***
В первое мгновение ей показалось, что Хан обманул ее — так недобро смотрел на них Лэндо, так грозно взирали со стен его лучники. Но потом он улыбнулся, шагнул вперед и заключил Хана в крепкие объятия, долго хлопал темной ладонью по широкой спине. Затем Лэндо отстранился и взглянул на нее темными, как маслины, глазами — южная кровь, поняла Лея, горячая и кипучая. Она протянула ему узкую ладонь, и Лэндо припал к ней губами, защекотав усами кожу, и Лея нервно хихикнула, будто девчонка. Хан только вскинул брови и качнул головой. — Будто к войне готовишься, — хмыкнул Хан, пока они шли за Лэндо светлыми высокими коридорами. — К чему столько стражи? — Неужели ты не слышал, что стало с южными землями? — отозвался Лэндо после заминки, не повернув головы. — Не слышал, что стало с Джаббой? — Кстати об этом, — нагнал его Хан и развернул за локоть к себе. — Видишь ли, в чем дело... — Потом, все потом, — махнул рукой Лэндо. — Сначала отдохнете с дороги, твоя спутница, должно быть, все ноги сбила, пока вы сюда поднялись. Я велю накрыть стол в голубом зале и буду ждать вас там. Это недалеко отсюда, — сказал он Лее, подведя ее к золоченой двери, — мои люди проводят вас. А пока — располагайтесь. Он толкнул дверь и отошел, пропуская ее внутрь. Лея замерла, разомкнула губы, чтобы предупредить Лэндо о Люке, но тот уже развернулся, увел Хана дальше по коридору. Тогда она велела своему стражнику, Веджу, найти купальни и кухню и возвращаться как можно скорее, а сама шагнула внутрь, чувствуя, как колени подрагивают от усталости. Наскоро искупавшись, Лея быстро одела наряд, что обнаружила на постели — винного цвета туника и брюки, — и присела за столик, вгляделась в мутное выгнутое зеркало. Она давно уже не видела своего отражения нигде, кроме стоячей воды, и сейчас вглядывалась в зеркальную глубину жадно и с трепетом. Детская припухлость сошла с ее щек, глаза запали, а взгляд стал такой, будто она успела увидеть много горя — но так оно и было, подумалось ей отстраненно, так и было. Она будто стала взрослее, но больше не переменилось ничего, никакого тавра, что она ощущала на себе с того дня, когда руки ее стиснули рабскую цепь и не отпускали, пока Лея вновь не стала свободной. Она все думала, чем же пришлось заплатить за эту свободу, и не находила ничего, не знала, что стало разменной монетой. Успокоившись, Лея причесала волосы, заплела косы и вышла из комнаты. Стражник, застывший у двери, был незнаком ей, он служил Лэндо и пошел вперед, показывая ей дорогу. Он провел Лею коридорами, распахнул высокие двери и отступил. Зал был большим, полным света и воздуха, и напомнил Лее ее альдераанские покои — разве что вместо широкой постели в комнате раскинулся столь же широкий стол на ажурных кованых ножках. В центре его покоилось золотое блюдо, до краев полное прозрачной водой, а по поверхности плавали розовые кувшинки и десятки свечей, отбрасывая блики на просветлевшее лицо Лэдно. Хан еще не пришел, и Лея нерешительно замерла напротив, будто впервые попала на пир в Белом замке. — Лея, — кивнул приветственно Лэндо и поднялся с кресла. Она обошла стол и села подле него, легко улыбнувшись. Вскоре к ним присоединился и Хан. Лицо его посвежело, с волос на распахнутую белую рубаху капала вода, а глаза предвкушающе блестели. Они оба были голодны, он и Лея, она поняла это вдруг ясно, и тут же положила себе с блюда толстый кусок дымящегося, сочного мяса, не дожидаясь ни разрешения, ни слуг. Хан поступил так же, и какое-то время они молча ели, отхватывая зубами горячие перченые ломти, кидая друг на друга понимающие взгляды. Лэндо наблюдал за ними с легкой довольной улыбкой, но Лея следила, какие из блюд он выбирает и из какого кувшина велит наливать себе вино, и выбирала ту же еду и то же вино, помня об обманчивом гостеприимстве Джаббы. Наконец, Хан довольно откинулся на спинку, утер губы светлой салфеткой и заговорил: — Лэндо, друг мой, подле тебя сидит сейчас королева Альдераана, Лея Органа. — Королева из-за моря? — Лэндо развернулся к ней и обежал быстрым взглядом. — Что же привело вас сюда, так далеко от дома? — Это долгая история, — уклончиво ответила Лея, отложив столовый нож в сторону. — Я никуда не тороплюсь, — мягко намекнул ей Лэдно, опустил подбородок на сплетенные пальцы, унизанные золотыми перстнями и приготовился слушать. — Я пытался сказать тебе сразу по прибытии, — снова вступил Хан, — но ты не пожелал слушать. Ты упомянул Джаббу, я же скажу, что мы пришли сюда с юга... если ты понимаешь, к чему я веду. — Нет, — медленно ответил Лэндо и перевел блестящий взгляд на Хана. — Не понимаю. — Джабба захватил нас в плен, — объяснил Хан, — и потому его город пал. — Боюсь, я все еще не понимаю, — с нажимом произнес Лэндо. — Город пал, потому что Лея Органа — не только лишь королева Альдераана. Видишь ли, я и сам не верил, но все эти слухи правдивы. О водных садах и юужань-вонгах, о набуанских жрецах, и... Она — драконья королева. Долгие мгновения Лэндо молчал, глядя прямо перед собой, перебирая перстни на левой руке. Потом обернулся к Лее и не приказал, но попросил: — Покажите мне.***
Закатный балкон, куда вывел их Лэндо, смотрел на горы, а горы гордо и немо взирали в ответ. Вершины их были покрыты сияющим снегом, чернели обнаженные, будто кости, скалы, и бушевал такой ветер, что едва не сорвал с плеч Леи тонкую кружевную накидку. — Он пока далеко, — предупредила она Лэндо. Потом вгляделась широко распахнутыми глазами — не на пейзаж, но внутрь себя, — тронула осторожно узы и позвала Люка, позвала своего всадника. Мы ждем тебя. Долгое время ничего не происходило, и уже Лея готова была обернуться к Лэндо, попросить об отсрочке, как узы дрогнули, отозвались внутри глубинным и нарастающим рокотом, вспыхнули золотым и багряным. Скоро буду. Она стояла на пронизывающем ветру, подставив его необузданным порывам разгоряченное вином лицо, и ждала, как ждут дождя в засуху, как темной, безлунной ночью ожидают восхода. Отчего-то теперь, именно теперь, когда Люк будто отстранился от нее, не искал ее общества, было так легко говорить с ним. Будто связь противилась тому, что они охладели друг к другу, стягивала их вместе, как суровая нить стягивает края полотнища. Лея не понимала, отчего это происходило именно сейчас, не раньше и не позже, но потом оставила эти мысли — что проку от них? Узам безразличен был ее выбор, ее чувства, они служили лишь одному — повязать тех немногих, кто был от крови дракона, оплести их сердца и души, вынудить держаться вместе. И кровь пела в ее венах, откликалась на этот зов, даже если сама Лея сердита была на Люка, на ночь, что он провел с другой женщиной, женщиной, замыслившей зло против него — а значит, и против нее, Леи, тоже. Она ждала, чувствуя приближение всадника всем своим существом — будто огонь разгорался в груди, — и наконец увидела его, сначала нечетко, не сразу, а потом в один миг — близко, словно дракон погас в одном месте и вспыхнул в другом. Лея смотрела на них, на дракона и всадника, как матери смотрят в лица своих детей — не собственность, но спутник, что будет рядом, покуда будет длиться ее жизнь. Где-то за ее спиной пораженно выдохнул Лэндо и она улыбнулась, распрямила смятые холодом плечи. Люк не знал холода, и она не станет. Синий дракон раскинул перед ними крылья, словно пытался объять темнеющий небосвод, а потом хлопнул ими, раз, другой, наотмашь, и накидка Леи сорвалась с ее плеч, упорхнула в распахнутые двери залы, и Лея засмеялась, легко и счастливо. Ее охватил дикий, неистовый восторг, будто это не Люк, но она сама восседала теперь на драконьей спине, смотрела на мир драконьими глазами, слушала древнюю песнь, слагаемую узами. Ей захотелось танцевать, захотелось напиться допьяна и поцеловать мужчину, глубоким и жарким поцелуем; неважно даже, какого. Хотелось ощутить контраст драконьей горячей крови, сумасшедшего сердцебиения против размеренного человеческого, холодного и тихого. А потом все вокруг подернулось кровавой дымкой. Дракон взревел, выгнулся дугой, пытаясь сбросить Люка с шипастой спины, сложил крылья, как подстреленная птица и камнем рухнул вниз, на острые скалы. Он падал медленно, так медленно, как истекает медом опрокинутая чаша, и Лея рванулась ему навстречу, бросилась к каменным перилам, перегнулась через них, не в силах сделаться ближе. Позабыв все запреты, что заходились внутри нее мертвенным криком, она бросила себя в самый центр, в самое сердце уз и закричала сама. По губам и подбородку хлынула горячая кровь, на заледеневшем вмиг воздухе от нее пошел пар, но Лея не обратила внимания, не утерла лицо длинным рукавом. Разум ее сплелся с разумом Люка, коснулся драконьего и тут же отпрянул в ужасе — чужой разум, чужой дракон, табу из страшнейших, древнее и неприступное. И все же она могла слышать Люка, могла видеть черную тень, густую и липкую, как свернувшаяся кровь — она наползала на Люка неумолимо и страшно, и Лея не могла отбросить ее, не могла замедлить, только лишь наблюдать. Вдруг, в один этот лишь краткий миг, Лея поняла, как чувствовал себя ее отец, Бейл Орана, глядя на то, как медленно и необратимо угасает его жена, его любовь, его сердце. Лея смотрела, смотрела и не смела отвести глаз, а дракон все падал и падал, так долго, что она решила: вот она, ее расплата. Вот оно, ее наказание. Беги, шепнул ей сквозь узы Люк, и голос его раздробился звенящим эхом, пошел трещинами, как белый фарфор от удара о мраморный пол. Беги, Лея, это он. Драконья погибель. Он падал, а Лея с отстраненным удивлением думала — когда же Люк успел стать таким жестоким, таким яростным, таким злым? Как сделался он сердцем шторма, оком бури, в которой сплетались холодный гнев и обжигающая ненависть? Когда же успел он пасть во тьму? Она вспомнила его лицо и его улыбку, они вспыхнули перед ее глазами, как свеча во тьме, и Лея на миг ослепла, а потом поняла — это не он. Это не Люк. Он не такой. И тогда она заплакала, надрывно и бессильно, но не закрыла лицо руками, как сделала бы в детстве, а протянула их к пропасти, что сулила смерть ее дракону и ее всаднику. И тогда она обратила весь свой внутренний свет, все свое хрупкое человеческое счастье, всю свою любовь против того мрака, того нечеловеческого ужаса, что рвал разум Люка на части, как стервятники рвут мясо с мертвых костей. И тогда она взмолилась, безмолвно и яростно, как никогда не молилась ни единому богу, ни единой живой душе. Ищуще и неистово она испросила Люка — не оставляй меня. Не бросай меня в этой гулкой и страшной тьме, не оставляй одну в рокочущем сплетении уз, только не оставляй. Ты от крови дракона, как и я, как была моя мать, а до нее — ее мать, и дальше, и дальше, от самого сотворения мира. Ты один у меня остался, и я не смогу — одна, я не смогу знать эти узы, эту кровную связь одна, я не вынесу, они сведут меня с ума, они... Вернись ко мне. И когда ей уже казалось, что все решено, что самое жуткое, самое страшное уже свершилось, она увидела сквозь трепет и движение кровных уз, как дракон распахнул широкие крылья, как скользнул у самого дна ущелья, как полетел прочь — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, как корабль, чьи паруса поймали попутный ветер. На слабых, дрожащих ногах Лея отошла от края, и ее тут же качнуло в сторону, отбросило в кольцо Хановых рук, горячих и крепких, но она повела плечами, выискивая то, что успела заметить, не слабым зрением человека, но драконьим зрением Люка.***
Он стоял на скале, высоко, как не подняться ни одному мужчине, закутанный в черное, с темным недвижным лицом. Стоял, будто изваяние, каменное и холодное, но Лея знала — внутри у него, у этого человека — если только он был человек — вскипала белым огнем жуткая ненависть. А еще она знала — это он убил Оби-Вана. Ярость, слепая и жадная, поглотила ее, и Лея закричала стражникам Лэндо: — Тот человек на скале — убейте его! Лучники, что высыпали на балкон еще от ее первого крика, выстроились, потом прицелились и выпустили десятки стрел. Они со свистом рассекли воздух, вспороли холодный ветер и устремились к ее врагу, к самому его сердцу, обугленному и черному, но чем дальше они продвигались, тем медленее становился их полет, будто фигуру в черном отделял от Леи не воздух, но густая и вязкая смола. А потом стрелы замерли у его простертой руки и посыпались вниз как мертвые птицы. Лея вскричала гневно и горестно, а потом вспомнила — есть и второй дракон. Свободный дракон. Дракон без имени, дракон без всадника. И только она подумала об этом, как ощутила движение уз: так снега сходят вниз по вершинам, так море волнуется перед бурей, так берут свое — огнем и кровью, кровью и огнем. Лея ошиблась — Люк и она не были единственными от крови дракона, был и еще один. И этот человек, убийца Оби-Вана, черный и безжалостный, обратил к ней лицо и сказал одними губами, но она услышала его шепот громче любого крика. «Отступи». «Проиграй». «Отдай мне дракона». Она поняла вдруг — он хочет вернуть то, что когда-то принадлежало ему, о чем он думал, долгие и протяжные годы думал, что настанет день — и он вернет утраченное. Он не просил, не требовал, лишь сказал, будто дело было уже решенным: «Дракон мой. Он мой, Лея Органа, королева из-за моря, и ты слишком слаба, чтобы мне помешать». И он сказал: «Прочь». Но Лея не отступила. Она чувствовала такой гнев, какой не знала прежде, какого не ведала даже у Джаббы — тот посягнул на ее свободу, но не на ее жизнь; враг же хотел отнять самое дорогое, что только было — не у нее, но у Альдераана, у самого сердца того порядка, какому служили королевы и всадники. Лея оскалилась, как тигрица, разъярилась, и снова погрузилась в узы, как падают в пропасть — наверняка, ожидая не спасения, но жестокого удара. И тогда Лея потянулась навстречу мраку, коснулась драконьего разума, чистого и золотого, древнего и багряного, и сказала — ты мой теперь. Но этого было мало, нестерпимо мало, чего-то не хватало, и ужас принял ее в свои ледяные объятия, и где-то на самом краю затухающего сознания засмеялся черный человек. «Этого мало, это уж верно». И тогда она подумала о Люке, о том, какое отрешенное делалось его лицо, когда он закрывал глаза и погружался в узы, и тогда она сказала, слабеющими и неверными губами сказала, не себе, но дракону, зеленому, как нефритовые воды Альдерааанской гавани: Ты — мой, а я — твоя. Сказала — и тут же испугалась этих слов, невозвратных и верных, идущих из самой ее глубины. Испугалась, потому что вспомнила вдруг запрет матери, непреступный, неотвратный — узы для всадников, Лея. Не для королев. Но королевой чего она будет, если враг ее отнимет у нее дракона, если сумеет его подчинить себе, если направится вслед за Люком, единственным ее всадником? Пусть будет так, решила она. Пусть я не буду королевой, оседлав дракона, пусть я лишусь всего, лишусь своего народа и трона, короны и судьбы, но только не Люка, только не последнего альдераанского дракона; только не этого. И тогда враг ее отступил, смятенный слепой решимостью, изгнанный жаждой сердца ее, пылкой и яростной. Отступил, проиграл, отдал ей дракона. И то, что он считал своим, стало — ее. И то, что она не смела принять — тоже стало ее. Узы распахнулись перед ней, закружили в золотом вихре, подчинились ей так же, как сама Лея подчинилась им. И тогда она нарушила многолетий непреложный запрет, переступила через него легко и просто, будто ждала этого мига всегда, с самого своего рождения. Зеленый, изумрудный, нефритовый дракон ее упал к ней с небес, как падает спелый плод в протянутую ладонь. Хан заслонил ее собой, бесстрашно и слепо, но она отстранила его сильные руки, выскользнула прочь ловкой змеей, подошла к своему дракону и взглянула в золото его глаз. Лея увидела свое отражение, выгнутое, выпуклое, положила ладонь на горячую чешую, обернулась к Хану, сказала: — Я лечу за Люком. А потом вспорхнула на гибкую спину, устроилась меж мощных крыльев, и дракон вознес ее так высоко, что перехватило дыхание. Лея летела, летела, оседлав дракона, сделавшись всадником, чувствуя древний, кипучий восторг, чувствуя страх. Будто одним этим мигом она уже сделала выбор, выбор, что подспудно терзал ее — Хан или Люк? Люк или Хан? Но только сейчас она поняла, во всей неотвратимости, во всем полновластии этого знания: она выбирала не меж ними. Она выбирала не мужчин, но себя. Выбирала, какой ей следует стать. Хан ожесточит ее, позволит править твердой, недрогнувшей рукой. Позволит карать и миловать, нести огонь справедливости через года и земли. Хан принесет мир ее мятущейся душе, поможет отринуть сомнения, что не пристало испытывать королеве. Люк же смягчит ее нрав, на с ним она станет терзаться, непрестанно мучаться — верно ли она поступает, правильно ли? Он будет с ней нежен, будет с ней ласков, и не ему, но Лее придется принимать на себя тяжесть решений. Лея летела прочь, распятая муками этого невозможного выбора, но потом вспомнила вдруг свой сон, свой далекий кошмар, который вмиг сделался близким. Прямоугольники черных елей на белом снегу, свое падение, которого она мучительно делала избежать, но не смела отнять рук с шипов драконьей спины. Потом поняла — это были не ели, никто не высаживает деревья столь ровной чередой, поняла — это войско, черное, смертоносное войско, и она падала на них с небес, как летит на плаху топор палача. Она несла кровь и огонь, несла им войну. Несла погибель. Тогда, во сне, Лея в ужасе встрепенулась, но видение держало ее цепко, как спрут, и она видела все: как вспыхнули легкие доспехи, как плавилась плоть, как языки белого огня пожирали все, что было перед ней, ибо горит лишь то, что было живым. Лея огнем обращала живое в мертвое, черное — в серый и дымный пепел, и она ликовала, охваченная тем темным и мрачным торжеством, что сделалось ей знакомо теперь. Вот между чем она выбирала на самом деле — приблизить ли ей это будущее, или отринуть прочь. И она выбрала, прильнула к горячей драконьей чешуе, обратила свой взгляд ввысь, выше и выше, туда, где в сердцевине небосвода, как семена в сердцевине спелого яблока, горели белым огнем далекие звезды.