В квартире громко раздаётся рингтон телефона.
— Да, мам? Что такое? Извини, я опаздываю. Хорошо. Чего? Да, я тебе завтра отправлю фотографии. Ага. Хорошо. Хах, и я. Вечером позвоню.
Вызов слишком скоро сбрасывается, а средство связи благополучно летит на диван. Рыжеволосый юноша впопыхах вдевает пуговки на своей белой рубашке в петельки и торопливо выбегает из зала. В арке, ведущей на кухню, куда направляется сейчас рыжий, сидит чёрный кот, нервно покачивая кончиком хвоста.
— Подвинься, ну, — юноша спокойно пихает животину ногой и влетает в кухню, чуть не впечатываясь в так неказисто стоящую на его пути деревянную табуретку.
Кот что-то громко мяучит в ответ и, задирая голову, сверлит своего хозяина недовольным взглядом. Изумрудные глаза сердито сверкают в полумраке коридора, а парень в это время неуклюже подскальзывается на кафеле, чуть не падая на свою драгоценную задницу, — успевает схватиться за кухонную стойку.
— А ну прекрати это! — юноша возмущённо глядит на питомца, но кот, забавно шевеля ушами, снова противно мяукает и, разворачиваясь, семенит вглубь коридора, скрываясь с человеческих глаз.
Накахара Чуя — трудолюбивый невысокий юноша, пишущий превосходные стихи и рисующий уникальные картины, многие из которых с руками отрывают здесь, на Вероне; иногда даже отправляют почтой иностранным покупателям. Но заработок у Накахары всё равно смехотворный — там, где он работает, не так уж и хорошо платят, бо́льшая часть средств уходит на краски, кисти и холсты, ну, а совсем крошечная доля остаётся на продукты, одежду и лекарства для матери.
Сам Чуя родился на маленьком острове Уза́ла, в небольшом городке Маунтфорд. У него с раннего детства был огромный потенциал к рисованию, поэтому по окончанию школы, на все накопленные средства, мальчику удалось уплыть на Верону и устроиться в лучший художественный колледж, где в последствии он и остался работать.
За пять лет пребывания здесь Накахара добился слишком многого. В основном, его заслуги кружатся рядом с благодарственными грамотами и позолоченными медалями, с почестью выданными ему после выступлений на городских ярмарках, и вокруг искренних похвал от других знаменитых и прославленных художников мира. Но Чуя всё равно благодарен жизни за то, что у него есть. Он не бежит за славой, не стремится к безграничному величию, он просто делает своё дело, занимается тем, что безмерно любит, и просто наслаждается каждым процессом рисования, а, отдавая свои творения в чужие руки, вздыхает и, скрепя сердце, отводит голубые глаза в потолок.
Мать Чуи всю жизнь была старшей портнихой в одном из главных цехов Уза́лы, поэтому половину сшитых изделий отправлялось прямо в руки её детей. Своего отца Накахара знал очень плохо. Тот был заядлым пьяницей, и однажды, уехав на их старой машине вглубь острова, в чащи, попал в аварию с летальным исходом. Шерифы говорили, что мужчина не справился с управлением, а вот следователи тайком рассказывали, что находили на дороге огромные следы дикого зверя; возможно, того сбила машина, из-за чего и случилось непоправимое, но, что произошло на самом деле, не знает никто.
У Накахары также есть старшая сестра Озаки, которая тоже проживает сейчас на Вероне со своим трёхлетним сыном. Муж у неё мореплаватель, поэтому бывает дома очень редко, но ежемесячно высылает жене и сыну морские подарки в виде забавных ракушек или поделок из необычного мшистого камня. После того, как девушка излечилась, их с братом жизнь прытко забурлила, заиграла новыми красками, и, в целом, стала значительно ярче. Но большинство своего времени Накахара всё равно старается уделять творчеству. Он редко гуляет, но если удаётся минутка, то уходит к центральному причалу, обязательно вечером, возможно, даже ночью, когда людей на улицах совсем нет, и слышны только крики уставших за день чаек и шум набегающих на берег волн, и подолгу всматривается в подёрнутое сумерками тёмное небо. Тогда и думается лучше, и голова очищается от насущных проблем. Тогда Чуя хоть немного, но чувствует себя свободным. Тогда рука сама лезет в карман куртки за смятым блокнотиком, в котором сразу нарисовывается какое-нибудь маленькое и незаурядное четверостишье. А если уж это лето и три месяца отпуска, то Накахара напару с сестрой либо уезжают погостить к матери на Узалу, либо Накахара, но уже в одиночку, отправляется отдохнуть в маленький портовый городок Эшфорд, где нет почти ничего, кроме цветущих холмов и чистого песчаного морского берега; те места — рай для художников.
Многие картины Чуи написаны во время его пребывания в том или ином месте, в основном на Вероне или Уза́ле. Другие он рисовал по памяти после увиденного, но они выходили менее годными, а третьи, как бы абсурдно ни звучало, рыжеволосый художник видел во снах. Но в последнее время сны ему почти не снятся, — одна темнота, но вот раньше, в детстве, чего только не снилось. Причем взрослые и нынешние покупатели удивлённо разводили руками и неловко хватались за сердце — такие места действительно существовали в мире! И переданы они были воистину шедеврально. Вот только вместе с покупателями был удивлён и сам Накахара. Ведь он никогда не путешествовал и навряд ли может похвастаться приятными воспоминаниями.
Многие любили этого рыжеволосого художника, с радостью жали ему руки в знак приветствия на творческих ярмарках и шаблонно приподнимали шляпы, если встречали его на улицах. Но только сам Чуя, кротко им улыбаясь в ответ, понимал, что всё с их стороны наигранно и не выглядит искренне. Потому что Верона — прогнившая столица этого огромного континента, абсолютно такая же, как и все её жители. Рыжий никогда не мог понять (да и не сможет) что тянет сюда иностранцев и молодёжь. Да, он сам тянулся сюда в юношестве, но только ради Арт-Студии, в которой в последствии учился, а теперь и успешно работает, стараясь наслаждаться жизнью. С Вероны, наоборот, нужно бежать: слишком шумно, множество поддельных эмоций и неестественности. Везде царит неясная иллюзия хорошей жизни. Люди вокруг кажутся безвольными куклами в чьих-то коварных руках.
Чуя поправляет свой воротничок перед зеркалом в прихожей. На нём белая рубашка, тёмные строгие брюки, а ноги уже обуты в тёмно-зелёные ботинки: в основном в таком виде он приходит на работу. Временами надевает шляпу и перчатки, но это, в основном, когда на улице прохладно или дождливо. В Студию нужно успевать к началу одиннадцатого, а сейчас уже…
— Чёрт, — выругался Накахара, когда поднял голову к настенным часам, но снова увидел, что стрелки тех стоят и показывают ровно пол одиннадцатого ночи.
В спальном районе столицы у рыжеволосого художника свой собственный дом с двумя комнатами и просторной кухней. Зал в нём служит рабочей зоной, в которой Накахара обычно творит: там стоят небольшой диван, много книжных полок, и, самое главное, этюдник с кучей чистых холстов, сложенных рядом на полу стопкой. А спальня у Чуи совсем крохотная, вмещающая в себя только односпальную кровать, шкаф с одеждой и столик, на котором стоит парочка фотографий рыжего с его сестрой. В кухне у него поклеены красивые бежевые обои, с которыми он промучался с месяц, и фотографии которых ему нужно будет отправить завтра матери. К потолку в кухне прикреплены трое горшков с вкусно пахнущими цветами, а на прямоугольном кухонном столике всегда забыта утренняя газета, непременно вчерашняя. Вид из огромного кухонного окна открывается на весь старый центр Вероны. Из него видно небольшие магазинчики и невысокие здания с красной черепичной крышей; если присмотреться, то можно увидеть и старую крышу Арт-Студии, в которую Накахара в данную минуту опаздывает. В прихожей у юноши стоит длинная вешалка, мизерная тумбочка, а на стене висит квадратная доска, куда он иногда крепит разноцветные бумажки с тем, что нужно будет обязательно сделать в предстоящие дни, потому что сам художник бывает порой слишком забывчивым.
На улице сегодня тепло, правда солнце прячется за тучами. Получаса Накахаре хватает, чтобы добраться до Студии. Парень никуда не заглядывает по дороге, хотя порой даёт слабину и заходит в булочный магазинчик, славящейся вкусной выпечкой, или в табачный киоск, где работает один его знакомый. Сдобой художник не злоупотребляет, но перед булками с маком или корицей устоять подчас просто не может. Курит Чуя тоже довольно редко и совершенно не считает, что у него есть к вредному никотину зависимость. Тонкие длинные сигаретки достаются из красиво оформленных пачек, — что попало Накахара не курит, только по вечерам нелёгких пятниц или трудных и загруженных понедельников. После дымных сеансов художника клонит в сон и, следуя наваждению, он, теряя по дороге домашние тапочки, топает в спальню, хотя временами засыпает прямо в зале, перед незаконченными картинами или на половину написанными четверостишьями.
Сейчас май. Центр переполнен приезжими и иностранцами. Всюду слышны крики простых зазывал и странствующих по островам торговцев. Весну и лето на Вероне Накахара ненавидит из-за суеты и постоянного шума, поэтому зачастую покидает столицу, уезжая либо в городок Эшфорд, либо в посёлок Мистлэнд. Двадцать девятого апреля они с Озаки праздновали юбилей художника — двадцатилетие. В качестве подарка от сестры он получил книгу о мифах и легендах Вероны, а от её трёхлетнего сына рисунок, на котором был изображён злой пиратский корабль.
В историческом центре Накахаре нравится больше. Здесь всегда тихо, кругом возвышаются величественные старые здания с хорошо сохранившейся на них скульптурой, даже имеется здоровый каменный фонтан со статуями львов, правда уже не функционирующий. Тут также находится центральный кинотеатр и киоски со всякими причудливыми сувенирами, а иногда даже мелькают заводчики, продающие горожанам домашних любимцев — щенков, котят или попугаев.
Юноша, покинув исторический квартал, теперь двигается мимо библиотеки, тоскливым взглядом наблюдая, как за широким окном паренёк выдаёт какую-то книгу в толстом переплёте улыбающейся горбатой старухе. Это Бернард Аго; неплохой музыкант, интересный собеседник и хороший друг. Но за долгое время проживания на Вероне, Накахара так и не обзавёлся близкими друзьями. С кем бы он не общался, все стремились либо к беспроглядной славе, либо спешили успешно вылететь замуж или жениться. Никого не интересовало творчество в принципе, всем просто нужна была бумажка об окончании художественного колледжа, после чего все они растворялись во времени. Впоследствии Накахара видел своих бывших однокурсников подрабатывающими уличными художниками или продавцами в цветочных или продуктовых ларьках.
Арт-Студия — старое, двухэтажное здание, на фасаде которого виднеются побелённые статуи благородных нифм и маленьких ангелочков, держащих в своих крохотных ручках громоздкие арфы. Накахара когда только приехал на Верону, сразу принялся делать эскизы Студии. Это здание ему, в целом, почему-то всегда нравилось; больше всего привлекали статуи и его наружняя часть. Внутри все помещения, аудитории и коридоры не реставрированы. Кое-где отодраны обои, где-то с потолка валится штукатурка, но никто не жалуется, ведь это придаёт Студии какой-то свой уникальный шарм, создаёт атмосферу старины.
На вахте Накахара забирает ключи от своей аудитории у старушки Хиго, проработавшей здесь почти всю свою одинокую жизнь, и поднимается на второй этаж. Сегодня здесь очень тихо. Шаги непривычно отскакивают эхом от стен. Чуя чуть замедляется, прежде чем завернуть за угол, — и правильно, ещё секунда, и юноша случайно сталкивается с одним из преподавателей.
Перед ним невысокий мужчина, с гранатового цвета глазами и длинными белыми волосами, красиво заплетёнными в толстую косу, которая аккуратно уложена на левое плечо. На его носу маленькие очки, а в руках какая-то папка, похоже, что с документами. У него слегка растерянный, но всё равно серьёзный взгляд. Одет он в строгий официальный костюм: белые брюки и такого же цвета рубашка с пиджаком и тонким галстуком. Это Шибусава Тацухико — бывший преподаватель Накахары. Добрый и заботливый в целом, но временами бывает чересчур надоедлив и приставуч. Мужчина не скрывает того, что рыжеволосый художник был его любимчиком, когда тот ещё учился здесь. Это слишком юноше льстило, хоть он и привык к вниманию с чужой стороны.
— Сегодня работаешь один! — оповещает его Тацухико, уже скрываясь за следующим углом коридора. Куда-то спешит.
Накахара, вздыхая, толкает дверь в свою аудиторию, но на губах всё равно расцветает улыбка. Ну, один, так один. Зато никто не будет мешаться под рукой.
Сегодня он рисует к завтрашнему семинару для студентов; на холсте должен получиться стол с опрокинутой на нём корзиной из трёх яблок, и стоящей неподалёку хрустальной вазой. Натюрморты Накахара не любит, но от заданий, данных Шибусавой, увиливать нельзя, тем более, семинарных. Хоть Чуя уже и не его студент, но готовить рабочий материал для новеньких, ему, в принципе, нравится, и рыжий не ворчит почём зря.
В основном Накахара занимается расстановкой натюрмортов или каких-либо небольших античных скульптур в аудиториях. А в свободные дни, которых последнее время выдаётся достаточно, он берёт интересные ему заказы от покупателей и рисует либо в Студии, либо дома. Расплачивается с людьми он после выполнения работы, соответственно. И если заказчику не нравится, Чуя либо перепродаёт готовое другим, либо рисует заказ снова, но уже на другую тематику и за бо́льшую цену.
Где выполнять заказы — в Студии или дома — Чуе не важно. Художник клянётся, он готов творить в любой точке мира, лишь бы кисть или перо были в его руках. Он всегда через край переполнён вдохновением. В моменты озарения его голубые глаза горят ярче безликой луны, а рука дрожит от нетерпения, — ждут, когда же в неё будет вложена пушистая кисточка. Стихи у него пишутся спонтанно, и бывает, что совершенно не вовремя. Порой Накахара даже не знает на что опирается, когда создаёт то или иное стихотворение. Ему кажется, будто на ухо просто кто-то шепчет, и рука, дрогнув, сама начинает бегать по скомканному листику блокнота, всегда покоящемуся в глубоком левом кармане его брюк.
Освобождается Чуя к позднему вечеру, осилив три натюрморта. Темнеет, ветер несёт с причала запахи моря, а из центра доносятся крики и шум, принадлежащие молодёжи, празднующей завершение очередного трудного рабочего дня. Рыжеволосый по дороге домой никуда не заглядывает, идёт прогулочным шагом, запустив руки в карманы брюк, и разглядывает причудливо светящиеся бумажные фонарики, которые продавцы развесили к вечеру рядом с входными дверьми своих ларьков. Раньше их вешали только по праздникам, но со временем это переросло в такую своеобразную традицию, и теперь эти красивые поделки можно увидеть на каждом углу. Иностранцы и приезжие — в основном их дети, искренне радуются и спешат сфотографироваться с самодельными фонариками, как только замечают их.
Накахара, останавливаясь у двери своего дома, достаёт ключи и аккуратно вставляет один из двух в замочную скважину. Он резко вздрагивает, когда воздух сотрясает жуткий волчий вой, раздавшийся в паре домов от места нахождения самого художника. Чуя тут же, нахмурив брови, выпрямляется, и оборачивается через плечо. Он напряжённо втягивает носом застывший воздух и, настороженно щурясь, шепчет одними губами:
— Неужели снова?
***
Мимо тускло светящих фонарей и чужих одноэтажных домов идут трое: два парня и девушка. На вид им не дашь и больше семнадцати. За их спинами мелькает небольшой бар, который, по-видимому, они минутами ранее покинули. Парни одеты почти идентично: джинсы и бежевые кожаные куртки, за которыми спрятаны строгие, белые рубашки. Они одного роста, оба с тёмным цветом волос, правда, у Тима Ричардса, — того, что идёт со своей девушкой, На́рой Тафт, под руку, нет веснушек на щёках, как у его друга, Альфреда Ноума.
На На́ре короткое бледно-голубое платье и красные туфли с высоким каблуком. Её длинные завитые волосы слабо выкрашены в фиолетовый, на тонкой шее болтается металлическая цепочка с кулоном в виде черепа, а в ушах много серёжек-гвоздиков. Взгляд у девушки абсолютно пофигистичный и почти ничего не выражающий, так же, как и у её жениха, закинувшего руку ей на плечи. Периодически слышится, как Тафт надувает жвачку, а та, едва раздувшись, тут же лопается с громким «хлоп». Её каблуки звонко цокают об асфальт, устланный мелкими камешками. На́ра постоянно психует, когда спотыкается о них, заставляя парней секундно из-за неё останавливаться.
Альфред — паренёк из робкого десятка. У него грустные глаза, опущенная голова и руки в карманах куртки, потому что юноша постоянно мёрзнет. Он не знает, что его свело с его нынешним близким другом Тимом, возможно, технический колледж, а, может, их бабушки. Ричардс же, совсем ни о чём не заботится, — деньги дают родители, машину купили родители, и женится тоже — на деньги родителей.
— Эй, На́ра, — стеснённо зовёт её Альфред, наклоняясь корпусом. — А зачем ты носишь этот череп? — парень скромно глядит на кулон, висящий чуть ниже её оголённых ключиц.
— А что? Боишься? — усмехается девушка и выпрямляет спину, выпячивая грудь.
— Нет, просто… это ведь символ смерти?
Тим запрокидывает голову и хохочет, а его невеста подхватывает.
— Глупенький, я атеистка.
— И что с того? — вжимает голову в плечи Альфред. — Смерти нужно бояться.
— Почему? — недоумевает Ричардс, выгибая бровь. — Это ждёт всех нас. Чего бояться?
Но Ноум хмыкает, не желая с ним спорить:
— Но вы ведь собрались обручаться в церкви. Атеистам там не место.
— Да какая нахрен разница? — цыкает Тафт, грубо спихивает руку жениха со своей шеи, и переводит нахальный взгляд на Альфреда. — Мои родители сказали, что так будет дешевле.
Они сворачивают на длинную улицу, ведущую на холм, в спальный район, и воздух вдруг сотрясает волчий вой. Раздаётся тот совсем близко, буквально в нескольких шагах от троицы. На́ра, противно взвизгнув, резко останавливается:
—
Собака!
Парни переглядываются, ничего не понимая. Тафт стоит, как вкопанная, и напряжённо глядит по сторонам. Тим, закатывая глаза, разворачивается к ней, и машет рукой перед её лицом:
— На́ра, ты чего? Какая, чёрт возьми, собака?
Глаза девушки округлены от ужаса, она сама трясётся, вцепившись мёртвой хваткой в подол своего платья.
— Слышите? Воет!
— Пёс? — оглядывается по сторонам Альфред. Вокруг ни одной живой души, кроме них. — Кто воет-то?
— Никто не воет, дорогая, успокойся, — приобнимает невесту за плечи Ричардс, делая аккуратной шажок вперёд. — Идём.
На́ра чувствует, как по спине пробегается неприятный холодок, а худые колени дрожат. Леденящий душу вой раздаётся снова, и девушка паникует с новой силой:
— Она так близко, так близко!
— Да кто?! — не выдерживает Тим и встряхивает Тафт за плечи, пытаясь заглянуть ей в испуганные глаза. — Идём, На́ра, не стой, — подталкивает её жених, но его невеста словно приросла к земле. Она с ужасом смотрит вперёд, где, словно из воздуха, появляется огромный чёрный пёс. Его красные глаза отливают мёртвым светом луны и горят ярче самого солнца.
Пёс издаёт гортанный рык, скалясь, и наклоняет голову, будто прицеливается. На́ра вновь взвизгивает, пошатнувшись:
—
Собака! Вон она!
— Где? — Ноум вновь крутит головой, но по-прежнему ничего не видит, так же, как и его друг. — Нет там никакой собаки, тебе кажется.
— Ты перебрала, наверное, — усмехается Тим и, отступая вбок, трёт переносицу.
На́ра пятится назад, начиная истерично кричать:
— Ну как вы не видите?! Ну вот же она! Вот же о-
Чёрный пёс в эту же секунду с громким и отрывистым лаем срывается с места и, скребя длинными когтями по асфальту, в один миг преодолевает расстояние до троицы. Девушка визжит, разворачиваясь в попытке унести ноги. Её жених смеётся, так до сих пор не понимая, что происходит, а Альфред, прислушавшись, вдруг с опаской говорит:
— Эй, слышишь? Словно кто-то скребётся?
Ричардс хочет ответить, как вдруг на их глазах девушка, споткнувшись, падает. Она быстро переворачивается на спину, продолжая срывать голос. Ребята, нахмурившись, только непонимающе смотрят на неё. Внезапно голубое платье рвётся в нескольких местах и оголяет бледную кожу, тут же разрывая её на части. Брызжет кровь, на коже проступают многочисленные следы от когтей, а на тонкой девичьей шее появляются глубокие следы от длинных клыков.
Парни оторопело бросаются к девушке, но уже, к сожалению, поздно.
— На́ра! На́ра!
Невидимые клыки и когти исчезают так же быстро, как и появляются. В глазах их жертвы больше не видно зрачков — из глазниц течёт чёрная жидкость, полностью окутывая глазное яблоко. Платье порвано в клочья, а всё тело в целом походит на какую-то разорванную тряпичную куклу. Из царапин и ран тоже начинает сгустками выбиваться чёрная кровь, схожая на смолу.
— На́ра? — в ужасе произносит Тим, подползая к невесте на коленях.
Альфред, прежде стоящий как вкопанный, теперь нервно озирается по сторонам, пытаясь найти обидчика, а именно — собаку, о которой кричала атакованная девушка минутами ранее. Юноша быстро разворачивается вокруг своей оси, ища глазами хоть кого-нибудь, кроме двух своих друзей, и… вот. Обидчик найден — громадный и красноглазый чёрный пёс в конце улицы, стоящий вполоборота в самом её центре и хищно смотрящий на троицу. Его шерсть сильно свалена, короткий, как какой-то обрубок, хвост, опущен и неподвижен, а на левом плече заметно большое белое пятно — единственное, что выделяется сильнее, чем два красных глаза, горящих неестественным блеском.
У Альфреда вмиг перехватывает дыхание, но он продолжает молча глядеть на пса, никак не понимая, почему не видел его раньше. Или ему вообще всё привиделось, и там сейчас никого на самом деле нет?
Но словно сообщая о своей победе, пёс резко задирает голову кверху, разрывая своим холодным пронзительным воем ночной воздух.
