Огонь по ту сторону реки

Раньше, до долины и Облачного города, до земель Джаббы, еще на корабле, Люк думал, что хуже той цепкой и удушливой горячки не будет уже ничего, что нет страшнее того раскаленного жара, что ломит кости и льется в горло, что это — предел, выше которого только смертельная боль и белая зола. Но холод едва ли был лучше. Холод преследовал неотступно, был острее голода и сильнее жажды, и в краткие промежутки, когда Люку удавалось выбраться из слепого и вязкого беспамятства, он понимал — прикончит его именно холод. Пить хотелось до рези в горле, губы обметала соляная корка, а желудок мучительно сжался, но тяжелый ледяной плен был хуже всего остального. Два серых рассвета Люк встретил на этой одинокой скале посреди соленых безбрежных вод, два раза провожал высокий солнечный диск усталым взглядом, и дважды пытался переждать темную безлунную ночь, полную холодных и равнодушных звезд. Сны вились вокруг беспокойной и мутной взвесью, но ни одно видение не было достаточно глубоко, чтобы Люк мог в него погрузиться; ничто не способно было увести его со скалистого острова — ни улыбка Оби-Вана у ограды драконьей ямы, ни тяжесть серебряного кувшина из покоев принцессы в его руках, ни взгляд Леи, полный тайного значения, которое предназначалось не ему, но Хану Соло. Даже мысль об их связи уже не отдавалась внутри привычным ревностным чувством, эмоции словно размылись, притихли, и когда пелена забытья отступала, Люк ощущал такую ясность и прозрачность сознания, какой не знал никогда прежде. Он боялся, что холод лишит его рассудка, что голод заставит думать только о себе, что жажда будет нестерпимой и сведет его с ума. Однако именно сейчас он словно сделался чище, чем прежде, поднялся выше, обрел ту опору, которой был лишен. Холод перехватывал грудь тугим обручем, обжигал горло, и в шумной, волнующейся темноте, в ночи, полной плеска волн и звездного света, Люк пытался выжить, уже зная, что обречен. Он почти не был ранен, не считая правой ладони, на которую пролилась драконья кровь, отравленная страхом близкой гибели; ожог этот Люк замотал полосой ткани, оторванной от низа рубахи, надеясь, что та достаточно чистая. Он растирал ноги непослушными пальцами левой руки, соорудил настил из хвои и разлапистого ельника, заставлял себя ходить, пока мог, но холод забирал и забирал тепло, и это было хуже всего — умереть не от пламени, но от льда, умереть, будучи драконьим всадником, что может повелевать огнем. Однако теперь дракон не подчинялся Люку. В первый раз он решил, будто узы оборвались, но затем почувствовал незримую но плотную стену, что отгораживала его от прежнего буйства красок. Люк не знал, отчего она возникла, но знал, с каких пор — когда он потерял контроль над узами, когда в его с драконом связь вмешался кто-то третий, и вторжение это едва не стоило Люку жизни. А потом он ощутил присутствие Леи, ее живой и горящий разум, и обезумел окончательно, бежал вместо того, чтобы обратиться против общего их врага яростью и огнем. Память об этом терзала его, а потом Люк будто окаменел, пытаясь сберечь те крохи тепла, что у него остались. На второй день он увидел дракона — тот кружил над скалистым островом по расходящейся спирали, пока не скрылся из виду. Они все еще были связаны, несмотря на возникшую преграду, но Люк понимал, что осталось недолго — скоро дракон его станет свободен... Впрочем, как и он сам. Свободен от уз, от своей судьбы, от нежной любви и темной ненависти. У мальчика было лицо Леи, вспомнил он и закрыл глаза. Значит, все уже решено. Любовь Хана имеет шанс на будущее, она — не чета мертворожденной любви Люка, обреченной с самого первого вдоха. Люк видел этот шанс в темных глазах Леи, в ярости ее несогласия с Ханом — ярости, подобной той, что и сам Люк когда-то пытался разжечь внутри в бесплодных попытках избавиться от наваждения. На третий день он решился. Люк помнил еще, как тяжела была смертельная ноша, что принес он из Юужань-Вонга, помнил оскал выбеленного солнцем черепа, усмешку, таившую в себе триумф — все черепа выглядят так; быть может потому, что они одни остаются на свете, когда плоть сходит с костей, как мутная пена волн. Помнил слишком хорошо, чтобы не обманываться собственной молодостью — смерть поджидает всякого, и встречи не избежать никому. И все же в самой тайной его глубине, рядом с коротким, как последний вздох, именем, теплилась еще надежда — слабая, хрупкая, человеческая. Люк давил ее упрямо и безжалостно, потому что ему нужны были все силы, какие только остались, на этот последний рывок. Низкие серые облака вспыхивали золотой кромкой, но солнца не было. Морские воды были спокойны, и Люк лег на спину, размеренно задышал в такт набегающим волнам, и вспомнил учителя. «...не единственный. Есть еще один». Он не способен был преодолеть ту стену, что отделяла его от дракона, и потому обратился к узам другого рода — человеческим, но столь же кровным, что и драконьи. Оби-Ван говорил, будто у Люка есть близнец, а значит он — от крови дракона тоже. Значит, он услышит — не сможет не слышать, не сможет не узнать. И тогда Люк закрыл глаза, как делал всегда, погружаясь в кружево уз, но потянулся не к ним, а к далекой и дремлющей памяти. Памяти, что хранила тесноту материнского чрева, разделенную на двоих, тишину околоплодных вод, случайные касания и биение второго сердца. То, что помнил он с сотворения мира, когда не существовало еще ничего другого. «Найди меня, — думал Люк, собрав все свои силы, как бедняк собирает в горсть хлебные крошки. — Узнай меня. Услышь меня. Мы делили материнскую утробу, кровь связала нас крепче любых цепей, последуй за ними и найдешь меня. Найдешь меня, — повторил он пересохшими губами. — Есть два дракона, и оба признают тебя, но лишь одного ты сумеешь оседлать — и не ошибись, не ошибись в своем выборе, ведь сделать его можно только лишь раз. У человека может быть только один дракон, но жизнь дракона длинна, как косы моей королевы... Служи ей верно, — просил Люк, — и не ошибись — после моей смерти оба дракона станут дичать, отыщи их, и найдешь свою...» Люк хотел бы сказать «судьбу», но участь эта была куда больше и неизмеримее, и закрывая глаза, он слышал лишь гул жестокого ветра над своей головой. Он привычно ждал отклика, знакомой дрожи узнавания, но все внутри было немо — ответа не будет, понял Люк. Так запечатанную бутылку пускают по волнам с тонущего корабля, не надеясь на отклик или спасение. Впрочем, спасения он и не искал. В какое то мгновение черный, животный страх навалился на него, прошелся дрожью по рукам и ногам, выбил стук из зубов, из легких — воздух, скрутил его внутренности ледяной рукой, заслонил собой небо. Люк ждал мирной смерти, но вместо этого разум его метался в агонии, мучительно пытаясь найти выход — не из смерти, но из ужаса. Но выхода не было, и тогда Люк стал представлять, будто он снова на корабле, лежит на палубе и слушает шум волн, бьющих о борт, что вот-вот над ним склонится Лея и он увидит ее лицо. Оно плыло под его закрытыми веками светлым видением, пустынным миражом — темные лучистые глаза, тонкие брови, крохотные, едва заметные родинки на щеках... То, как она ходила — с высоко поднятой головой, гордо выпрямив спину, даже когда шею ее охватил рабский ошейник. Люк помнил, как затряслись у него руки, когда Джабба велел вывести Лею к себе, и Люк увидел, во что приказали ее одеть. Помнил, как она прижалась к нему в поцелуе — коротком и страшном, — и как отстранилась, опуская глаза. Как снимала повязку с его лица и как пробежалась пальцами по затянувшимся, едва заметным шрамам, довольно кивнув, и ему казалось, будто от ее прикосновений раны откроются вновь, до того беспокойно колотилось сердце... Ужас отступал медленно и неохотно, и хотя Люк все еще чувствовал боль в стесненной груди, но сумел выровнять дыхание, а потом и вовсе забыться неглубоким беспокойным сном. Ему снилось, будто Лея в золотом откровенном наряде танцевала для него, для него одного, и ее бедра мелькали в вихре багряного шелка, а узкие ладони поглаживали впалый живот, мимолетно обводя грудь, поднимались к шее, обрамляли лицо — и пальцы, унизанные кольцам, дрожали, как и темные ресницы. А потом она подняла на него глаза и взглянула остро, с каким-то затаенным торжеством. Ладони ее взлетели к прическе, коса со свистом ударила воздух, точно хлыст, и Лея налетела на него ураганом, и в груди у Люка стало горячо и тесно. Правую сторону его тела охватило белым пламенем, левую — голубым льдом. Он слепо провел рукой по груди и тут же к его ладони прибавился еще десяток рук — все они ищуще зашарили по его ногам и животу, подбираясь к груди, но Люк уже нашел, что искал. Пальцы его сжали серебряную заколку, что он когда-то подал принцессе, своей будущей королеве, и с острия ее капал яд. Люк сжал заколку в ладони изо всех сил, чувствуя, как яд безжалостно разъедает кожу, и через миг проснулся. Справа был огонь, было тепло — и Люк заморгал, повернув голову, но видение не уходило: золотое бледное пламя и кровавые угли. Люк попытался придвинуться ближе, но чья-то рука удержала его, помогла приподняться на локтях, обхватила спину. Лея приблизила к нему бледное, обеспокоенное лицо, и Люк коротко выдохнул, зажмурился, покачал головой — не самых худший из снов. Не самая тяжкая смерть. Лея поднесла к его губам тонкое горлышко бурдюка, исходящее жаром, и Люк приник к нему бездумно и жадно, как младенец к материнскому молоку, сделал жадный глоток и тут же отстранился, закашлявшись. Горло обожгло, перехватило, внутрь полилось что-то густое и кипящее, терпкое и дымное, лицу и рукам стало жарко, а голове — легко. Несколько мгновений Люк молча пережидал это чувство, потом отпил еще и еще, пока не опустошил все до капли. И только после этого сумел выпрямиться и обернуться к Лее, прошелся по ее лицу безумным взглядом, нашел ее ладонь и стиснул до боли. Она вскрикнула. — Прости, — Люк тут же выпустил ее пальцы. — Хотел убедиться, что ты мне не привиделась. Ты настоящая?.. — Сам-то как считаешь? — гневно нахмурилась Лея и он рассмеялся. Лицо ее тут же разгладилось, она спросила с тревогой: — Как ты себя чувствуешь? Ты не ранен? Что с твоей рукой? — Я... — Люк задумался на мгновение, потом тряхнул головой. — Все это потом. Расскажи мне, как ты нашла меня, Лея. А лучше ничего не говори, просто... — он качнул головой, сдвинулся, давая ей место у огня, но она опустилась на колени с другой стороны, наклонилась, вглядываясь в его лицо, и тут Люк заметил вдруг, какие темные у нее глаза, какие кровавые губы. — Я знаю, что все это — лишь иллюзия, обманчивое видение, сладкая ложь. Я знаю это, не спорь со мной, потому что я видел этот остров, я обошел его за три сотни шагов, и я видел, что вокруг, насколько хватает взгляда, лишь горькое море, и я знаю, что человеку просто неоткуда здесь взяться... Лея коротко вздохнула, — он знал этот вздох, она делала так всякий раз, как собиралась с кем-либо спорить, — но потом молча опустилась рядом, положив голову ему на плечо, а ладонь — на грудь. Люк помедлил и притянул ее за плечи ближе. Правая ладонь ныла и пульсировала в такт участившемуся сердцебиению, и он поморщился. — Что с твоей рукой? — вновь спросила Лея. Голос у нее сделался низкий и хрипловатый, и Люк вздрогнул, представив, как этим же тоном она говорит ему совсем другие слова. — Как ты попала сюда? — он закрыл глаза, не ожидая ответа. — Я ждал тебя, ждал так долго, но и не думал, что ты в самом деле... Она коротко рассмеялась, и он вдруг остро почувствовал дрожь и тепло ее тела, тяжесть ее дыхания, и в один миг осознал — это не сон, но реальность. Лея сейчас здесь, говорит с ним наяву, смеется, улыбается кровавыми губами. Он понял, отчего они кровавые, еще раньше, чем успел озвучить свою догадку. — Драконья кровь... Откуда она у тебя?.. Люк чувствовал, как она наполняет его дымным жаром, расходится по венам с каждым ударом сердца, как руки и ноги наливаются силой и огнем, как разум его перестраивается, сначала медленно и неохотно, а потом все быстрее. Острая пьянящая радость охватила его, закружила в золотом вихре, и он не сумел сдержаться — притянул Лею ближе, уложил на себя, обхватил ее узкую спину руками и впился пересохшими губами в ее алые губы. Мгновенный, точно удар хлыста, разряд прошелся по его телу — миг узнавания, который он испытал, впервые оседлав дракона. Лея выдохнула ему в губы, обхватила сильными пальцами его лицо, и Люк поплыл, как от горячего альдераанского вина, простонал что-то неразборчивое, прижал ее еще ближе, еще теснее, не понимая уже, чье именно сердце заходится набатом в груди. Он целовал ее в серых сумерках, опьяненный драконьей кровью и той свободой, что она ему даровала — не последней свободой умирающего, но голодной и рьяной свободой живущего. Смелость его поцелуя сменилась нежностью, болезненной и терпкой, такой, что горло перехватывало, а руки тряслись в бессилии — как бы не был глубок поцелуй, как не был бы опьяняющ, но и ему положен предел. Люк отстранил ее от себя, дрожащую, задыхающуюся, вгляделся в ее лицо, будто впервые увидел, и сказал себе — да, это наяву, это правда. Испугался на миг, как боялся всегда — отчуждения, неловкого молчания, что вырастает стеной, нереальности происходящего. Испугался, что спасется, что будет будет жить с этим знанием, будет помнить, каково это было — обрести свободу хотя бы на миг, совершить то, о чем грезил так долго, — и что потом ему придется вернуться в прошлую жизнь, заковать себя в броню холода и отчуждения. Стоять по ее правую руку, подавать ей венчальный убор, вести Лею, светлую, юную, к брачному огню, вложить ее руку в чужую ладонь и слушать ее клятву перед лицом безразличных к его ослепляющей любви богов. — Нет, — произнес он глухо. — Так нельзя, Лея... нам нельзя... Но она лишь прижалась теснее, прильнула к нему, впилась пальцами в его плечи, вжалась бедрами в его бедра. — Можно, теперь все можно, — зашептала тяжело и сбивчиво, нашла его взгляд темными, расширенными глазами на бледном лице. Угольно-черные зрачки затопили радужку, ресницы дрожали, как крылья доверчивой бабочки-однодневки, и тогда Люк перехватил ее тонкие запястья, отвел от себя ее просящие руки, отстранился тяжело и упрямо, как если бы преодолевал огромную толщу воды. — Я всадник, ты — моя королева, — Лея нахмурилась, лицо ее скривилось, будто он ударил ее, и Люк отвернулся. — Так быть не должно, нельзя, чтобы... — Я больше не королева. Лея поднялась, и он стиснул пальцы, чтобы не удерживать ее подле себя; правую ладонь обожгло болью и Люк вздрогнул. Она возвышалась над ним, гордая и прямая, с растрепавшимися волосами, и он залюбовался ею — бездумно и безнадежно. — Я вернулась за тобой. Я искала тебя. Я видела твое падение, и... — она сглотнула, и он не мог отвести взгляда от ее белой шеи, от выемки у самого горла, беззащитного и открытого, не мог взглянуть ей в лицо — потому что знал, что не перенесет той боли, что отразилась на нем. Потому что на один этот миг ее боль стала его болью, ее страх — его страхом, и словно со стороны Люк наблюдал это неминуемое падение, полет навстречу бездне, навстречу смерти. — Он пожелал второго дракона, того, что свободен, а я... Я не могла ему позволить, не могла уступить, и... Я оседлала дракона, Люк. — Ты сделала — что?! — выдохнул он и попытался подняться, но ноги не слушались его, подогнулись, и Люк упал на колени, на мягкую сухую хвою. Он бездумно загребал ее руками, ища опоры, как дети загребают песок — жадными горстями, чувствуя, как он просачивается сквозь пальцы. — Я оседлала дракона, — повторила Лея с вызовом, распрямила плечи и упрямо добавила: — И я не жалею. Он хотел забрать, что было моим, но я не позволила... И никому не позволю! — Но королевы не седлают драконов... — растерянно произнесли его губы. Люк слышал себя словно со стороны, и голос у него был потерянным и спокойным, хотя покоя он не ощущал вовсе. — Значит, я не королева больше! — воскликнула Лея и протянула к нему руки, помогла подняться. Люка шатнуло, он едва не оступился, шагнул прочь от углей к ней, к тому белому и высокому пламени, которым горела вся ее тонкая, как свеча, фигура, но тут же отдернул руки. — Нет, это не так, — заспорил он из упрямства. — С чего ты решила? — Ты знаешь, с чего. — Лея взглянула прямо, открыто, и Люк вспомнил другой ее взгляд, уклончивый и манящий, обращенный не на него. — Оседлать дракона — значит отречься от всего, что составляло жизнь прежде; это значит — найти другой путь, значит, что не ты берешь верх, но вверяешь себя этой судьбе. Ты и сам знаешь это, знаешь лучше, чем кто-либо другой — не всадник подчиняет дракона, но дракон... — ...всадника, — закончил Люк. — Да, я знаю... я знаю... Он снова присел, не находя в себе сил спорить на равных. Значит, Лея теперь всадница, значит, в каком-то смысле, на одном из множества уровней, она стали теперь... равны?.. Люк не стал продолжать эту мысль, запретил себе думать о ней. — И все же... — начал он осторожно и тихо, — что это меняет? Я присягнул тебе, я дал клятву — до последнего вздоха, до смертного часа, и... До смертного часа — разве не он пришел к нему на этом камне? Разве не умирал он от холода, отгороженный от него лишь толикой древней крови, разве не предчувствовал он близкий и неминуемый финал, разве не ощущал на своем лице ледяное дыхание гибели? — Как же ты нашла меня? — спросил он наконец. Часть его разума уже знала ответ, знала в тот миг, когда сердца их забились в унисон, на созвучие, словно короткие имена, что дали им... — Было нелегко, — призналась Лея и вздохнула. — Я не знала, куда ты направился, не чувствовала тебя в узах, не могла дозваться... Дважды я останавливалась, занимала огонь, гадала по звездам и травам, по крови, по пламени — но не умела тебя найти... А потом, на вторую ночь, я увидела сон... Она запнулась, и Люк понял — она взвешивает сейчас каждое слово, прикидывает, чего будет ей стоить эта откровенность. — Я видела сон... Но он ускользнул от меня, и... Потом, — сказала Лея, опускаясь подле него, задумчиво глядя в огонь, — потом я услышала голос. Будто сами скалы, само небо заговорило со мной — до того этот голос был древний. Тот человек на скале, что едва не погубил тебя... он был от крови дракона, но голос принадлежал не ему. Он был от крови дракона, но голос этот был словно сам пламень, и он обратился ко мне. Он сказал: «Я помогу тебе, дитя мое. Я знаю твои радости и твои печали, но главное — я знаю, где искать то, что ты утратила». И я заснула так крепко, как думала, что не сумею заснуть, и наутро третьего дня я поняла, где тебя искать, я услышала шум моря, узнала биение твоего сердца, и чем вернее я приближалась, тем отчетливей оно становилось, пока не затмило все... Так я нашла тебя. Люк молча помнил ее к себе и обнял, вместе они опустились на землю, охваченные не пламенем страсти, но слепой жаждой человеческого тепла. Он лежал, слушая ее дыхание, которое из стесненного и частого стало легким и сонным, рука ее на его груди отяжелела, и это была приятная, доверчивая тяжесть, и в сотый, тысячный раз он поклялся себе, что сделает все, чтобы не обмануть это доверие, хрупкое, как стебель белого цветка. Холод отступил, изгнанный из тела драконьей кровью, что Лея разделила с ним, поцелуем, что она разделила с ним, сном, что объял их обоих — тихо и незаметно, будто не проступили они древний и строгий запрет. Сейчас Люк чувствовал, будто и не было никогда никакого запрета, не мог вспомнить причин, что лежали в его основании, не мог понять, почему отстранялся прежде. Держать Лею в своих объятиях, обернуть ее в кольцо ищущих рук казалось самым верным и правильным, что он когда либо делал — так он чувствовал себя, седлая дракона. Будто понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы окружить ее, пальцы — ложиться на ее белые плечи, глаза — чтобы смотреть в ее лицо, ноги — чтобы сплестись с ее, разум — чтобы искать ее присутствие в золотых и багряных узах, а сердце — чтобы биться удар в удар с ее сердцем. Он понял, что так и должно быть — потому, что так было всегда, от самого сотворения мира, когда не было больше ничего другого. Страшная догадка вновь коснулась его сознания, но Люк отогнал ее, как назойливого мотылька, и потянулся навстречу сну. И во сне и наяву его окружала она одна — Лея, смиренная и гневная, покойная и горящая, и она принадлежала ему одному, так же верно, как его собственное дыхание, как звук его сердца, которое он ей вручил.

***

Лея разбудила его через несколько часов. Костер догорал, угли подернулись белой золой, но тот лед, что сковывал грудь Люка прежде, отступил, изгнанный дымной горячей кровью. Дышалось легче, разум его прояснился, тяжелая мутная пелена ночного опьянения спала, и Люк боялся, что Лея теперь сожалеет об их поцелуе, но она смотрела прямо, не отводила глаз. Сидя на пологом камне, она пальцами прочесывала распущенные волосы, потом ловко разделила их на три части и быстро заплела в косу, отбросила ее за спину и улыбнулась ему. — Тебе лучше? — спросила она и Люк прислушался к себе, склонив голову. — Да, — признал он. — Гораздо. Чувство было такое, будто он пробудился от долгого кошмара и увидел, что все прежние страхи были лишь порождением разгоряченного разума. Силуэт Леи становился все отчетливее, словно Люк не способен был видеть ничего, кроме нее одной, а потом он понял — занимается рассвет. Небо за ее спиной медленно светлело, плотные низкие облака обещали непогоду, посерели по краям, стали прозрачными, как размокшая рисовая бумага. Лея поднялась с камня и подошла к нему, взяла за руку, тронула повязку — осторожно, но твердо, — и Люк высвободил ладонь. — Сожми пальцы в кулак, — попросила она. — Хорошо. Я боялась, что у тебя не хватит сил, чтобы ночью лететь со мной обратно, боялась, что ты упадешь в море... Сейчас ты готов? — Надеюсь, — вздохнул Люк. Прошлые неудачи помнились слишком отчетливо, и ему казалось, что он не сумеет переломить исход новой попытки. Он не стал ничего говорить ей, лишь закрыл глаза, осторожно ища ту преграду, что возникла после падения, но вместо нее Люк обнаружил, что больше не один в узах. Все, что видел он в Лее, провожая взволнованными взглядами, нашло отражение в узах — ее присутствие, которое прежде было тихой искрой во мраке, обрушилось на него, неотвратимо и полновластно: ослепительный свет, белый пламень, который мог бы сжигать дотла. Огонь не ранил, но согревал, и Люк приник к нему, позволил объять себя и узнать. Он слышал дыхание Леи, легкое и чистое, слышал ее сердцебиение, размеренное и спокойное, знал их вернее, чем в кольце ночных объятий, вернее, чем собственные — а потом вспомнил свою мольбу, предсмертный зов, и отшатнулся. Он бежал от ее присутствия, от белого огня, прятался, заслонялся обманом и ложью, что никогда не любил, или любил, но иначе — не как юную женщину, но как... Задыхался, захлебывался этой чудовищной правдой, мгновенным узнаванием, ослепительным, как молния, оглушающим, как гром, но потом услышал, как она зовет его — не как всадника, но как друга. И тогда он опустил руки, выдохнул и пошел на ее зов, чувствуя страшный трепет перед этой своей покорностью, перед властью, что Лея имела над ним. Потом нашел в узах своего дракона, вошел в его разум, как входят в прохладу храмов или под защиту замковых стен, и впустил его в свой. Стало легче, но знание, что открылось ему, все еще пылало под закрытыми веками, и нельзя было его забыть, нельзя отвернуться. Люк открыл глаза. Солнце еще не взошло над темными волнами, лишь первые лучи скользили по облакам. Дракон его кружил в вышине, как и дракон Леи, две крылатые тени, неотличимые друг от друга в серой предрассветной дымке. Люк смотрел на них, пока от светлеющего неба не заломило глаза, а потом повернулся к Лее. Она стояла подле него, по левую руку, и глаза ее были все так же темны на белом лице, что и ночью, косы все так же длинны, а губы все так же кровавы. Люк вспомнил дымную горечь, ужас и красоту ее поцелуев, и вздрогнул. Она ничего не поняла еще, не знала, не помнила, но он в один лишь миг вспомнил и узнал, и понял все. — Я и впрямь не жалею, — сказала Лея вдруг, и он не сразу понял, что она говорит о драконе. — Что сделано, то сделано... — Да. Он подозвал своего дракона, оседлал его, окутал себя диким и древним разумом, а потом обернулся к Лее. Дракон ее спустился к ней с небес, и она вспорхнула на его спину, тонкая и гибкая, охваченная — он слышал это в узах — восторгом и трепетом. Он смотрел на нее сквозь золотую дымку и не мог понять, как один человек может вместить — все? Горькая нежность и тихий свет, палящий огонь и хладный сумрак, темное наваждение, слепая одержимость, спасение и гибель. Его королева и любовь. Его сестра.