Колыбель кошмаров

Его первым детским воспоминанием был высокий скелет, приветливо протягивающий ему руки и по-доброму улыбающийся. Чара неуверенно шёл своими крохотными ножками к нему, почему-то искренне веря, что у огромного в его глазах незнакомца не было дурных намерений. И правда: он лишь поднял его на уровень своих глаз, чем вызвал у ребёнка радостный хохот, и тут же получил ладошкой по лицу, украшенному странными полосами. Чара помнил, что тогда он счёл это не «странным», а «забавным» и «чудным». Долговязый скелет ничуть не обиделся на внезапную пощёчину, а на детский смех ответил уверенной улыбкой и любопытным прищуром, внушая лишь большее доверия изворотливому ребёнку. Почему-то из воспоминаний совершенно стёрлись несколько минут до этого момента, когда тяжёлый, суровый и разочарованный взгляд того же монстра заставил Чару спрятаться под стол от страха и необъяснимого холода. Через несколько дней Чару и тогда ещё незнакомого ему Кросса забрали из приюта. Ему было чуть больше года. Ему исполнилось три. Всё ещё слишком юный возраст, чтобы что-то хорошо запоминать, но долгую дорогу и новое место Чара помнил отчётливо. Они приехали в огромный, как ему тогда казалось, дом в два этажа с большущей гостиной, двумя ванными комнатами, кухней, библиотекой и двумя спальнями. Не иначе как дворец для детей, которые знали только скромную двушку и где-то на подкорках сознания припоминали стены приюта, где о таком просторе и мечтать не приходилось. Новые владения тут же были оббеганы, осмотрены, ощупаны и кое-где даже попробованы на вкус, благо дегустация быстро прерывалась их зорким родителем. Новое пристанище было прекрасным, но соседи казались странными. Как бы дети не прислушивались, не могли разобрать, о чём они говорили, поэтому первое время сторонились чудных, хоть и на вид приветливых, незнакомцев и при любой их попытке заговорить с ними прятались за своим отцом, который, заботливо гладя своих пугливых сыновей по головам, извинялся перед посмеивающимися соседями. Чара видел иногда через забор, что у соседнего дома бегали дети примерно их возраста, но обратиться к ним боялся не меньше, чем к посещавшим их взрослым, слыша издалека их странную речь. Впрочем, им и вдвоём было весело: Кросс хоть и был почти на два года старше него, тоже был весьма робким и застенчивым ребёнком, поэтому они держались вместе, старались никого не беспокоить и спокойно играли друг с другом, пока их не звали на обед или на занятия. Прошло совсем немного времени, и они сами не заметили, как стали понимать, о чём говорили теперь уже совсем не странные соседи, но вскоре лето закончилось и они куда-то исчезли. Тогда Гастер впервые задумался о том, что место, в которое они переехали, не особо подходило для воспитания детей, а его сыновьям необходимо было общение со сверстниками. Когда Чаре было четыре, они с Кроссом впервые пошли в детский сад. Они бывали там лишь три раза в неделю, потому что он находился в городе, добираться до которого приходилось несколько часов на машине. Но даже так время, проведённое там, было веселым и приятным: в такие дни у них не было занятий, на которых настаивал их отец, видимо, рассчитывая вырастить гениев, и они могли играть с другими детьми, забывая о времени и очень нехотя прощаясь с новыми друзьями, когда день подходил к концу и приходила пора ехать домой. Но стоило машине проехать пару километров, как они усыпали, утомлённые беготней и избытком эмоций. В четыре года Чара не задавался вопросом, почему только его с братом и ещё двоих детей забирали из сада: не важно, как долго они там находились, лишь их родитель и ещё одна призрачная женщина появлялись там, чтобы забрать своих детей домой. Что было с остальными, они не знали и, почему-то, никогда не спрашивали. Позже им рассказали, что прекрасный дворик, в котором они играли, был частью местной церкви, которая также содержала приют, а почти у всех детей, с которыми они проводили время, не было родителей. Так как город, в который им приходилось ездить, был маленьким и неприметным, в нём не было никакого детского сада: не было смысла таковой строить, потому что численность населения оставляла желать лучшего, а всех рождавшихся за год детей можно было пересчитать по пальцам, — поэтому присмотром за ними занималась церковь, приют при которой был организован ещё во времена войны, когда множество детей оставалось сиротами. С осознанием этого или без, ничто не омрачало их пребывания в этом «детском саду». Они резвились, пока не выбивались из сил, смеялись, пока играли, или плакали, когда доводилось больно упасть. Хорошие и плохие эмоции быстро сменялись, подобно фейерверкам взрывались и исчезали, оставляя место другим таким же мимолётным, но ярким чувствам. Под присмотром сестёр они чувствовали себя в безопасности, а каждый новый день становился возможностью для чего-то нового и захватывающего. Ещё через год Кросс пошёл в школу. Так как длинные поездки теперь стали ежедневной проблемой, они втроём перебрались на новое место, купив небольшой домик на окраине города. Первое время Чара чувствовал себя странно, успев привыкнуть к тому, что его старший брат всегда был рядом: он оборачивался, чтобы обратиться к Кроссу, но не находил его, первые несколько недель искал его по саду, чтобы позвать на обед, забывая, что его тут не было, или взволнованно жаловался воспитателям, что тот не вернулся с прогулки, за что получал мягкое напоминание о том, что он и не должен был. Зато когда они возвращались домой, он радостно цеплялся за Кросса, наконец «находя» его, и внимательно слушал его истории, произошедшие за день, или рассказывал свои, почти постоянно добавляя «если бы ты там был» или «не хватало только тебя». Ему девять лет, и он впервые столкнулся с насмешками. В школе Чаре сложно было найти друзей, ещё тяжелее был факт того, что они с Кроссом были в разных классах и, даже если бы очень захотели, не смогли бы постоянно быть рядом. И если Крест в своё время быстро адаптировался, то Чара, лишённый своей главной опоры и защиты, едва справлялся. Почему-то одноклассники его невзлюбили: сперва принялись обидно шутить, а после, видя, что мальчик никак не возражал, начали строить ему подлянки. Кнопки на стуле, сворованные тетрадки с домашним заданием, ведро воды на голову, подножки, разрисованные учебники, подкинутые в еду насекомые, испорченная краской школьная форма или закинутая на дерево сменка — с каждым днём ему доставалось всё больше, и как бы он ни старался, не мог понять, за что с ним так поступали. Он долго держал всё в себе, скрывая факт издевательств от взрослых, боясь, что за «ябедничество» с ним обойдутся ещё хуже. Кросс, уже будучи в шестом классе, давно успел подружиться со своими одноклассниками, а поэтому думал, что Чаре повезло так же, из-за чего не сразу заметил, что что-то было не так. Понурое настроение брата сильно тревожило его, но даже если он спрашивал, Чара лишь отнекивался и просил за себя не беспокоиться, отвлекая внимание домашним заданием или жалобами на головную боль. Он и сам не мог объяснить, почему не рассказывал о происходящем даже Кроссу, но свято верил, что поступал правильно, скрывая ото всех правду. И он мог бы ещё долго придумывать оправдания испорченным вещам, возлагая вину на себя, или с честными глазами убеждать окружающих, что всё было хорошо, если бы однажды хулиганы не перешли все границы. Несколько лет Чара отращивал волосы. Не то чтобы это было его целью, но с длинными прядями он чувствовал себя комфортнее, а внешний вид его более чем устраивал. Его, но не тех, кто над ним издевался. В тот день его одноклассники, повторяя уже не кажущееся обидным после десятков раз «девчонка», затолкали его в школьный туалет и приготовленными заранее ножницами принялись, как попало, обрезать его волосы, игнорируя попытки вырваться и мольбы прекратить. Свою новую «стрижку» он уже ничем не смог оправдать, да и не хотел: у него больше не было сил скрывать свою слабость. Его отец поговорил с учителями, те провели с классом воспитательную беседу, пока Чара отлеживался дома, отчаянно не желая снова видеться со своими одноклассниками. Помогло ли это? Нет. Когда он вновь вернулся в школу, лишь первое время всё было тихо, но уже совсем скоро всё началось сначала. Правда, в этот раз рядом оказался Кросс, теперь более внимательно приглядывающий за младшим братом. Он заступался за него всякий раз, когда кто-то вновь решался как-либо насолить Чаре: если не до того, как что-либо произошло, то после так точно, показывая хулиганам, почему так делать не стоило. Чару оставили в покое, но оскорблять не перестали. И он был готов терпеть словесные издёвки до тех пор, пока однажды ему не указали на одну важную деталь. «Скелет и человек — родственники? Что за бред! Так он ещё и приемный!» — громко, чтобы он точно услышал, проговорил кто-то у него за спиной, когда Кросс ушёл. Воспоминания восьмилетней давности бесследно стерлись из его памяти. Ему всегда казалось, что всё было хорошо, что он — часть своей семьи, что единственное место, где он теперь мог ощущать себя в безопасности — его дом, что отец его любит, что Кросс и правда его брат. И чем больше он об этом думал, тем тяжелее становились его мысли, а эмоции всё меньше поддавались контролю. Внезапно вся забота, которой его пытались окружить, начала казаться подделкой, а все взаимоотношения — затянувшимся спектаклем. Он почувствовал себя обманутым. Ему казалось, что он больше не мог никому доверять. И, будучи и без этого под гнётом эмоций, в ближайший же вечер он накричал на Кросса, наговорив ему много грубых слов. Ещё через несколько дней ему сказали, что случилась трагедия и Кросс может больше никогда не вернуться. В двенадцать он, как говорили остальные, «совсем отбился от рук». Сначала он вёл себя ужасно только в школе: его перевели в другой класс, где было всего несколько учеников, и сперва он просто избегал их, опасаясь, что снова станет изгоем, а когда один из них попытался с ним заговорить, нагрубил, слишком резко обозначая личные границы, и больше его никто не трогал. Оставшись без чужого внимания, Чара почувствовал свободу: наконец-то можно было вздохнуть спокойно, но вскоре вместе с этим пришла обида. Он видел, насколько дружным был его новый класс, и не ощущал себя его частью. Ему снова было одиноко. Поэтому теперь он стал тем, кто делал пакости, чтобы привлечь к себе хоть какое-то внимание. Он не желал никому зла, но иногда переходил границы. За свои выходки он раз за разом получал наказания, из-за наказаний и нежелания взрослых разобраться, почему он так себя вёл, злился ещё сильнее и снова выкидывал что-нибудь эдакое. Он не мог ничего с собой поделать, он просто хотел, чтобы кто-нибудь понял его, признал и по-доброму отнёсся, однако не был готов эту доброту принять, по-прежнему опасаясь предательства. Был один скелет, который то и дело пытался с ним заговорить, но Чара, не привыкший к общению и постоянно ожидающий подвоха, лишь грубил ему в ответ, не веря, что кто-то и правда хотел с ним подружиться. Так уж вышло, что в новом классе он стал «злодеем» и никто больше не смел говорить что-то обидное ему в лицо — теперь все обсуждали его за его спиной. Слухи о нём перестали быть унизительными — теперь они были до жестокого страшными. Говорили, что он закапывал живьём своих домашних животных, что как-то напал на своего одноклассника с канцелярским ножом или намеренно чуть не выткнул другому глаз карандашом. Или что его отец был ответственен за исчезновение детей в округе, а он был тем, кто заманивал их в ловушку. Честно, Чара тайно желал, чтобы похититель, орудующий в городе, забрал их всех, чтобы они пропали и он больше ничего о них не слышал, чтобы они получили по заслугам и перестали говорить о нём гадости, которых он не заслужил. А потом пропал он сам, и все сплетники в самом деле замолчали. Они пытались рассказывать легенды о том, куда и почему он исчез, но в то время в редкой семье не слушали утреннюю сводку новостей, и все знали или хотя бы отдалённо представляли, какая судьба ждала пропавших детей, а потому даже Чару, теперь не казавшегося таким уж злым, становилось жалко. Однако его лицо так и не появилось в колонках с пропавшими без вести. Через месяц он вернулся в школу, но изменился до неузнаваемости: шарахался от каждого шороха, будто бы разучился разговаривать, выглядел потерянным и всегда был напряжён, словно ожидая чего-то ужасного. Его постоянно трясло, он стал дерганым и ещё более нервным. Все видели его состояние, и никто больше не решался что-либо говорить о нём. К тринадцати годам он уже несколько раз сбегал из дома, но его всегда находили и, игнорируя любые его просьбы отпустить его, возвращали обратно. С каждой попыткой решимости становилось всё меньше, а страх возвращаться домой — больше. И одной из таких он подписал себе приговор: его снова ожидал «переезд». Теперь его комнатой стала крохотная спальня без окон, которую он делил с незнакомым ему человеком. Он снова вынужден был жить с другими детьми, но это не было похоже на приют, скорее питомник, где их содержали, как какой-то скот: кормили по расписанию, ругали за недоеденную еду, выводили на улицу ровно в определённое время и на загороженный высоким забором двор, не выпускали из комнат после наступления ночи, проводили постоянные проверки, прививали и рано или поздно уводили на убой. Никто на самом деле не знал, что именно случалось, но все понимали, что некоторые однажды просто не возвращались с очередного «осмотра», и с ужасом ждали, когда настанет их черёд. Сбежать отсюда казалось практически невозможным. В четырнадцать он всё-таки решил попытаться. За ними почти круглосуточно наблюдали, и подгадать момент было крайне сложно, но он справился: когда во время обеда один из воспитателей отвлёкся на разбившего тарелку ребёнка, он проскользнул мимо него, выскочил из столовой в разветвлённый коридор и, полагаясь только на удачу, побежал, сворачивая наугад. Он и предположить не мог, насколько огромным было это место: не важно, как долго он бежал, натыкался лишь на закрытые двери и новые повороты. Понимая всю безысходность своего положения, он продолжал носиться по подземному комплексу, молясь, чтобы он смог найти выход. Но выхода нигде не было. Вскоре из-за охватившей его паники и непрерывного бега он потерял сознание. Очнулся в своей комнате и долго боялся пошевелиться, не понимая, жив он или мёртв. Он был жив, но за ним пришли, чтобы отправить на очередной, после такой выходки точно последний «осмотр». Худшие его опасения стали явью, но он не был готов так просто сдаться, игнорируя все заверения о том, что «это для его же блага» и что «никто не причинит ему вреда». Он был той самой крысой, загнанной в угол: больше нечего было терять, оставалось только сражаться, поэтому он сделал единственное, что тогда пришло ему в голову — разбил висящее на стене зеркало, подобрал большой осколок и, схватив своего забившегося в угол соседа, приставил острие к его горлу. Он не собирался его убивать, он хотел лишь запугать взрослых, чтобы те оставили его в покое. Он надеялся, что их жизни хоть что-то значили для них, раз их всё ещё содержали здесь. Он не хотел этого. В этом не было его вины. Он не мог этого предотвратить. Если бы только его оставили в покое… У его соседа была астма. Приступ начался совсем не вовремя. Чара просто… не заметил. Ему просто хотелось спастись. Он не желал никому смерти. Его переселили в одиночную комнату. Вскоре результаты его обследований начали «ухудшаться» и ему выписали «лекарства». Капельницы и уколы, которые отбирали у него все силы: он не мог встать, да и сидел с трудом, тело едва ли его слушалось, он почти не мог говорить и постоянно спал. Всё ещё живой, но теперь точно не способный никуда сбежать. Ему шестнадцать. Он не помнит, как всё это началось. Он бессмысленно пялится в потолок, дожидаясь очередного момента, когда придёт медсестра и его снова усыпят. В его палате есть окно, по вечерам, если ему удаётся не засыпать, он видит закат, а лучи солнца греют его лицо. Ничто его больше не волнует, и свет этот он не замечает. Ему не хочется есть, ему не хочется гулять, ему не хочется предпринимать новые бесполезные попытки. Ему хочется лишь «уйти» и больше не возвращаться. То, от чего он так старался убежать, теперь казалось желанным, но невозможным. И его будут держать здесь, пока они оба станут ненужными.