его в этом. — Такова участь всадника, — пожал плечами Люк. — Не привязываться? — Не привязывать. Он замолчал, но тишина, наставшая между ними, не была гнетущей — Мара рассеянно удивилась этому; обычно мужчины ждали от нее иного, что она поддержит разговор, как поддерживают огонь в очаге, даже если самой ей хотелось бы ощутить прохладу. Она мерно дышала, полной грудью, закрыв глаза, и представляла себе, где сейчас могут быть два дракона, чем они заняты, какие у них страсти и помыслы. Знают ли они свободу, и ту острую тоску, что охватывает человека одинокой безлунной ночью? Должно быть, она им незнакома — оттого, что их двое, что они есть друг у друга; оттого, что они одной крови и одной судьбы... Люк вскрикнул негромко, и Мара встрепенулась, обернулась испуганно — он поранился клинком, и темные капли крови собирались на порезе у большого пальца, набухали как виноградные гроздья на исходе лета. И тогда Мара протянула руку и коснулась его ладони своей, притянула ее к лицу, обхватила рану губами, коснулась языком. Люк смотрел на нее широко распахнутыми глазами, и на вкус его кровь была совершенно обычной — как если зажать меж зубов железо, — но отчего-то Мару вдруг повело, как с крепкого сладкого вина. Она выпустила его ладонь и улыбнулась, такой улыбкой, которой думала, что давно разучилась — стесненной и неловкой, будто извиняясь. Люк лишь нахмурился и, ничего не говоря, сложил нож и убрал его да голенище сапога, бросил сучок в костер и ушел в свой шатер, маленький и темный. Мара осталась сидеть, глядя в огонь, в надежде, что кто-нибудь подсядет к ней, нарушит ее одиночество, но этого не происходило. Что-то разгоралось внутри нее, будто кузнечными мехами раздувало жар, будто с глаз сходила пелена, и чем дольше она смотрела в огонь, тем сильнее становилось это чувство, пока наконец не стало нестерпимым — и тогда она поднялась с травы и решительно пошла за Люком, след в след. В шатре горела жаровня, дым поднимался наверх, уходил через откинутый у шеста полог; света хватало, чтобы увидеть очертания низкой примятой постели и сброшенных подле нее вещей — сапоги и рубашка, широкий кожаный пояс. Люк раздевался ко сну, и Мара удивилась, что спит он почти обнаженным — ночи становились все холоднее. Он обернулся, взглянул на нее удивленно, и она шагнула вперед, на ходу стягивая с плеч теплую накидку. — Неужели вы прежде не были с женщиной? — спросила она, когда он не сделал в ее сторону ни шага, ни движения. Он замотал головой, потом выговорил: — Почему же, был... Давно. — Как ее звали? — Маре не было интересно, но отчего-то вдруг показалось — перестань она его отвлекать, Люк тотчас же выставит ее прочь. — Ками. Мара, я вовсе не... — Вовсе не хотите? — она подошла ближе, совсем близко, так, что могла ощутить легкий и тихий запах речной воды, оставшийся еще в волосах, терпкий запах смолы, идущий от его ладоней, когда она взяла их в свои, чтобы лучше рассмотреть порез, и почти неслышный запах белых цветов, показавшийся ей знакомым. — Я не хочу, чтобы ты думала, будто я поэтому с тобой ужинал, — негромко признался ей Люк, склонив голову, но рук не отнял. — Не поэтому, просто я пока не могу обещать ничего... Я говорил с Леей, но она... — Она с Ханом, — сказала Мара так мягко, как только умела. — Я видела их. Люк шагнул от нее прочь, у него сделалось такое лицо, будто ему стало больно, и он отвернулся. — Почему бы вам не поговорить с ней? — он коротко и мрачно взглянул на Мару, но она не отступила. — Я видела, как вы смотрите! Нельзя же так — просто стоять в стороне, будто вам все равно, что... — Нравилось тебе быть рабыней у Джаббы? — спросил он вдруг и развернулся к ней. — Скажи, нравилось? — Конечно же, нет! — вспыхнула Мара. — Я этого не выбирала! Никто из нас! — Вот и ответ — свободным быть лучше, чем несвободным. Зачем мне вмешиваться в ее выбор, скажи? Чем же я тогда лучше Джаббы? — Люк стоял напротив, расправив плечи, сжав в кулаки ладони, и смотрел на нее так пристально, как не смотрел никогда прежде. — Но это... это же совсем другое! — Разве свобода не в этом — быть вольным выбирать то, что тебе по сердцу? Разве не в этом, Мара? Она не нашлась, что ответить. Вместо этого Мара слепо зашарила руками по груди, окончательно избавляясь от накидки, потянула шнуровку легкой кемизы, и она упала с плеч. Ночной воздух холодил ее обнаженную кожу, но под тяжелым взглядом Люка ей сделалось жарко. Он разглядывал ее молча, но не оценивая, а будто в глубокой задумчивости, и Мара вдруг поняла, что он ей откажет, и тихо, сбивчиво зашептала: — Не мне судить королеву, и я не сужу. Хорошо, если у ее величества кто-то есть — потому что каждому нужен кто-то, даже... даже вам. Особенно вам. — Почему же — особенно? — рассеянно спросил Люк, глядя куда-то мимо, поверх ее плеча. — Потому что даже драконов — и тех двое... Должно быть, потому они и пропали — сошлись друг с другом, улетели в горы... — Они охотятся, — сказал ей Люк так, будто знал это наверняка и наконец взглянул не нее прямо. — Зачем ты здесь, Мара? В голове у нее зашумело. Чтобы соблазнить тебя, мелькнула быстрая мысль, и сразу же, следом за ней на Мару навалилась тяжесть. Ее шатнуло, и она шагнула ближе, будто бы именно этого и хотела. — Я... Я просто... Это из-за Джаббы, — призналась она, и краем сознания почувствовала слабый зуд, словно предупреждение о чем-то непоправимом. — Не потому, что вы убили его, — тут же добавила Мара, — но потому, что теперь я свободна, и вольна делать, что захочу... Поэтому я здесь. Мгновение он смотрел не нее, как смотрят на небо, на чернеющую вдалеке кромку бури, гадая, обойдет ли она стороной. Будто предчувствуя беду — но все же смотрел. А потом закрыл глаза, ссутулил плечи и шагнул к ней, слепо и неумело. И Мара подалась ему навстречу, притянула к себе, желая утешить — пусть Люк и не искал ее сочувствия, не желал его, но Мара не стала его скрывать. Он не был гордым, как некоторые мужчины, что принимали ее участие за жалость, которая унизила бы их; напротив, он обхватил ее руками с такой безнадежностью, будто все это время тонул, и только теперь ощутил под руками опору. И она стала такой опорой; позволила Люку опрокинуть ее на узкую жесткую постель, подмять под себя, обхватила бедрами его бока, руками обвила его плечи, и не отпускала от себя до тех пор, пока потерянное, загнанное выражение не сошло с его лица, уступив место усталому смирению. Он молча отстранился от нее, подобрал с пола смятую кемизу и подал ей, отвернувшись. — Не стоило тебе приходить, — произнес он наконец. — Тебе не понравилось? — осторожно спросила Мара, незаметно обратившись к нему ближе, чем прежде. Дело было не в ней; у Люка и впрямь давно не было женщины, он был поспешен и неловок, но в остальном... — Дело не в этом, просто... Это все усложнит, — вздохнул он и сам набросил рубашку на плечи, зашнуровал штаны, стянутые Марой. — Не стоило нам... Он стал задумчивым и отстраненным, и Мара решила, что это от той преходящей печали, что так часто посещает мужчин после любви — неясная и мимолетная тоска, которая скоро отступит, принеся облегчение. Люк не стал отсылать ее, лишь подал ей тонкое шерстяное одеяло, а сам сел на полу у постели, спиной к Маре. Она хотела дотронуться до его плечей, провести рукой по спутанным отросшим волосам, а потом заметила, что косичка у виска, которую он носил прежде, срезана, неровно и торопливо. Она дотронулась до этой выбивающейся пряди, и Люк сказал, будто услышав ее мысли: — Это потому, что я больше не ученик. Он вздохнул тяжело и откинул голову на постель. Мара перебирала его мягкие волосы, а потом незаметно для себя заснула, глубоким и крепким сном, будто напившись вина. Во сне к ней пришел старик, и золото его глаз обжигало, как раскаленные угли. «Все верно, — сказал он, сплетя узловатые длиннопалые ладони, — огонь тянется к огню, кровь к крови. Ты верно поступила, Мара — я был недоволен тобой прежде, но не теперь... не теперь...» Во сне она обмерла, занемела перед ним, не в силах сойти с места, не в силах подать голос. Она застыла той грани меж явью и сном, когда эфемерность происходящего еще сознается, и разум бессильно пытается пробудиться, но не способен этого сделать. «Покажи мне», — велел старик и вытянул к ней сухую бледную руку. В тот же миг Мара вспомнила все — дворец Джаббы, взгляд Леи, горящий страшным огнем, ее руки, сжимавшие цепь, и потемневшее, одутловатое лицо мертвеца. Вспомнила, как еще недавно жалела, что это были не ее руки, не ее воля и не ее отмщение. Вспомнила, и ощутила в груди след этого темного слепого огня, и тогда старик улыбнулся ей. «Хорошо... А теперь сделай, как я скажу, не бойся — ты и не заметишь, как это легко. Как это просто. Он драконий всадник, Мара, а драконы несут лишь кровь и огонь. Ты одна способна остановить их, лишь ты одна — так чего же ты ждешь? Ты свободна теперь...» Я свободна теперь, повторила Мара. Свободна. «Сделай, что должно. Будь правой рукой моей, ибо я стар и немощен, Мара... Убей всадника». Рука ее, свисавшая с жесткой постели, обрела силу, Мара перегнулась через край, пальцами слепо нашарила на полу сброшенные Люком сапоги, нашла рукоять узкого кинжала. Она взяла оружие это в правую руку, бездумно, будто во сне. Другая ее ладонь легла на подбородок Люка, обняла его, вздернула вверх. Ей показалось, будто он слабо дернулся. Лезвие замерло у его горла — на один короткий, нерешительный миг. Мара закрыла глаза, под ее веками расцветали круги, сплетались и расходились, а за ними жадно горели золотом древние, всевидящие глаза. И тогда она отбросила сомнения прочь, накрепко стиснула пальцы на рукояти и усилила нажим.