Abstractions

А Саша смотрит на него и понимает, что больше не чувствует ничего. Сердце как после взрыва сверхновой, но не черная дыра – лишь бесчувственная, холодная нейтронная, угасшая и потерявшаяся в мрачных глубинах между его ребер. Весь период его «сгорания» был слишком быстрым, а термоядерные процессы пронеслись с такой скоростью, что Саша сам удивился, как смог так легко перегореть. В какой-то момент осознание просто окатило его ледяной, до дрожи пробирающей действительностью: он больше не любит. Он больше не хочет. Не хочет проводить вместе время, не хочет выслушивать очередные истории, конца которым никогда нет, он просто не хочет слышать. Надоело. Надоела эта чертова забота, эти ласковые поцелуи и сюрпризы, на которые неизменно приходилось натягивать улыбку, повторяя: «Да, мне нравится, все замечательно, я тебя тоже», – хотя уже давно нет. Саша никогда не думал, что он окажется в идеальных по всем параметрам отношениях. Отношениях с одним лишь минусом: в них исчезнут чувства, оставляя его одного на пепелище собственной души, к которой он, кроме отвращения, ничего не испытывает теперь. Ведь изначально все было хорошо: сердце отбивало чечетку при малейшем, даже зрительном, контакте, колени от поцелуев трястись начинали, а воздух из легких в мгновенье исчезал. Что же сейчас случилось? «Какого черта?!» – спрашивает он сам себя, силясь найти причину, но находя только лишние поводы сбежать от него подальше. Саше хочется самому себе в лицо дать, потому что так нельзя. Потому что его, блять, всем сердцем любят, пока он свое оставил где-то, потерял, а образовавшуюся дыру заполнил чем попало. Такое ведь кому-то не отдашь – посмеются, желая обиду скрыть, а ему мучиться от собственного бессилия и самоненависти дальше. Мучиться от собственного похуизма. В Саше души не чают, пока он собственную дьяволу за гроши продает, и это режет не хуже отцовского охотничьего ножа, недавно заточенного. В голове постоянно вертится вопрос, где же он так проебался. Где оступился, что смотря в глаза напротив, больше не видит в них ничего абсолютно, в то время как они же в нем мириады звезд находят. Находят только им видимую поддержку, желание, которого давно нет, нечто особенное, но не самое главное – они не видят в нем пустоты, зияющей своим ледяным мраком, укутывающей в свои прочные сети. Саша думает, что это должно быть обидно: долго добиваться кого-то, надеяться хотя бы на крупицы внимания, а после, получив сполна, перегореть. Вот только ему никак. Уставшее сознание так глубоко вбило эту мысль в подкорку мозга, что теперь даже сам этот факт ничего, кроме легкой неприязни, не вызывает. Он в своих же сетях запутался, а позже и захлебнулся, не понял ничего, думал, что разрушил собственные баррикады, когда его сердце – или то, что от него осталось, – новые построило, намного выше и крепче прежних – ни снести, ни перепрыгнуть. Саша понимает, что сказать-то надо. Ведь это нечестно. Неправильно. Нельзя так людьми играть, нельзя с ними быть, когда не хочется. Они же тоже этого мифического счастья хотят, а с ним таким это просто невозможно. Какое ж это счастье, когда с тобой только из-за привычки быть рядом остаются? Но говорить почему-то страшно. Ему кажется, озвучь хоть что-то из мыслей, роем пчелиным в его голове крутящихся, спать по ночам мешающим, хоть слово, его не поймут. Обвинят во всех смертных грехах и даже новые специально придумают, а после пошлют куда подальше. И это не то чтобы непредсказуемо, но неприятно будет точно. И пока рядом с ним такой радостный он, строящий планы и загадывающий на прекрасное далеко, Саша чувствует спокойствие вкупе с отвращением к самому себе. Ведь далеко это на самом-то деле ни черта не прекрасное. Оно жестокое и бессмысленное. Оно напрасное. Но кому какое до этого дело?