Огонь по ту сторону реки

— Последнего ума лишился, — бормотала Лея, накладывая повязку. Бреха умела врачевать, и Лея помнила еще тайные заговоры — на огне, на пряди волос, на крови. Крови хватало — клинок рассек Люку губу и щеку, и едва не лишил глаза. — О чем только думал, хотя понятно — о чем... — Лея, я... — начинал он, отводя ее руки, смотрел виновато. — Я и не знаю, что на меня нашло, я и не собирался вовсе... Все это случилось как-то само собой, я хочу сказать, что теперь не поступил бы так, и... — О чем ты говоришь вообще? — перебила Лея. — И посиди смирно, я прошу! — О Маре... — растерянно ответил Люк. — Мы разговорились вечером, а потом она сама пришла, и я... — Люк, я не об этом тебе толкую! — рассердилась Лея. — Она едва тебя не убила, а все, что тебя заботит — верно ли ты поступил, проведя с ней ночь?.. Да что с тобой творится? Люк промолчал, отвернулся, потом произнес глухо: — И сам не знаю... Лея, — позвал он на выдохе, — скажи, я... у меня есть хоть какой-то... Теперь молчала уже она, смотрела, как губы Люка складываются в горькую улыбку, как он выдыхает с легкой насмешкой — не над всем миром, как делал это Хан, но к себе и своим словам. Лея не торопила его, но когда в ее шатер зашел Хан, то ей привиделось, что по лицу Люка скользнула не только досада, но и облегчение. — Сильно болит? — Хан бросил ему апельсин, и Люк машинально поймал его. — Да нет, не очень... — Что с Марой? — перебила его Лея. — Она под стражей, — бросил Хан. — Приставил к ней твоего Биггса. — Ладно... Готово, — она выпустила лицо Люка из своих ладоней, прошлась еще раз взглядом по повязке, скрывавшей ровные, чистые швы. — Ну и как? — усмехнулся ему Хан. — Стоило оно того? Говорят, все рыжие в постели как кошки, но мне пока не доводилось... — Идите прочь, — не выдержала Лея. — Оба! Слышать об этом не хочу! Посмеиваясь, Хан увел Люка; тот оглянулся на пороге виновато и ищуще, как делал всегда, но Лея не стала его ободрять — слишком зла была на него, на прошедшую ночь. Зла на Мару. Лея боялась идти к ней, боялась потерять контроль — она живо помнила еще свой сон на Соколе, помнила, в каком ужасе проснулась, и не хотела приближать его, не хотела принимать подобных решений. Словно убийство Джаббы столкнуло ее с пути, которого она придерживалась прежде, и не успела она вернуться на привычную тропу, как необходимо было принять другое, новое решение, не менее жестокое... Потому что покушение на жизнь всадника каралось смертью. Лея вытерла руки о чистую ткань, оставив на ней розовеющие пятна, выскребла кровь из-под ногтей жесткой щеткой, умыла горящее лицо. Она не стала звать служанок — хотела побыть одной, подумать, как следует поступить, но мысли снова и снова возвращались к тому мрачному и жестокому торжеству, что она ощутила во дворце Джаббы, торжеству жизни перед смертью. Тогда все виделось ей простым — убей, или будешь убит, причини боль первым, пока ее не причинили тебе, и та легкость, с которой ей это далось, до сих пор отдавалась в груди щемящим чувством восторга. Она пыталась говорить об этом с Ханом, но не могла объяснить всего — он решил, будто ее гнетет лишь чувство вины, долго доказывал, что у нее не было иного выхода, что она поступила верно, что спасла жизнь и ему, и себе. Лея так и не решилась сказать, что напугана вовсе не этим. Ее угнетала не тяжесть вины, но легкость содеянного — а разве могут подобные вещи даваться легко? Ей казалось, что убийство должно преломить в ней что-то, изменить ее — но она не чувствовала этих изменений совершенно; отмечала их разумом, но сердце молчало, билось в груди так же размеренно, как и прежде, и даже кошмары не мучали ее по ночам. Стоило бы, наверное, поговорить об этом с Люком, но Лея не знала, как подступиться — не потому, что не умела найти слов, но потому, что если он скажет, что не испытывает схожих чувств, то она останется наедине с этим страшным знанием, с памятью о том, как просто бывает забрать чужую жизнь. Одной быть не хотелось; быть может, поэтому она и сошлась с Ханом — он умел отвлекать ее от подобных мыслей, Люк же служил постоянным напоминаем о том, какие кровавые дары приносит всадник, какую смертельную силу имеет дракон. Лея понимала, что поступает малодушно, что ей бы следовало пользоваться этим преимуществом — ради блага ее же народа, ради всех, кто вверил ей свою судьбу. Но потом видения из сна вспыхивали перед ее внутренним взором, и она отступала в страхе, не имея сил противиться им. И потому она приняла иное решение — не из благодарности за спасение, но из страха перед этим будущим.

***

Полуденное солнце не слепило, но согревало рощу прямыми как стрелы лучами, и в этом свете все казалось немного выцветшим, даже огненно-рыжие волосы Мары. Она смотрела на Лею без ненависти, без страха, с тем терпеливым смирением, что испытывают приговоренные — должно быть, кто-то из стражников уже объяснил ей, что именно ее ждет. Знал это и Люк. Лея поняла это по его лицу в тот же миг, как увидела: он словно замкнулся в себе, потемнел лицом, сжал губы и кулаки. Она подумала, что смерть, которую он принес господам из пирамид Юужань-Вонга, смерть, что сеял он щедрой рукой в городе Джаббы, была другой — обезличенной, стертой расстоянием и высотой, смягченной драконьими узами. Здесь же было иное. Мара стояла перед ним, вздернув упрямо подбородок, не глядя на дракона, что свернулся позади Люка, гордая и прямая. И все же губы ее едва заметно дрожали, и она стискивала зубы, пытаясь унять эту дрожь. Лея вышла вперед, встала к ней спиной, обернувшись к собравшимся стражникам, к танцовщицам, к мужчинам и женщинам Альдераана — хорошо, что среди них нет детей, подумалось ей, — и медленно проговорила: — Всадник мой, единственный драконий всадник, вчера едва не лишился жизни. Виной тому — эта женщина, и законы Альдераана велят отплатить ей тем же, что желала она совершить. Огонь милосерден, и смерть быстра. Быстра, но легка, подумалось Лее. — Однако... — она остановилась, взглянула на Люка. — Мара спасла мне жизнь. Это правда, и Хан Соло подтвердит мои слова. Она спасла и его, и потому... Люк замер напротив Леи, впился глазами в ее лицо, будто выискивая что-то — справедливость, милосердие, отсрочку. — Я предлагаю изгнание. Она увидела, как Хан покачал головой, будто она совершает ошибку, и пошел к ее шатру, на ходу набивая трубку. Плечи Люка дрогнули и резко опустились, будто он долго задерживал дыхание и смог наконец выдохнуть. И тогда Лея приказала развязать Мару, выдать ей еды и воды, одежду и крепкую обувь, велела Маре идти на юг, и никогда не возвращаться в Долину, а потом вернулась к себе и тяжело опустилась на постель. — Не лучшее ваше решение, — наконец произнес Хан и шагнул к ней с теневой стороны. — Проще было убить ее. — Я не могу убивать всех направо и налево, — возразила Лея. — Что тогда останется у меня? — Останутся люди, готовые верно служить. Разве смысл не в этом? — Я не знаю, — выдохнула Лея устало. — Я уже ничего не знаю. Наверное, ты думал, будто все сложится куда проще, наверное, ты пошел вслед за мной, думая, что я не боюсь запачкать рук, но... — Это вовсе не так, — помолчав, ответил Хан. — Я пошел за вами, потому что у вас доброе сердце. И еще — потому что не мог пропустить заварушку с драконами, — усмехнулся он, и Лея слабо улыбнулась в ответ. — Но решения все равно немного... недальновидное. — Пусть так, — заупрямилась Лея. — Мне нужно отдохнуть. Я почти не спала. — Хорошо, — кивнул ей Хан и направился к выходу. — Но прежде — вели позвать ко мне Люка, — попросила она, не глядя на Хана, и откинулась на подушки, закрывая глаза.

***

Люк долго не шел, и она успела задремать. Он коснулся ее плеча, тихо и осторожно, позвал негромко: — Вы за мной посылали. — Верно. Отчего тебя долго не было? — Я провожал Мару, моя госпожа, — признался он. — Ты был рад моему решению, — утвердительно произнесла Лея и Люк кивнул. — Почему ты был рад? — Я всадник, моя госпожа, — ответил он, перебирая бахрому на вышитом покрывале. — Всадник, а не палач... Лея поднялась на локтях, села выше, переложив подушки, потом наклонилась, чтобы расшнуровать сандалии, подошвы которых коснулись расшитой ткани. — Позвольте мне, — попросил Люк и склонился у ее ног, пряча лицо. — Ты всадник, это верно, — кивнула Лея. Пальцы его легко пробежались по кожаным ремешкам, и она невольно вздохнула. — Но всадник должен служить королеве, и... — И я поклялся служить вам верно, — отозвался Люк, расстегивая мелкие застежки. — И я служу, не отказываюсь от своих слов. — И все же иное мое решение далось бы тебе тяжелее, — рассудила Лея. — Ведь так? — Я... Скорее, напротив — подобные вещи совершаются слишком легко, — пробормотал Люк. — А они не должны даваться так просто, иначе... — Иначе мы не принесем этим землям ничего, кроме опустошающего огня, — продолжила Лея, и он тут же поднял голову, взглянул на нее, будто мысли об этом причиняли ему боль. — Это я понимаю, Люк. Послушай... Он высвободил из сандалий сначала одну ее ступню, затем вторую. Прошелся пальцами по их своду, едва ощутимо, вздохнул прерывисто. — Я предлагаю вот что: если однажды мой приказ будет слишком тяжелой ношей для тебя, если настанет миг, когда ты решишь, что я поступаю жестоко — не исполняй его, Люк. Он отдернул ладони, будто обжегся, посмотрел на нее с недоверием, и медленно, неуверенно кивнул. — Но только один приказ. Только один — и тогда ты не должен утаивать неповиновения, Люк. Ты придешь и скажешь мне прямо. Таково мое условие. — Хорошо, — откликнулся он и поднялся с колен. — Один приказ. Я понял. — А теперь иди, — велела ему Лея. — Я хочу подумать. Люк вышел, но не обернулся на пороге, как делал всегда, будто желая запомнить ее напоследок, и на миг Лее сделалось тревожно, будто не только она переменилась за этот месяц, но и он тоже.

***

Долина расстилалась перед ними зелеными лугами в окружении пологих холмов. Небо затянули снежные перистые облака, поднявшиеся выше, чем Лея привыкла видеть, трава пружинила под ногами, нежный ветер доносил до нее запах цветущих каштанов, лаванды и меда, и почти неслышный, далекий запах соли и моря. Они могли бы остаться на юге, так похожем на Альдераан, могли бы присвоить себе земли Джаббы, захватить огнем, и осесть там, выстроить город заново, у самой гавани. Но она не захотела оставаться в рабовладельческих землях: Лее казалось, будто сам воздух там пропитан болью и потом, железным запахом цепей и крови. Казалось, что должны пройти долгие годы, прежде чем она сможет ступить на эту горькую, иссушенную зноем землю без содрогания. Теперь же выбор этот казался ей как никогда верным. Лея смотрела перед собой и видела убегающие ввысь белые башни, видела сады, что раскинутся у подножия замка, видела довольство и процветание, детей, что будут играть под сенью цветущих каштанов и вишен, и драконов, что станут охранять ее новый дом. Она вздохнула мечтательно и обернулась к Хану, улыбнулась ему нежно и с благодарностью, и он вернул ей улыбку, белозубую и широкую. Люк отстал от них, увел драконов в горы — искать пастбища диких коз и снежных баранов. Лея чувствовала его на отдалении, как слабую искру, бледную первую звезду в сгущающихся сумерках. Она привычно закрылась от этого ощущения, чтобы не погружаться в узы слишком глубоко, и обернулась к Хану, пригладив растрепанные ветром косы. — Что дальше? — Облачный город, — ответил Хан. — Все это — владения Лэндо, моего давнего приятеля. Перейдем долину и поднимемся в горы — уверен, он не откажет выделить вам земельный надел. — А если откажет? — Покажете ему драконов, — усмехнулся Хан. Лея только покачала головой и направилась вниз, в долину, что манила ее взгляд безбрежным спокойствием, точно зеленые воды Альдераанской гавани. В три дня они пересекли долину, и на четвертый вышли к подножию серых гранитных скал. Хан плеснул на камни водой, и они засверкали на солнце, точно сотня бриллиантов, и Лея подумала — как мало иной раз нужно, чтобы увидеть красоту там, где прежде виделась лишь тусклая стена, лишенная жизни и блеска. Она поняла вдруг, насколько сильно довлел над ней страх, страх подвести Люка или Хана, подвести свой народ, но главное — себя саму, ту память о матери и отце, что хранилась глубоко в душе. Впервые будущее показалось ей ясным и чистым, безоблачным, и даже тень давнего корабельного сна не могла омрачить этой картины. Они останутся здесь, Хан сумеет уговорить Лэндо, и у нее будет новый дом. Пусть он будет теснее и беднее прошлого альдераанского замка, но он будет крепок, будет надежен, а главное — он будет ее. Она высадит под окнами белые розы и кусты жасмина, купит у торговцев певчих канареек и выпустит их летать в саду. А когда выстроят небольшой храм белого мрамора, она зайдет в него рука об руку с Люком, как всадник и королева, и вместе они зажгут драконий огонь в медной чаше, и будет он негасимо гореть, покуда стоит их замок, покуда в небе танцуют свою песнь драконы... Однако этому не суждено было сбыться.