Сказка о Дьяволе

Накахара лениво раздевается, прежде чем лечь в постель. В окно всё ещё пылко барабанит дождь, а где-то в небе ослепительно сверкает молния, озаряя комнату своим бледно-голубым светом. Белая и местами помятая рубашка вместе с брюками аккуратно сворачиваются и укладываются на стул, стоящий чуть поодаль от письменного стола. Чуя невзначай оборачивается через плечо и тут же понимает, что всё это время за ним наблюдают блестящие, изумрудные кошачьи глаза, обладатель которых сейчас гордо восседает рядом с кроватью. — Прекрати пялиться, — беззлобно огрызается рыжеволосый, когда остаётся в одних тёмно-синих боксерах. Усатый что-то негромко мяучит, а потом, пружиня на своих лапах, запрыгивает на кровать. Он, оборачиваясь к хозяину, ро́вненько усаживается и начинает неспокойно дёргать кончиком хвоста. Узкие кошачьи глаза бегают по чужому, аккуратному и подтянутому телу, к которому никто и никогда не прикасался. Это ведь поразительно — иметь такую выдержку, суметь за целых двадцать лет жизни не испытать желания поддаться греху и пороку. А при одной только мысли о том, что такое прекрасное тело, на которое сейчас смотришь, девственно и полностью невинно, по коже пробегаются мурашки, а в голову лезут непотребства, полностью состоящие из неуёмной жадности и своевольного влечения. Чуя, подошедший к кровати, долго глядит на кота, прежде чем сесть рядом. Художник хмурится, его голубые глаза, не моргая, смотрят в зелёные с несколько секунд, будто догадываясь, о чём думает его чёрный питомец. Тц. Юноша сдаётся и устало вздыхает, приземляясь на мягкие простыни. Кровать тоскливо поскрипывает, прогибаясь, но кот даже усом не ведёт, продолжая сидеть на месте и наблюдать за своим подавленным хозяином. — Я хочу снова на Умка́с, — едва двигает губами Чуя, сгорбившись, и опускает голову, прикрывая веки. — Или на Эло́ну. Четырёхлапый укает, чуть вытянув вперёд мордочку, и забавно шевелит чёрными усами. Накахара после увиденного тяжело выдыхает и поворачивается к нему. Они вновь долго смотрят друг на друга, и рыжий, в конечном счёте, принимает этот кошачий жест за согласие, ложась набок и начиная тянуть на себя одеяло, укрываясь им по пояс. Подушка не взбита и сейчас сильно продавливается. Чёрт. Жутко неудобно. Юноша долго ворочается, выбирая комфортное для себя положение, и, в итоге, решает отвернуться носом к стенке. Он чувствует, как его питомец забирается к нему на бедро и долго мнёт его лапами через одеяло, тоже устраиваясь поудобнее. Чуя раздражённо цыкает, когда эти кошачьи движения ему порядком надоедают, но смиренно терпит, стараясь заснуть как можно скорее. Художник ненавидит это короткое время перед сном, потому что в голову ему обычно лезут самые необычные воспоминания или какие-то нелепые ситуации из жизни. Сейчас он с тоской вспоминает своё детство, тех двух странных мужчин в деловых костюмах, говорящих какую-то околесицу, а через секунду перед глазами уже всплывает один глупый случай, когда рыжеволосый художник неуклюже впечатался в своего старого преподавателя, который из-за толчка выронил из рук все папки с важными документами. Чуя вздыхает и сжимает в кулак тонкую ткань одеяла. Он отдалённо понимает, что вот сейчас уже провалится в сон, и совсем перед тем, как в него провалиться, чувствует, что кровать рядом с ним продавливается сильнее, словно сзади ложится кто-то ещё. Его оголённое и не укрытое одеялом плечо накрывает чья-то холодная и широкая ладонь, и Чуя тотчас зажмуривает веки. Он выполняет его просьбу. Накахара не ощущает телом тёплой постели, а под головой мягкой подушки с несколько секунд. Юноша как будто застревает в невесомости и парит в небе в это время. Но как только понимает, что его босые ноги твёрдо стоят на рыхлой земле, а до слуха доносятся приятные ему пения птиц, то преспокойно распахивает веки. Чересчур светло. На чистом голубом небе ни облачка, а нос улавливает солёные запахи океана. Перед глазами предстаёт небольшой зелёный островок. По свою правую руку художник видит маленький перелесок, а по левую, буквально в нескольких шагах от него, крутой склон, ведущий к узкому каменистому берегу. Кругом всё усеяно невысокой мягкой травой; поражённому взору предстают расколотые надвое валуны или крохотные колючие кустарники. Все деревья в перелеске невероятно идентичны друг другу. Они ветвистые и цветущие, их кроны раскидистые, а листья подрагивают от любого дуновения тёплого ветра. Увлечённый взгляд, в конечном итоге, находит человека, отправившего его сюда. Человек этот уже ушёл вперёд, ничего не сказав, видимо, потому что не хотел отвлекать юношу от созерцания пленительной картины вокруг. Одет этот человек в слишком официальный чёрный костюм: брюки, пиджак, галстук и единственное, что выделяется, это белая рубашка. Походка у него уверенная, плавная и неторопливая. Руки его, запущенные в карманы брюк, обвивают белоснежные ленты бинтов. Накахара никогда не интересовался, зачем они нужны, но отчего-то думал, что если решит разузнать, ему всё равно не ответят. — Люцифер, — негромко окликивает его Чуя, делая, наконец, первый шаг. Названный Люцифером замедляется и оборачивается через плечо. На его голове туго затянута белая повязка, закрывающая правую часть его лица. Волосы у него тёмные, пушистые и вполне приятные на ощупь. Он отвечает Накахаре, растягивая губы в уже привычной ему широкой улыбке: — Не зови меня так. Я же просил. Чуя, не удержавшись, закатывает глаза: — Это мой сон. Уйди. — Не забывай, благодаря кому ты здесь, и скажи «спасибо» за то, что я доставил тебя сюда, а не в покои Бездны. В чужом голосе слышен неприятный холодок и значительная серьёзность. Накахара не отвечает и замирает на пару секунд, глупо рассматривая спину уходящего дальше темноволосого спутника. Порой его холодный голос пробирает до костей, вызывает неуловимую дрожь и необъяснимый испуг. Но это только порой. Он редко принимает рядом с Чуей форму человека, оставаясь кем-то маленьким и незаметным для противных и любопытных окружающих глаз. Он постоянно находится рядом, даже когда рыжий не видит его, незримо наблюдает и кротко охраняет, терпеливо ждёт и всегда молчит. Но посещая дом художника, он всё равно внушает Чуе какой-то непривычный и непонятный страх, сковывающий всё тело и не позволяющий двигаться, но не овладевающий разумом. Юноша в такие моменты обычно хмурится, не понимая, почему всё его тело дрожит, хотя внутри он абсолютно спокоен. Накахара, именно благодаря ему, узнал, что этому не до конца изведанному миру свойственно постоянно меняться. Что все дороги в нём могут заканчиваться, образы способны растворяться, а любые цвета, когда придёт их час, безвозвратно выцветать. Но на этой стороне земли время всегда безмолвно, будто навеки застыло, как воздух после прошедшего извержения вулкана или пробежавшего мимо смертоносного вихря, как навечно треснувшая от засухи почва или необратимо выгоревшие плодородные леса. Остров этот необитаем и на самом деле пуст. Здесь нет никого и ничего; никакой живности, мелких насекомых и даже людей. Тут всё вычурно, неправдиво и слишком хорошо, чтобы быть явью. Глаза видят лишь искажённую картину скудной реальности. Взор осматривает высокие раскидистые деревья и пушистые под ними кустарники, а воображение уже само дорисовывает певчих птиц и летающих над цветами бабочек. На самом деле их нет. Пришедший сюда сам дополняет существующую картину, для полноты образа, для завершения действительности, для, наконец, собственного удовольствия, поэтому поначалу это кажется просто волшебным сном. Но когда начинаешь понимать, что гуляешь по пустырю, всё сразу перестаёт обретать какой-либо смысл. Но осознание того, что всё вокруг нереально, вовсе не мешает Накахаре наслаждаться тем, что дополняет его собственное воображение. Он шагает вдоль обрыва, его босые ноги касаются мягкой травы, приминают её, а голубые глаза никак не могут отвлечься на что-то другое, кроме исследования окружающей территории. Кончики пальцев рук дрожат, а дыхание перехватывает, когда тонкий слух улавливает шум пенистых волн, набегающих на скалистый берег далеко внизу. Чуя улыбается уголком губ, когда понимает, что находится в месте, специально для него созданном. Сделанном и слепленном из существующих воспоминаний художника тем самым чёрным человеком, ушедшим вперёд и сейчас непринуждённо стоящим на самом краю обрыва, глядящим вдаль, в бледный и туманный горизонт. Темноволосый спутник всё ещё не разговаривает с ним, не отвлекает его и позволяет художнику запомнить всё до мельчайших подробностей, чтобы тот потом мог спокойно передать это на холст через кисть. Накахара останавливается от темноволосого в паре шагов и разворачивается назад, лицом к густому зелёному перелеску. Он полной грудью, упоительно и очарованно, вдыхает запахи океана, прикрывает веки, чувствуя тёплый и ласковый ветер, играющий с его рыжими прядями, и слушает неустанно набегающий на берег прибой. Да, здесь чертовски красиво, если, конечно, не брать в расчёт то, что половина из всего этого всего лишь утопическая иллюзия. — Нравится? Голос стоящего рядом человека мягкий и бархатистый. Чуя не сразу поворачивает к нему голову, после несильно щуря глаза от слепившего их солнца. У того ветер тоже играет с каштановыми прядями, руки по-прежнему в карманах брюк, а карий глаз сосредоточен на чём-то скрытом далеко в непроглядном тумане. Но Накахаре не хочется ему отвечать. Не хочется хотя бы потому, что этот человек и без того заведомо знает, что Накахара ему ответит. Какой тогда смысл открывать рот, что-то говорить, беседовать или спорить? Тем более когда рыжеволосого художника посещает вдохновение, у него нет желания с кем-то бессмысленно болтать и впустую тратить время. Потому что его время ограничено. Ему хочется лишь острого пера в дрожащей от предвкушения руке, нового чистого холста перед ним, и больше ничего. Поэтому Чуя, разворачиваясь к океану лицом, продолжает молчать и разглядывать бегущие к скалам лазурные волны. Юношеские стопы ног давно грязные от похождений здесь, а плечи, покрытые слабой россыпью веснушек, уже сильно обгорели из-за палящего сверху солнца. Рыжему становится жарко; хочется отойти куда-нибудь в тень, попить, а потом прилечь в траву да подремать хотя бы с полчаса, — усталость всё-таки берёт своё. Но Накахара, едва слышно вздохнув, отходит на несколько шагов назад и аккуратно ложится на спину. Трава прохладная и это совсем немного бодрит. Пальцы рук, опущенных вдоль туловища, перебирают травинки, а на лице появляется слабая улыбка, когда взгляд замечает на небе первые, тяжёлые и длинные облака, тянущиеся откуда-то слева. Теперь они периодически закрывают собой солнце, позволяя глазам больше не щуриться от ярких лучей, а солоноватый ветер внезапно усиливается, превращаясь в настоящий, в порывистый и бойкий, в тот, который свойственен таким местам. Рядом с Накахарой присаживается темноволосый, укладывая локти на свои колени, а голову поворачивая и опуская к лежачему. Взгляд у него внимательный и заинтересованный, а на губах лёгкая улыбка. Но он не нарушает тишины, не хочет, по крайне мере, так же, как не хочет нарушать её Чуя. Поэтому они оба молчат, не говорят друг другу абсолютно ничего, слушают океан и продолжают думать каждый о чём-то своём. Накахара снова что-то вспоминает, хмуря брови, но не может сложить полную картину, что же именно посещает его усталую голову. Путающиеся мысли и странные отрывки прошлого ежесекундно от него ускользают, незримо утекают, как вода через пальцы, но в какой-то момент это всё вдруг преобразуется в слова. — Лети же, скорбный ангел мой, разрежь собой прохладный воздух, — тихо и нараспев произносит Чуя, забвенно продолжая смотреть на бегущие по небу рваные и серые облака. — Прощайся с суетой земной. Мы полетим с тобою к звёздам. Накахара сомнительно хмурится, не понимая, что только что сказал. Его чёлка и рыжий хвост сильно растрепались — ветер сейчас разгулялся не на шутку, а взгляд у него отрешённый и затуманенный. Он никак не может осмыслить произошедшее, поэтому просто пытается принять его. С губ само собой слетело цельное стихотворение, а это не может не радовать, но, в частности, человека, юношу сюда отправившего. Карий глаз загадочно блеснул, едва заслышав эти строки, а губы его расплылись в улыбке, правда, едва заметной. — Может быть, что-то нужно? — вопрос рядом сидящего, на удивление, звучит как нельзя кстати. Буквально через секунду в поле зрения голубых глаз появляется вытянутая рука, держащая карандаш и небольшой тетрадный листок, трепыхающийся от ветра. Рыжеволосый спокойно, словно находясь в какой-то неизвестной прострации, их принимает, не кивая тому и не говоря слов благодарности, и медленно переворачивается на живот. Пальцами левой руки он держит бумагу, а пальцами правой посильнее обхватывает карандаш. Грифель осторожно касается листка, но не продавливает и не протыкает его, а обыденно скользит слева направо, неторопливо записывая уже озвученные ранее строки четверостишья.

Лети же, скорбный ангел мой, Разрежь собой прохладный воздух. Прощайся с суетой земной. Мы полетим с тобою к звёздам.

Написанное на листе бумаги из рук художника забирают другие, забинтованные руки. Голубые глаза пристально следят за тем, как темноволосый осторожно сворачивает бумагу в четыре части и аккуратно прячёт её в карман собственного пиджака. Выходит, вернёт он это юноше очень нескоро. Чуя, опираясь на локти, глядит вперёд, на траву, склоняющуюся то влево, то вправо от носящегося по острову ветра, напоминая художнику морские волны. Его голова полностью пуста, и мысли почему-то не посещают её. Рыжий прикрывает веки и снова с наслаждением вдыхает в себя запах океана. Там, на Вероне, в столице и даже в портовых посёлках нет такого чистого воздуха, как здесь. Там кругом стоит бесконечный шум и сплошная неразбериха, вечная суета и постоянный гул. Поэтому такими ночами, когда Накахару отправляют в буквально несуществующие в этом мире места, ему всегда становится непозволительно хорошо. Его уставшее тело спит, но сам он при этом вживую видит то, что, скорее всего, никогда бы не смог увидеть самостоятельно. — В следующий раз снова сюда? — чёрный человек улыбается краешком губ, наблюдая за притихшим рыжеволосым художником. Чуя, делая последний глубокий вдох, твёрдо кивает, но не поворачивает к своему спутнику голову. В ту же секунду его запястья касается чужая ладонь, и мир перед Накахарой исчезает. Пропадает примятая и мягкая зелёная трава, расплываются высокие ветвистые деревья, растворяется бескрайний, бушующий океан. Все звуки и шорохи вокруг него тают. Остаются только непроглядная темнота и нерушимое безмолвие. Чуя внезапно распахивает веки, резко вдохнув, и вскакивает на своей постели. Снаружи остервенело гремит гром, а тонкие шторы треплет буйный ночной ветер, потому что окно каким-то странным образом распахнулось. Бледная, но нагревшаяся от яркого солнца кожа покрывается мурашками от залетающей в комнату прохлады. Нос втягивает запах дождя, хотя кажется, что это всё ещё солёный запах лазурного и бескрайнего океана. Художник вновь у себя дома. Его немигающие голубые глаза лихорадочно бегают по тёмной комнате: одежда на месте, блокнот и ручки по-прежнему на столе, фотографии в рамках всё ещё стоят. Всё, вроде как, в порядке. Чуя, стараясь унять забившееся сильней сердце, прикладывает правую ладонь к своему лбу, рвано выдыхая, а левой рукой шарит по смятому одеялу рядом с собой. — Эй, Лю- Накахара невольно вздрагивает, когда понимает, что кота рядом с ним нет.