Этап

      — Ну, тогда спокойной.       — Да! Я так устал, господи! Спокойной, парни!       — Спокойной ночи.       — Да-да, спокойной.       На малую часть помещения — только у выхода — доносились недолгие и неотчётливые обмены словами; тихие, не попадавшие друг другу в ритм шаги: сухие, короткие. С каждым, неторопливым морганием доносились всё хуже.       Локтями упёршись в поверхность мебели, сплетая пальцы в замок, губами касаясь костяшек, сидевший напротив Лео полусомкнутыми глазами весьма сосредото́ченно смотрел на выход.       Одним предплечьем давив на стол, он обернулся: из преддверья заметил кусочки теней, мелькавших, быстро убывавших, исходивших от младших братьев.       Те ушли.       Послышался протяжный выдох.       Усмирить мешкотно всплывавшую ухмылку не получилось; он и особо не стремился сдерживаться — украдкой взглянул на возлюбленного. Тот, некрепко закрыв глаза, уже завалился назад, на спинку; съезжая вниз, по деревяшке, вскинул голову:       — М-м, — послышался ещё один выдох; тот притянул к лицу кисть, — мн-не кажется, — сдавленно бормотал; тёр переносицу, — что я смог выдохнуть со спокойствием только сейчас.       Раф уселся за стол правильно — хоть и продолжал немного горбиться — и, вновь не сдержал порыв; усмехнулся:       — Пытался не подавать виду?       — М-х-м-м, — новый выдох собеседник пропел мягче, — что-то вроде этого, — по́днял веки; либо дело имелось в освещении, либо дело имелось в усталости того, но под полузакрытыми глазами он видел немного глубокие, тёмно-синие тени на повязке. — Я не хотел угнетать атмосферу: со своим измученным лицом я бы выглядел ужасно, — опять зажмурился, но надбровные дуги не опустил. — Они бы точно подумали, что я злился на них... — открыл один глаз и взирал на него, — или на тебя.       Кто бы догадался, что после тягостного разговора обычная улыбка — причём собственная — и пустая беседа могла умиротворить пульсировавшие минуту назад извилины? Сейчас он просто сказочно наслаждался затишьем:       — Да ты бы и никогда на меня злился.       — Только не пытайся проверять мой предел.       И уже сиял не он, единственный. Но улыбался тот слишком блёкло.       — Всё равно, — он наклонялся всё дальше, и пластроном стукнулся о край стола, — как-то мне с трудом верится, что ты бы своим несдержанным видом кого-нибудь напугал.       Немного раскрутившись к деревянной спинке, тот поставил на неё локоть; хлопая веками, любопытно таращился на Рафаэля.       — Мне он очень даже нравится.       Мастер меча один раз пусто моргнул, и улыбка мигом растянулась шире. Тот сомкнул глаза и, повернув голову вбок, её понурил. На щеках всплыл скромный, едва заметный румянец. С долгим выдохом раздался медленный смех:       — Ты и твои комментарии, — явно старался говорить угрюмо, но вместо этого звучал неуклюже.       — Я тебя умоляю, — и он сам прыснул, — тебе они нравятся. К тому же. Разве это не отличный метод унять свои нервишки?       Костяшкой ладони, чья рука упирался в спинку, тот подпёр щёку — ближе к вискам — и вправду уже выглядел расслабленно, и уставился на него ещё нежнее:       — Точно так, — выше поднял голову, — особенно для тебя.       Он моргнул:       — Меня?       — М-м, — а тот чуть заметно кивнул, — ты выглядишь очень умиротворённым, — так же мгновенно рассмеялся. — Я даже впечатлён.       — Ну-ху спасибо, — низко хохотнул в ответ.       Всегда у мастера меча имелась подобная мания: сначала хорошо впечатлить, а потом подпортить всё одной фразой. Хотя он особо и не был против.       Раф, сильнее вдавливая конечности в стол, разогнул туловище и сам откинулся назад, сложив руки на груди:       — А в чём смысл быть в миноре? — пожал плечами. — Я хотя бы рад, что вся эта фигня закончилась.       Еле согнутыми пальцами отрывисто потирая кожу у маски, слушатель больше не любовался им — потупил вдруг отрешённый взор:       — Не совсем.       И развернулся влево и созерцал тёмный стык стены и пола — шевельнув кистью вниз, задевал кончиками приоткрытые губы. Веки не до конца опустились. Оставшийся блеск улыбки погас.       Задумался.       Наверняка представлял себе помещение — огромный и высокий зал — и маленькую комнату, с ним соединённую. Представлял одиночество, которого вовсе не должно было существовать. Представлял, как огонь порой так резко менял оттенок и тень на бумажных дверях. И представлял, как обманчивое тепло в следовавший момент могло задушить.       Но острее всего представлялось, что когда-нибудь пришлось бы мешкотно и нехотя тянуть лапы к деревянным рамкам и, впустив в лёгкие ядовитый аромат воска, пялиться прямо в глаза.       Он прекрасно понимал, о чём тот думал в эту секунд.       И отстранённый запах яблок перестал ощущаться.       Ладони, крепко державшие руки в скрещенном положении, ослабили хватку. Рафаэль без вдоха разомкнул пасть:       — Хочешь поговорить об этом?       Леонардо устремил на него всё так же отчуждённый взгляд:       — Ха, — слабо хохотнул, дёрнув суставами и предплечьем, — ни за что.       Опустив конечность, но всё равно держа локоть на краю спинки, тот чуточку выпрямился — плавно, но быстро потянувшись к нему, достал предпоследний кусочек яблока на тарелке. И опять откинулся на стул; широко, но тускло улыбнулся:       — Мне хватило наших сегодняшних обсуждений.       Поднёс фрукт к губам и с негромким хрустом откусил половинку, немного опустив занятую руку.       А он мог испытывать ничего, кроме мелкого удивления.       — Всё-таки, — сначала неотчётливо пролепетал, — подобные рассуждения нужно проводить при здравом уме, — тот всплеснул свободной кистью; закрыв глаза, двинул головой вбок и вновь издал мягкий хохот. — А я уже почти не соображаю.       — Ух-ты, — и он от смеха качнулся, — чтобы ты откладывал что-то настолько серьёзное... где же твоя настойчивость?       Разомкнув веки, тот простодушно наблюдал за Рафом:       — Иногда стоит перестать торопиться и немного расслабиться, верно?       — Ну-у, — он несколько раз моргнул, — да, типа того.       — Именно это я и делаю, — доедал кусочек. — Приятно хоть иногда следовать твоим советам.       Наверное, уже настолько часто наморгался, отчего каким-то чужим существам или опять зачем-то пришедшим на кухню братьям могло бы показаться, что он весьма энергично вёл флирт. Хотя, лучше стоило сказать, что вели флирт — и, наверное, не отдавая себе отчёта — с ним.       Отрывок фразы — «хоть иногда» — повторился в сознании.       — Что ж, — и он сразу гоготнул, — приятно знать, что у тебя «хоть иногда» всплывает желание к ним прислушаться.       И сияние собеседника стало ярче.       Снова шевельнувшись к столу, взирая вниз, тот пододвинул к Рафаэлю тарелку, у края которого — близкому к нему — лежал чуточку пожелтевший кусок яблока:       — Вот, — и тепло взгляну на него, — доедай.       — А-а, — и Раф, сдавлено выдохнув, сам неуклюже качнулся к мебели, — спасибо.       Понурившись, таращился на ровную гладь аккуратно порезанного фрукта. Несомненно, это была немая — не до конца — благодарность. Но не один Рафаэль её заслуживал.       Спереди вдруг раздался протяжный скрип; донеслись два стука — мало опустив руку, он посмотрел ввысь. Возлюбленный, кистями держась за дерево, поднялся с места.       Более не смотря на него, но продолжая улыбаться, тот отлепил одну ладонь от стола и наклонился вперёд — подобрал пустую тарелку. И сначала отвёл малосодержательный, спокойный взгляд к столешнице, и только потом направился в сторону раковины.       А Раф уставился вслед; не открывая рта, поднёс к себе кусочек яблока. Наклоняясь ещё дальше, чуточку скрипя деревяшкой, зорко созерцал.       Послышался шумный поток струи — Лео включил кран, взял валявшуюся подле мочалку, принялся без напряжения проводить по керамике. И каждое движение было плавным, но заторможенным. Такое явление происходило не только от усталости. Он медленно разъединял губы.       — За этот месяц… столько всего произошло.       Не мог не улыбнуться:       — Было весело, правда? — и с хрустом отгрыз у фрукта.       — Я ожидал, что ты это скажешь, — и лидер усмехнулся.       Мочалка снова лежала подле раковины; шум воды не слышался. Оставив посуду на маленькой сушке, тот взял полотенце:       — Но согласись, — обратившись к нему, потирал руки; горел радостью менее ярко, — несмотря на всё веселье, ты всё равно не мог избежать напряжения.       Не закрывая рта от долгого переваривания слов того, он бесшумно доел мелкий кусок. Захрустел только под конец, да и прогремел громче в голове, чем снаружи:       — Конечно, — пробормотал.       А лидер нерезко понурился, потирая тыльную сторону кисти, рядом с запястьем:       — Я никогда не думал, — принял отрешённый вид, — что буду проходить через подобное в своей жизни, — повернув до сих пор опущенную голову вбок, протянул колыхнувшееся полотенце к маленькому крючку. — Было... — чуть задумчиво и прищурено пялился на мелкую железку, маялся с тканью, — тревожно.       Рафаэль выпрямился. Одним локтем давил на тупой край мебели. Развернулся в сторону мастер меча, отныне упёршегося телом в столешницу.       — Порой, — тот наконец раскрутился к нему, — когда исход казался самым ужасным и когда я уже был готов отчаяться, — но направил уже простой, полуприкрытый взор вверх, — ты, — умолкнув, стоял со слегка распахнутым ртом, — всегда напоминал о себе.       Тот вяло качнулся назад:       — Ты не только помогал мне прийти в себя и здраво мыслить, но и-и, — посмотрел на него, — глядя на тебя, я осознавал, что ты переживал всё это так же сильно, как и я.       Раздался короткий смешок. Пусть только попробует подразнить его:       — Даже если ты пытался не показывать этого, — отчего-то на́чал угасать, — я знал, что у тебя не было слепой уверенности.       Было странно, что при упоминании «слепой уверенности» речь шла именно о нём.       — Конечно, — он пошатнулся, — иметь бы от этой фигни иммунитет...       — Думаю... на самом деле, он есть.       Он вновь сосредоточил внимание на собеседнике: тот, ладонями нажимая на плоскую гладь столешницы, отчуждённо глядел ввысь:       — Может быть, — говорил таким изящным тоном, но постоянно делал напряжённые фразы, — это прозвучит немного эгоистично, но, — на мгновение поджал губы, но не сглотнул, — зная, что я не был одинок в своих переживаниях, я мог заставить себя двигаться вперёд.       Ничего такого «эгоистичного» он вовсе не услышал, однако настолько сентиментальная правда вызывала чувства, от которых прямо сидеть за столом становилось труднее.       — Если ты был вместе со мной, мне казалось, что я мог пережить что угодно.       Неспешно перевёл на него нежный взор:       — Поэтому я очень рад тому, — улыбался шире и простодушнее; играл не по правилам, — что, несмотря на все трудности, мы держались вместе.       Между обоими проскользнуло тонкое молчание.       Лидер — хотя, нет, так того уже не хотелось называть — неторопливо и почти незаметно потупился. Улыбка всё светила, а вот опущенный взгляд был и мягким, и... виноватым:       — Это значит, что мы не поторопились с нашим решением, правда? — а вот тон слышался не таким ласковым, как несколько секунд ранее. — Значит, — тот посмотрел на него, — всё это не было ошибкой.       Последнее предложение прозвучало весьма размыто. Однако Раф не желал, чтобы тот мучил себя ненужными мыслями или опасениями, которые уже давно прошли.       И он ощерился:       — Не было и никогда не будет.       Возлюбленный недоуменно моргал.       И снова улыбнулся:       — Конечно.       Всего этого было как-то маловато.       Взявшись за спинку стула и запястьем упёршись в стол, он туловищем немного наклонился вперёд:       — Но знаешь...       Отклика в ответ не раздавалось, пока он, устремляя вялую силу в суставы, протяжно скрипел деревом — поднялся. Обратился к слушателю:       — Мне кажется, ты немного принижаешь себя, — и следил за тем, как озадаченность медленно вспыхивала в глазах напротив. — Да-а-да-а, — он дёрнул плечами, на миг вскинув голову к потолку; всё наступал, — скромность — это, конечно, штука милая...       Остановился.       Находился настолько близко к тому, что от любого, мелкого колыхания оба могли случайно врезаться вдруг друга пластронами. Лео пришлось поднять голову, чтобы связь между взорами не оборвалась, а ему от этого движения приходилось держать голос неизменным:       — Но иногда тебе стоит хоть немного сбавить свои обороты.       Тот начинал глядеть на него задумчивее.       — Не думаешь?       И, один раз хлопнув глазами, тот понурил отрешённость. Так неожиданно он увидел, как самый кончик щёк еле видно порозовел:       — Ну... — с первого слова на́чал запинаться.       Рафаэль бы обнял и очень крепко, но в эти дни он ощущал непонятную охоту пробовать какие-то чудные, возможно, не имевшие особого смысла нежности. Перевёл интерес на руки и дотянулся к ним своими. Малость округливший глаза мастер меча нерезко двинулся назад — отлепил ладони от столешницы. Не выпрямлялся — продолжал опираться на мебель.       А Рафаэль вообще не сознавал, что делал: почти невесомо дотронулся до кожи рядом у локтей, и тот явно непроизвольно — и на момент — едва согнул конечности. Не шевелившись он перевёл взгляд на следившего за прикосновением, чуть разлепившего губы Леонардо:       — Было такое время, — наблюдал за тем, как взор того терял сосредото́ченность, — когда я просто хотел тупо положить на всё болт и наброситься на остальных, — и чувствовал, что слушатель полностью сконцентрировался на его словах; он нахмурился, — особенно на...       Прикусил язык.       Тихий возлюбленный несильно прищурился.       Раф расслабил черты. Продолжать правда не стоило. Всё уже осталось позади. И он теперь неторопливо направлял облегчение на собственные лапы, двигавшиеся вниз, по предплечьям:       — Неважно, — пробурчал, — важно не это, — немного выпрямил шею, — а то, что останавливало меня от этих... поступков.       Под конец замялся. Пальцы уже доходили до начала запястий. Начинало казаться, что, если он желал двигаться дальше, по прямым рукам, то пришлось бы согнуть колени. Но собеседник внезапно качнулся. Кистями потянулся к его пальцам. Ниже опустил голову. Он уже не так хорошо видел немного прикрытые веки и мягкий взгляд.       Рафаэль вобрал в себя воздух, но звучало это так, словно еле слышно цедил воду:       — За столько лет у тебя получилось приручить меня.       Неспешно задевал пальцы — щекотал свою кожу.       Послышался лёгкий смех:       — Это прозвучало как-то... — а голос оказался ещё легче, — странно.       Он касался тыльной стороны ладони. Сплетались пальцы.       — Странно? — и он щерился. — В каком смысле?       Сжимались крепко.       — Просто это, — тот прервал фразу без понижения тона, — слова... — заторможенно поднимал голову, — их смысл, не подходящий.       — Не подходящий?       Лео закрыл глаза. Отныне уткнулся ему в плечо:       — Дело не... в укрощении, — выше по́днял их соединённые кисти; сжал, — не так ли?       И от этого Раф невольно покосился на их руки.       Мастер меча не разбрасывался долгими, красноречивыми монологами, однако смысл постоянно был отчётлив. И он его понял и поэтому не шибко стиснул в ответ. Но в то же время почувствовал себя истинным дураком:       — Ну... да.       Пробурчал скромный ответ, лишь бы не мучился от смущения, которое должно было, по идее, сжигать согревавшего его Леонардо.       А тот всё продолжал тепло взирать в никуда:       — К тому же, — вяло прыснул, — я и не очень горю желанием укрощать тебя.       И Рафаэль ухмыльнулся:       — Потому что любишь меня таким, какой я есть? — докончил за того фразу, которую самому выговорить было бы, наверное, стыдливо.       — Разумеется, — возлюбленный бормотал и сонно, и весело, точно опьянел.       Касания не являлись чересчур близкими; хотя бы в объятьях можно было ощутить родной и собственный пульс, острее вздрагивать от долгого дыхания. Тем не менее... тем не менее присутствовало одно чувство: иное, нефизическое и незримое.       Вряд ли дело было в нагревавшемся воздухе между обоими.       — Хотя...       Собеседник внезапно еле слышно пропел, а он только сейчас понял, что всё это время смотрел вниз.       Теперь посмотрел на того.       — Может быть, — а тот не поднимал на него туманного взгляда, — это не такая уж и плохая идея?..       Раф моргнул.       Не могла же речь идти о?..       — Тогда мне не надо будет волноваться, что ты можешь пойти куда-то сломя голову.       И он едва подавил облегчённый выдох. Мастеру меча действительно стоило обдумывать речь перед высказыванием. Или, возможно, ему стоило стать чуточку наивнее.       Значение слов поздно ударило по голове. Он насупился:       — Я это не так часто делаю.       — Но ты же всё равно это делаешь.       Через стиснутые зубы выдохнул глухой гам, полный наигранной обидны.       Лео умиротворённо хихикнул. Сомкнул глаза. И он тоже прикрыл веки. Чуть ниже опустил голову и носом легко дотронулся до макушки того. Леонардо сам немного шевельнулся вниз. Однако прикосновение не было прервано.       Так и стояли.       Сплетённые вместе руки были давно опущены... почти. Ему становилось недостаточно удобно вот так сжимать пальцы. Но жаловаться не собирался. Не имелось желания разрывать приятную тишину.       Поднял веки.       Принялся любоваться далью точно из угла — перед ним предстала просторная кухня. Всё сливалось в монотонный цвет, и даже люстра со своим ярким озарением не так шибко давила на лоб и переносицу. Отсюда начинало мерещиться, что он и возлюбленный являлись либо незаметным, ничуть не портившими вида наблюдателями, либо частью минималистичного декора.       Собеседник тыкнул в него — тыкнул своим лицом. Тыкнул несильно, но он дёрнулся. Уставился на макушку под носом. Ключицами ощутил, как тот нетвёрдо вдохнул:       — Пойдём?.. — невнятно бормотал. — Спать...       Собственные черты смягчились доне́льзя ощутимо. И за этим последовала сонливость, распространившаяся пока что на его глазах — возможно, по этой причине в голову приходили необычные, местами философские мысли.       Раф сильнее согнул шею, губами упёршись в тёплую кожу. Согревал и сдавленно пыхтел:       — Конечно.       А их кисти не разъединялись.       Отпускать того не имел желания, и тот явно ощущал такой же детский каприз. И забавляться глупой выходкой не стали, к сожалению. Тем не менее, если бы Рафаэль заявил, что нынешнее прикосновение было пустяком, он бы соврал. Попросту предпочёл следить за нежно-томным мастером меча.       Держал за руку. Не существовало никаких неловкостей, тем не менее…       Тем не менее…       Одной, несложной фразой уже как несколько недель ничего не мог нормально описывать, а он так рвался…       Будто Лео впервые — во влюблённом-то состоянии — прямо таращился на него или будто они впервые опасно сокращали расстояние. Сравнения будили внутри причудливое чувство: такое пушистое, что ли; или смутно-тёплое. Со временем уже некоротких отношений он понял, что борьба с этим чувством являлась невозможной. Наверное, тот нынче тоже стал жертвой приятного смятения, и это могло отражаться в чрезмерном умиротворении.       Если он и раньше — греха таить не стоило — был сентиментальным, то сейчас высоко пробивал потолок.       Но всё же...       Раф едва покосился на возлюбленного.       Пальцы так легко сплетались, точно они несложно прислонились ладонями. Не было щекотно, и тепло тоже особо не было — оба просто... касались друг друга. Он это чувствовал, и что-то в этом имелось. Любовь и близость — это были странные вещи. Да и он совершенно не возражал.       Большие коридоры от старых фонарей окрашивались в бледно-жёлтый цвет, но у самых стыков — либо стены и потолка; либо пола и стены — простиралась вялая чернь. И за панцирем словно отключался свет. И глухие шаги по камню делали смирную тишину лишь ощутимее. И минуты не растягивались, а просто исчезали.       Возлюбленный сжал его кисть. Вдруг он перестал видеть того рядом. Замедлил шаг.       Тот потянул руку на себя.       Рафаэль остановился — обернулся.       Мастер меча, опустивший голову, имевший никак не изменившиеся, ласковые черты, стоял и отчуждённо взирал на их кисти. От плохого озарения цвет кожи, как и тень, мерещилась бледноватой.       Стена сбоку казалась ровнее, светлее — он, ни капли не колыхнувшись, направил взгляд на гладь. Оба уже находились напротив комнаты того.       Лео чуть пошатнулся вверх:       — Останешься? — но всё равно не взирал на него.       Вопрос звучал так глупо. Разве тот успел забыть, что Раф уже как несколько дней не заходил в собственную спальню, где, скорее всего, даже на гамаке красовался тоненький слой пыли?       Однако он не рассмеялся. Ехидно комментировать просьбу так же не горел желанием.       Только потупился на пару с тем:       — Останусь.       А в помещение становилось темнее, и пространство — осознание того, что оба являлись его частью — отдалялось.       Любовь и близость…       — На самом деле, — а собеседник уже вовсю возился со своим длинным, желтовато-белым фонарём, — сегодня я хотел попробовать зажечь его.       — Прямо… здесь, что ли?       Скрестив руки, он, в свою очередь, устремил сомнение на маленькую палочку, прикреплённую к стене, подле весьма низкого, рабочего стола. И с этой худой палочки, по сравнению с которой китайская утварь выглядела стволом толстого, многолетнего дерева, свисал чем-то любимый тем фонарь.       — Мне тоже не нравится такое положение, — тот шуршал ящичком со спичками, — но в последнее время я стал… нетерпеливым, — издав еле слышный, почему-то неровный смех, развернулся к нему. — Но если ты волнуешься о безопасности, то не стоит, — отмахнулся. — Лучше подними его немного.       Рафаэль понурился; опустил надбровные дуги:       — Нет, просто, — и, аккуратно держа бумагу; приподнял хрупкую вещицу, — ты без них спать не можешь?       — Может быть, и так, — яркое, едкое и тягуче двигавшееся пламя избавило его от смутной видимости. — Мне нравится, как они горят. Это успокаивает.       И предплечье того застыло. Цвет красно-оранжевых узоров стал насыщеннее. Он по́днял взгляд.       Леонардо смотрел на него:       — Как я понимаю, — и сиял нагляднее огня, — ты так и не зажигал тот, что я тебе отдал?       Словно его увлекли в жутком преступлении или хотя бы поступке — стало стыдно. Невольно втянул голову в плечи:       — Ну... — оправдываться он не смел, — да.       — Что же, — но собеседник лепетал ни обиженно и ни грустно, — тогда сейчас ты будешь жалеть об этом, — ниже, шибче зашелестело, и фонарь чуть не выпал из рук. — Потому что...       Тот коснулся его запястий. Не больно сжав, принялся медленно опускать их. И складки мало прочной бумаги исчезали. Заметил, что его конечности окрасились в непонятный, тёмно-жёлто-зелёный цвет. И таким насыщенным стал этот не очень милый тон. Кожа едва согревалась.       Возлюбленный отпустил его.       Исподнизу горя светло-оранжевым огнём, как свечка; совсем чуть-чуть доходя до белой верхушки ярким сиянием, — сверкал японский фонарь. И довольно простые узоры озаряли отдельно; ясно отделялись на белом фоне. Окружение изменилось. Нет, вся комната тут же изменилась. Без хорошего отопления она представилась тёплой. Будто оба снова стояли в старой комнате мастера меча: всегда лучистой, нагретой; элегантной вовсе.       Раф направил взор на того. А тот не спускал созерцания с точки мягкого горения.       И что-то чертовски особенное таилось в глазах напротив... или в зрачках. Нет, таилось в зрачках. Сочетание настолько густого пламени и коричневого цвета, по идее, не должно было породить что-то интересное. Тем не менее глаза Леонардо окрасились в более тёмный, чем обычно карий. И постоянно; постоянно переливались — с каждым вздрагиванием пыла. И тон кожи того был намного приятнее, чем его — светло-зелёный. Отсюда, окрашивался он симпатичнее, чем у Рафаэля. Даже тень мерещилась приличнее: выделявшая лучшие черты.       — Видишь? На это можно смотреть часами.       Тот вдруг заговорил — вырвал его из облаков. Спокойным, но воодушевлённым голосом рассуждал о других вещах. Однако оказался прав.       В таком освещении на Лео можно было пялиться часами.       Он перевёл взор на торчавшие в воздухе ладони того:       — Ага.       — И ещё очень слабо чувствуется этот запах.       —… Спичек?       — Не-хе-ет, — тот резко прыснул, — не спичек. Сосредоточься.       В этом и заключалась их разница. Отча́сти. И именно это — и вид, и мышление; всё — отличало того от всех остальных.       Унюхал мелкий, лёгкий, как струя дыма от тоненького фитиля, запах дерева.       — Ну? Чувствуешь?       — А... да.       Возлюбленному подходила восточная эстетика... что ли. Если это так называлось.       А он — такой мрачный, такой огромный, такой дубовый, такой... неестественный — не вписывался сюда. Был уверен: если бы это соображение услышал мастер меча, тот бы непременно отмахнулся, недоуменно рассмеявшись.       Что-то мягко провело по сухожилию кистей. Раф понурил взор и увидел пальцы Лео — тот взял его за руку.       Он по́днял глаза — как долго смотрел на него? В зрачках отражалось что-то неопределённое, и улыбка того была нетвёрдой. Развернулся вполоборота — половина фигуры покрылись густой тенью:       — Идём.       Однако то, как Леонардо тянул его к себе, как держал за кисть; как тягуче помещал в истомленную обстановку... Рафаэль уже забыл обо всех пороках. И от несхожестей тоже избавлялся.       И каждый день был как первый.       Тот бережно оставлял мечи покоиться на ухоженных стендах — он оставлял кинжалы лежать на тумбе с настольной лампой. Тот не снимал повязку — и он тоже не снимал. Тот безмятежно и равнодушно снимал с себя наколенники, налокотники — он всё делал неуклюже оттого, что не привык подобному занятию перед сном.       Делал медленно.       Коричневая ткань неторопливо и ровно съезжала по ноге...       В такие минуты он понимал, что всю жизнь — если карапакс не считался одеждой… нет, это звучало чудновато — они расхаживали по канализациям, улицам, некоторым квартирам и штабам голыми. По крайней мере, в сравнении с людьми.       Отсюда напрашивался вопрос: можно ли было казаться более обнажённым без снаряжения?       Возлюбленный раскрутился к нему:       — Что-то случилось? — и взгляд так резко, но плавно смягчился.       Он дёрнулся:       — Нет, — быстро махнул рукой, — нет, — потупился, — ничего.       Всё было, как в первый день... тем не менее Раф всё чаще ощущал напряжение, которое являлось не то чтобы плохим, но навязчивым. Странно это было. И что пребывало худшей частью: он не знал, чувствовал ли то же самое мастер меча — существовали догадки, подкреплённые скудными доказательствам. Всё-таки тот имел хорошее умение сдержанности... а вот это прозвучало ещё поплоше. Уже шея затекала от чёртовой натуги.       И дальше всё происходило чрезмерно смутно. Неужто он, теперь познавший ненормальное явление, стал полноценной жертвой накала?       Стал жертвой накала...       Его рассуждения явно начинали идти в не очень обычное направление. Правда, всегда казалось, что подобные штучки существовали только в фильмах и книгах. Это являлось тем самым… сексуальным напряжением. Стоило, на самом деле, ожидать подобный поворот событий… или организма.       Вот только уж здорово он сомневался, что вторая половинка знала о ненаивном — это было ключевым словом — явлении. И вообще, не думал ли Рафаэль раньше нужного — хоть он и сам не охватывал, когда именно мгновение должно было наступить — времени, потому что другая сторона отношений не проявляла к этому никакого интереса или простого любопытства? Всё должно было происходить естественно, верно?       А вот как это происходило с Леонардо?       С тем, кого казус касался в первую очередь? Чёрт, он ведь никогда об это не задумывался. Он-то был тем ещё извращенцем, а возлюбленный… нет, сложно представлялось.       Хотя, может, пока он страдал от, скажем так, недомогания, вблизи бушевало тяжёлое раздумье — он перевёл на того взгляд.       Опустил согнутые руки на матрас и держал предплечья ближе к себе, к лицу; расслабленно сжимал кулаки; костяшками упирался в чехол подушки — Лео тоже таращился на него. Глаза распахнул малость шире, и рот был приоткрыт в безмолвном... ступоре.       Тот повис.       И он замер.       Оба ведь — одновременно — обратили на друг друга взор.       Окрасились более тёмный, чем обычно карий. И постоянно; постоянно переливались — с каждым вздрагиванием пыла... И получше заметил тень усталости, которая украшала синюю повязку. Забыл же...       Скорее всего; наверное; возможно, возлюбленный испытывал ту же самую натугу. Однако как бы то ни было, тот пребывал усталым от событий их бурной жизни, и смысла поднимать тему Раф нисколько не видел. В укрощении не имелось дела, правда? Но он, так или иначе, ощущал, что — по крайней мере, точно по отношению к тому — он стал терпеливее.       Почти.       Хорошо всё-таки пораскинул мозгами. Вот только это ни черта не означало, что постижение бросило бы его на пару с разумными мыслями. Не все части тела могли быть разумными, особенно в нынешний момент.       А-ай, ему правда нужно было заткнуться — ментально.       Даже виски напряглись. Он понурил голову — если так можно было выразиться — и сомкнул глаза. Словно перекрыли глотку, он сжато выдохнул. По нескользкой простыне́ скользнул чуть вниз.       Слышал шорох.       Мастер меча молчал. Нет же, тот уже давно отложил своё оружие. Не тем это казалось.       Чуточку по́днял веки, чтобы видел, во что его идея хотела врезаться. А хотела врезаться в шею... или в ключицы. Локтем, возвысив предплечье, упёрся в матрас — поднял туловище. На́чал грясти к тому плечом. Ещё и ногами дёргал, как ластами.       А Леонардо... да чёрт его знал, что считал Леонардо — лица-то не видел; и звука пока тот не издавал.       Но вот ему вдруг приспичило:       — Чёр-рт, — богатого, словарного запаса особо не имелось.       И наступал — телом — всё ближе. Руки того дёрнулись — двинулись ближе к груди:       — А-а…       Перед ним предстала зелёная кожа. И Рафаэль глядел на неё прямо, нахмурив надбровные дуги. Давившей матрас щекой едва задевал предплечье того: сильно согнутое, не двигавшееся.       Приступало пребывать не подозрительно, а чрезмерно тихо.       По голове стукнуло не осознание, а странная обстановка, которую он сам породил. И дальше должно было стать ещё чуднее — он припомнил недавний, протянутый Лео слог. Раф устремил взгляд вверх и уставился в подбородок:       — Чего?       — М? — тот вздрогнул; на миг руками мощнее нажимал на кровать. — А, н-нет, — продолжил менее шустро, но так же оборванно, — ничего... — произнёс тише. — То есть, — смущался тот, но он тоже начинал ощущать мглу на щеках, — ты... не можешь немного приподнять свою голову?..       Он, опустив взгляд на шею, хлопнул веком — исполнил негромкую просьбу. Возлюбленный перестал гнуть руку, чьё плечо упиралось в простыню́, — выпрямил локоть и теперь протягивал предплечье вперёд; по куску кровати, где раньше лежала его голова. Тень заслонила вид — тот ещё и поднял другую лапу.       Пружины скрипели. Ткань протяжно шуршала.       Без каких-либо фраз со стороны, без наглядных жестов — Рафаэль опустился. На руку.       Леонардо ничуть не возразил. Леонардо понурил на него вторую руку — ладонью коснулся затылка; чуть сжал пальцы. Понурился — задел макушку подбородком.       Он выдыхал, и пар согревал обоих; того ещё больше согревал — шея покрылась мурашками. Но тот выдохнул один раз, и ему становилось маленько прохладно. Ногами задевали ноги того, и их конечности непроизвольно сплелись, как ленты.       Молчание просто осталось молчанием.       — Так, — но Лео внезапно заговорил, — намного удобнее...       Подтверждал догадки или спрашивал его? Понятия не имел.       Но всё же... было мягко. Было тепло и даже слишком... в хорошем смысле! И Раф сам двинулся — сам обнял того за пояс. В какой-то степени чувствовал себя плюшевым медведем. Не то чтобы он был против. А сердце того билось: не в такт, но быстро, как у него. И от этого терялся: и в чувствах, и во времени.       Перевёл дух опять и обратно уткнулся в ключицы:       — Ага...       Чуть зуб себе не отбил.       Сегодняшний день был странным. Только осмыслил — возлюбленный почему-то не снял с себя пояс. Он поднял глаза на... Нет, вопрос казался бессмысленным и чрезмерно любознательным. Как будто он хотел, чтобы тот… да, хотел.       Безмолвие не прерывалось.       Биение сердца напротив стало умиротворённым, и Леонардо обычно дышал. Засыпал, скорее всего. А у Рафаэля не получалось; после всех выскочивших наружу мыслишке было не до сна.       Может, стоило дотянуться до концов маски того и запутать её в своих пальцах? Да... И как люди вот так спали? И не являлось важным то, что ровное дыхание сверху и терявшие силу пальцы сразу и легко отвечали на его вопрос. Он-то не горел желанием. Да, именно — не горел желанием.       Почему был обязан иметь подобное желание, когда Раф лежал так близко? Когда испытывал приятное тепло? Когда его просто обнимали и держали так, точно он был ужасно дорогой вещью? Когда он сам как-то мог выразить привязанность? Лео относился к этому умеренно, и в этом имелся шарм, разумеется, — а он не мог, и всё.       Он мог... пододвинуться к тому — ещё ближе, словно с двух сторон их сжимали невидимые стенки. Мог... а запах-то чуял намного острее, но отнюдь не едко. Была ли причина в жарком воздухе, который оба нагрели безмолвием? Да кто его знал. И он принялся вдыхать — вдыхал глубоко, и отсюда долго грел и кожу перед собой, и своё лицо. Он уже машинально открывал губы.       Впереди отчётливо разнеслось биение.       Пальцы на панцире того дёрнулись.       — Свет... — а возлюбленный заговорил невнятно, — не попадает в глаза?       И он хлопал этими глазами, которые вообще не испытывали никаких неудобств.       Тот дальше ничего не сказал, а всего лишь губами слабо упёрся в его макушку. И, чёрт, что-то они как-то шибко нагрелись. И выдыхал теперь огонь. Выдыхал огонь, непонятно как попадавший на его щёки.       Спалился:       — Ты, — и тоже разучился естественно болтать, — ты не спишь?       — Ну-у-м-м, — собеседник протянул чуть громче, и он почувствовал это кожей, задевавшей грудь того, — сейчас... я не очень хочу спать, — отныне касался его только подбородком. — Просто...       Лео утих, и даже секундная молчанка вредила его состоянию.       — Сегодня мы более или менее расслаблены, и сейчас, — почувствовал, как тот стиснул его чуть мощнее, — я просто хочу насладиться этим моментом.       И произносил каждое слово тихо и едва ощутимым шёпотом, и дыхание от каждого слога задевало его кожу, и всё мгновение становилось большой и тесной тайной. Становилось тесной, потому что его уже чересчур переполнял то ли мягкий пух, то ли то самое напряжение.       Всё же они были во многом похожи.       — А-а...       Он — находясь то ли в ступоре, то ли не отошёл от голоса над ухом — только и промямлил скучный, смущавший и вообще убийственный отклик.       Возлюбленный его положение, напротив, не заметил. Видимо, был занят собственным. Тот продолжал не отпускать его, и он ощущал, как становилось несколько жарковато. Или, возможно, это кожа Леонардо жутко нагрелась из-за него.       Да, в сознании догадка звучала весьма... неплохо; интересно. Притягивавши?       Чокнулся. Совсем чокнулся.       — Ты... хочешь поговорить?       А Рафаэль о чём думал?! Вот в этом они были ничуть не похожи! Ни капли!       Он втянул в себя пыл и почувствовал, как живот того втянулся.       Просто, тупо моргал. Челюсть затекала.       Ответь же:       — Нет.       Было слишком резко:       — Я имел в виду, — зачем-то двинул головой вверх; всё равно не встретились бы взорами, — у меня этого не было в планах.       Тем не менее его встретило отсутствие ответа.       Жар — особенно на лице — испытывался, как никогда, жёстко.       — Правда? — и тот заговорил; и прозвучал искренне удивлённо, хоть и тихо. — Я думал... ты хотел что-то сказать.       И теперь Раф проглотил слова — еле выдавливал углекислый газ. Надо было говорить. Надо было.       Он чуточку приподнял голову:       — Почему?       — Мне казалось, что-о, — собеседник замолчал, и он сразу и кристально чисто, словно шестым чувством, представил, как тот куда-то отвёл взгляд, — тебя что-то беспокоило... наверное.       Нет, понял. Конечно, чёрт всех подери; чего ещё стоило ожидать от своего — ну своего же, в конце концов — возлюбленного?       Но даже если и раскусил, план отнюдь не изменился:       — Не, — была бы одна рука свободна, находился бы он в состоянии хоть как-то двигаться, пребывал бы в здравом уме, Рафаэль бы отмахнулся, — я в порядке, — но он лишь опустился обратно. — Не волнуйся.       — О-ох, — тот пролепетал сжато, — хорошо.       Беседа закончилась. Беседа была немного странной и не потому, что сам Лео — в отличие от него — был странным.       Беседа вызвала вопросы. Нет, вызвала вопрос. Вызвала один. Вопрос.       — А ты?       Он выпалил — так громко выпалил; будто сказал что-то жутко обидное или какой-то сверхбольшой секрет. Чуял эхо или эхо звучало только в его башке. И выдох, с которым он произнёс два слова, отразился от шеи того.       Рот высох — он еле мокрым языком прочерчивал по нёбу.       Не сглатывал.       И Лео не двигался. Вообще.       Напряжение вызывало моральную судорогу.       — Что?       Всё-таки не понял вопроса. А, может, это Раф коряво составил вопрос.       Ещё раз:       — Тебя ничего, такого, — задохнулся, и горло, как пыльный шланг, хрипело, — не тревожит?       Услышал, как тот едва выдохнул. Неужто правда что-то волновало?.. Волновало то, о чём он думал; то, что казалось невозможным?       — Меня?.. — рука, на которой он лежал, колыхнулась вяло; пальцы на его затылке обрывисто сжались. — Я...       Тот заново умолк, и слово — оправдание, смущавшая ложь, да что угодно — оборвалось на дрожавшем тоне. Подбородок Леонардо дёрнулся о его кожу. Либо поджал рот, либо выговорил неслышный ответ, в котором он просто страшно нуждался. Колебался.       Собеседник явно колебался и взор, скорее всего, бегал из стороны в сторону.       И он мучился от жары, душившей не только глотку, но и каждый миллиметр кожи, кроме ледяных пяток. Пальцы ног всё покалывало, и от этого терпение лишь хлеще ускользало от него. Коленями елозил по одеялу — по ногам того.       — Я не знаю.       Раф замер.       Лео молчал.       Нет. Лучше бы никак не отвечал. Лучше бы не продолжал речь. Лучше бы он не спрашивал.       Ему нужно было подняться; ему нужно было посмотреть на того — просто так.       Резвее схватился за того. Распахнул губы и носом случайно задел шею того — ничего не выговаривал. Указательный палец возлюбленного сильнее нажимал на макушку — провёл короткую линию.       По какой-то причине...       —... Не знаешь?       По какой-то причине...       Тот вцепился в его плечо.       Началом кисти мощно упёрся в сустав.       Леонардо более не обнимал его за панцирь. Отталкивал Рафаэля:       — Раф, — шептал, — мне нужно выйти.       Ох, нет. Палку перегнул. Вот же дубиной-то был, а...       Сделай же что-нибудь, придурок:       — Стой, — прижал его к себе. — Прости, я не хотел, чтобы ты чувствовал себя неудобно.       — Нет, — тот сразу отозвался, хлеще упирался, — это я, — сзади раздался хруст простыни́, — кто...       В этой фразе совершенно имелось никакого смысла.       — Мне просто... нужно выйти.       Рафаэль перестал тискать того, но отпускать не торопился.       Нахмурился:       — Куда?       Приподнялся — не видел лица.       Это была его ошибкой. Рука возлюбленного выскользнула — тот отодвинулся дальше:       — Я в... порядке...       Отходил от вопроса?       Ладонь, раньше проводившая по затылку, упёрлась в кровать перед его носом.       Лео уселся.       Отвернулся от него. Согнул ноги и прижимал их к себе. Тянулся к краю матраса.       Раф локтем упёрся в мебель.       — Эй!       Поднялся.       — Подожди же...       Схватился за предплечье. Тот дёрнулся к нему.       Леонардо обернулся — он чуть не подавился пустым воздухом. Мешкотно разжимал пальцы на запястье:       — Лео...       В глазах того сверкнула растерянность. Щёки покраснели, и это не был обычный, умиротворённый — или немного оторопелый — румянец. Перед ним предстал насыщенный, красный цвет — на зелёной коже; даже на плечах... Тот сдавленно выдыхал; пытался утихомириться.       Оба молчали, но это не мешало возлюбленному медленно опускать голову и отворачиваться.       Адамово яблоко давило на глотку — Рафаэль попросту не дышал. Не мог, физически не мог. Не мерещилось. Не мерещилось. Не сошёл с ума.       И его руки опустились только сейчас:       — Ты?..       — Прошу, — тот слабо возвысил одну кисть, но не отмахнулся; приглушённо лепетал, — не говори это вслух...       Закрыл пасть — ничего далее говорить не собирался.       Да что вообще нужно было делать?       И двигаться не мог, ведь изменение в окружении напугало бы того. Вот и сидел: с согнутым коленом и прямой ногой; упёршись одной ладонью в матрас, а другая просто лежала подле.       А Лео, приобняв колени, прятал лицо. Сжимался крепко, и оттого пальцы постоянно дёргались.       Вдруг выпрямился — глядел в сторону фонаря: виновато, смущённо:       — Прости меня...       — Простить? — его башка настолько опустела, что он ответил тут же. — За что?       — Из-за меня стало... неловко, — щурился не злобно, а грустно, — я правда не хотел, чтобы всё так обернулось, — голос на миг оборвался. — Я просто, — зажмурился; снова скрывал черты, — это произошло...       Леонардо продолжал запинаться, и в словах проскальзывала неприятная неуверенность — если он мучился от смущения, тот излишне назойливо ругал себя:       — Мне правда, — и втирал лицо в колени, — очень стыдно...       — Стоять.       И всё.       Вот так резко прервал нетвёрдое бормотание.       Слушатель вздрогнул и прекратил вдавливаться в кожу — мало по́днял голову и покосился на него. Плечи ещё были напряжены.       Рафаэль хотел избавиться от этого:       — Ну, да, — посмотрел прочь, — ладно, это было немного... внезапно, — протянул, — и всё такое, — и уставился на того, — но разве это повод так сильно грызть себя?       Возлюбленный молчал.       Он на́чал ёрзать по матрасу; вяло скрестил ноги:       — Это ведь, — низко подпрыгнул, и что-то внизу хрустнуло; всплеснул предплечьем, — совсем нормально.       Однако тот в этой области знаний действительно не был хорош, судя по новой мордашке. Разумеется, Лео же пару лет назад не понимал почему люди ходили в одежде, ведь носить её являлось неудобным занятием. Да, был непросвещённым и простодушным, и он вообще не ведал, как тот жил бы в «открытом» мире.       А тот, кстати, всё заторможенно выпрямлялся и чрезмерно удивлённо — как будто Раф сделал великую находку — таращился прямо.       — Это нормально?       — Конечно — он пожал плечами, — гормоны и всё такое. Вон, — кивнул на озарение, — у людей, подростков, то же самое происходит, — от собственных слов не сдержал смеха. — И поверь, у них это происходит намно-о-ого чаще, чем у тебя.       Бесспорно, собеседнику понадобилось время, чтобы переосмыслить некоторые минуты из жизни. Бегло оглядываясь, медленно отворачивался к стене справа. Хоть тот и с горем пополам, но всё же утихомирился, красная кожа обратно в зелёный цвет не окрашивалась.       — Ох... — едва донёсся короткий звук.       Пока что разговор никак не складывался. Господи, а чего он ожидал? Обоим вдруг пришлось беседовать об интимных, личных, грязных вещах, потому что из-за него возлюбленный случайно взвинтился. Хотя он был польщен, разумеется.       Чувствовал, что взор зациклился на нём. Рафаэль напрягся.       Тот самую малость шевельнулся к нему:       — У тебя... тоже такое происходило?       Нет.       Нет-нет-нет.       Леонардо правда не выжил бы в жестоком мире.       — Конечно, — кивнул, — конечно, было.       И тот, секунду подождав, направив яркое смущение вперёд, тоже закивал, но медленнее — остановился, когда голова была чуть опущена:       — И-и, — поджал губы или даже прикусил их, — что ты с этим делал?       Ступор треснул резче, чем прошлый трепет.       Раф замер:       —... Что я с этим делал?       Возлюбленный качнул головой, вновь мешкотно опускал подбородок на ноги.       Он всё сидел, как булыжник.       Сейчас; вот сейчас искусство подбирания правильных слов довольно здорово пригодилось бы. Тому бесспорно не понравилось бы употребление грубых выражений. А ведь ждал...       — Ну, знаешь, — он, смотря на него твёрдо, так же твёрдо махнул рукой вниз, — то, что и все остальные.       Тягостный дух нагнетал молчание.       Сегодня он ненамеренно открыл тому глаза.       — А-а, — и закончившийся удушливым слогом ответ пребывал знаком.       Невзирая на то, что мгновение назад на него было обращено шаткое внимание, тот всем телом не раскручивался к Рафаэлю, а только щекой давил на твёрдое колено.       Бессмысленные, тягучие и сдавленные отклики всегда порождали любопытство:       — Как я понимаю, ты так не делал, да?       Тот помотал головой.       — А что ты делал? — он тронулся с места, чуть приблизился к Леонардо. — Я не буду смеяться, честно.       И тот не отпрянул от Рафа и совсем не вздрогнул. Только отлепился от конечности:       — Холодный душ.       Подобный метод решения ничуть не изумил:       — И ты опять хотел пойти туда, да?       — М-х-м...       — Даже если это не очень помогает?       — Не то чтобы у меня есть... выбор.       И тот понурился, устремив истерзанный взор на дверь. Еле колыхался, еле дышал и крепко стискивал пальцы и на руках, и на ногах. С начала разговора цвет на кончиках плеч, щёк и даже локтей особо не потемнел. Ну да, это же была беспрерывная пытка. Что-то надо было делать.       Будто сердце сместилось в середину груди и колотило. Мозг, сознание онемели.       Что-то с этим...       Надо было делать...       Рафаэль ободрился.       Что-то.       Било так быстро, что ему становилось жарковато. В башке мысль звучала весьма привлекательно... Однако... Не было ли это рано? Даже если в план не входило что-то масштабное, не торопился ли он?       И тепло это разливалось по ногам, суставам; особенно голове. Перемешалось.       А ведь… мог попросту спросить. Мог не мучиться, а попросту получить ответ.       Нёбо пересохло:       — А что если...       Теперь не удавалось обычно сглатывать. Давился:       — Я помогу тебе?       А тот уже давно смотрел на него. Смотрел на него всё это время, пока в голове творилась буря, и до сих пор громоздился бардак.       Смотрел с замиранием всех черт.       Язык внутри закрутился в трубочку.       У Рафа вспыхнула кожа. Так резко загорелся, отчего уже мерещилось, что истекал кипятком. Качнулся.       Лео ведь было ещё легче: уже пребывал красным! Только язык проглотил. Несомненно проглотил — он сказал как отрезал, и отсюда прозвучал чрезмерно остро.       Прозвучал настойчиво?       — Но я не настаиваю! Совсем! — тут же вскинул руки. — Если ты не хочешь, мы как-нибудь по-другому с этим разберёмся!       «С этим разберёмся»? «Как-нибудь по-другому»?       — Нет.       Теперь рожа резво охлаждалась. Пальцы дёрнулись.       Леонардо опять скрыл лицо — он совсем не видел ни одной черты.       — Ты не был настойчив...       Он выдохнул.       — То есть...       Сложил руки на колени — щекой прислонился к левому предплечью, носом упёрся в сгиб запястья. Снова неприятно кривил шею.       Вздымал грудью. И ему это движение требовалось сильнее собственного духа, чтобы не потеряться во времени, чтобы не разучиться мыслить. Заторможенно, протягивая онемение, опускал конечности.       Чтобы слышал.       — Я… не против.       И Рафаэль окаменел.       Возлюбленный уже обратился к нему — легко, тепло и нежно улыбнулся:       — Потому что ты бы не сделал то, что могло бы не понравиться мне, правда?       Ещё раз выпыхнул гам, и перед глазами на мгновение всё закрыл белый пар. Или зрение расплывалось — чёрт его знал.       Кистью провёл по простыне́. Остановился рядом с Леонардо.       Согнул локоть — колыхнулся вперёд; наклонил ноги вправо. Приблизился к лицу, губам. Неспешно опускал веки.       Мало разомкнув рот, чуть воспрянув, — тот моргнул.       — Никогда.       И прильнул к Лео.       Коснулся настолько невесомо, что стало щекотно. Тот выдохнул носом — собственная кожа, каждая её клеточка без увеличений, нагревалась. Ладонь легла на его плечо. И испытывал любое движение пальцев, гладкой кисти так, будто был укутан в толстый слой одежды — слабо и недостаточно.       Возлюбленный совсем чуть-чуть шевельнулся к нему. А он двинулся назад.       Отпрянул.       Тот не торопился; разлепил в следовавшую секунду.       И взирал на него несколько озадаченно; именно «несколько», потому что чередовавшееся с оцепенелостью радость — иногда просто возникавшее в похожие моменты впечатление — светло горела во взоре и тускло пробуждала улыбку. Он, прикованный к тому, любовался Лео, и непонятно в каком углу сознания возникло желание коротко захохотать:       — Не сдержа-ха-ался...       Оторопь испарилась — собеседник, сомкнув глаза, фыркнул. Понурился.       Рука, до сих пор цеплявшаяся, крепче сжала. Леонардо потянул его на себя и пошатнулся. Другой приобнял за бок.       Запястьем, где ощущался быстрый пульс, мощнее вдавливаясь в кровать, Рафаэль с торчавшей в жарком воздухе ладонью невольно приближался к опущенному лицу.       И услышал мягчайший, задыхавшийся смех:       — Неужели? — тихий шёпот.       Жар, распалявший шею, торкал до мозга костей, до сердца.       Любил. Так сильно любить казалось просто невозможным. Правда любил. Что же тот с ним делал? Мыслил слишком ласковыми словами.       Подняв голову, тот едва распахнутыми губами случайно шелохнул по его подбородку. Он, наконец, дотронулся до щеки того — прижал, остановил. Колыхнулся, а возлюбленный уже шире открыл рот. Втягивал в себя дух, блаженно зажмурившись.       А он втянул пустоту. Большим пальцем придерживал подбородок.       Поцеловал и тут же углубился.       Лео выдыхал всю мглу, накапливавшуюся мимолётно, и померещилось, что его плечи были недостаточно тёплые. Костяшками тот прочерчивал по шее неровную линию вверх. Дрожь пробежалась по позвонкам.       Наклонялся вперёд; задел согнутые колени — внизу протяжно зашумело, заскрипело. И более телом никуда не упирался.       А ведь даже раньше не заметил, что яблоки были кисловатыми...       Всё чаще слышал быстрые горячие вдохи, и у Рафаэля начинало мутнеть едва живое сознание. Макушка становилась тяжелее. Содрогал от трепета.       Кисть коснулась его лица — тот задевал повязку и стягивал её вниз.       Он пошатнулся, и возлюбленный крепче прижал к себе. Отстранённо, долго тёрлись о друг друга — нельзя было понять, чьё биение сердца он ощущал. Постоянно срывалось, смешивалось с оборванно вздымавшейся грудью. Пыл, как струя, ещё шустрее разносился по каждому сосуду.       Палец намокал.       Ощутил резкое движение — Лео судорожно оторвал от него кисть.       Впереди донёсся глухой стук.       Раф распахнул глаза.       И где-то сверху было темнее обычного, а остальное расплывалось. Словно пробудился и еле поднялся.       А веки перед ним мимолётно дрожали...       Напоследок легонько провёл по коже того — отстранился. Туман и мягкий гам будто гладко затрагивал, и он выдохнул, и окружение опять на миг растекалось.       В комнате действительно было темновато, даже если бы уставился на далёкий и яркий фонарь напротив. Любой цвет имел, на удивление, симпатичный, темновато-жёлтый оттенок. Лишь губы Леонардо бело переливались.       Блеснуло — тот взирал на него.       И взирал на него туманно, и Рафаэль не сумел разглядеть цвет зрачков — а щуриться не имелось жажды. Пока протяжно, но почти неслышно тот переводил дух.       Ему захотелось бегло касаться приоткрытого рта.       — А-а...       Остановился. Убрал палец.       Не понимал: являлся ли тихий, неровный, мягкий, скользко звучавший гам отдышкой или началом фразы? А Лео, паузами неосознанно сводя с ума от жуткого нетерпения, далее сглотнул — заторможенно, сначала сопев, сомкнул веки:       — Что, — в следовавший момент малость тускло созерцал куда-то вбок; непрестанно моргал, — надо делать теперь?       И переводил взгляд на него.       А он что?..       Не ведал, как стоило поступать с возлюбленным. Отчётливо осязал щёки и то, как они накаливались. Жар, который на мгновение чуточку спал, поднялся... особенно ниже. И простора, как ожидалось, там сделалось меньше — чаще втягивал сухость; пульс трещал где попало.       Но Лео, не спускавший с него сонного любования, ещё находился в трансе.       Облизнувшись, Раф направил взор на кровать; на мятые, уже без сомнений непушистые подушки; твёрдое одеяло со складками. Смотрелось неудобно...       Выпрямился и снова обратился к тому:       — Ничего, — произносил просьбу как-то глуповато, — просто сиди на месте.       Никак; совершенно; ничего не отвечая, Леонардо мешкотно опускал доверчивое внимание то ли на его ключицы, то ли вовсе на прозрачную точку перед собой.       Он, в крайний раз дотрагиваясь да теплоты кончиками, отпустил лицо напротив и качнул туловищем назад — а тот, наоборот, выпрямлялся; отстранённо менял положение ног. Очевидно, пытался комфортно усесться. Рафу бы это тоже не помешало.       Но, скрипя пружинами, непроизвольно обращая на себя мерклый интерес малость развернувшегося в его сторону возлюбленного, он с тяжёлым весом обстановку вообще не улучшал. Уселся — с громким треском и натягиванием ткани. Уселся сзади того, выглядевшего несколько потеряно. Растопырил ноги и согнул колени, чтобы пластроном прижиматься к карапаксу того.       Медленно, сначала касаясь одними подушечками, прикоснулся к бокам.       Лео дёрнулся. Возвысил руки, и предплечья застряли в воздухе. Только подрагивали.       Пальцами, которые, по идее, у людей должны были называться мизинцами, едва нажимал на бёдра. Двинув шеей, подбородком невесомо притронулся к правому плечу.       Ему казалось, что в нынешние минуты — дальнейший час — действительно мог сделать всё: мог дотянуться до чего угодно, мог попросить что угодно и мог произносить... что угодно. Череп переполнялся загромождёнными идеями; его стук в груди бился о панцирь того; в любую секунду ладони могли промокнуть, отчего они соскользнули бы. А Рафаэль-то сам таращился вниз — на очень тугой, очень маленький, очень мешавший узел пояса.       Несуществовавший порыв шелохнул — Леонардо повернул к нему голову:       — Ты... — для чего говорил шёпотом? Для чего? — Действуешь довольно, — понурил взгляд, — уверенно.       Смысл замечания был настолько смешон и нереален, что он чуть не подавился воздухом, когда коротко загоготал.       Даже Леонардо вздрогнул.       — Серьёзно? — а он бегло перевёл интерес — именно интерес — на туловище того. — Если че-хе-естно, — и ещё раз выдавил фырканье; заново взглянул на собеседника, — я сейчас вообще не знаю куда деть руки.       Однако в ответ Рафаэлю тоже прилетел смех:       — Ха-ха, да? — тот, едва опустил взор, немного прищуренно уставился на собственные предплечья. — Я тоже не совсем понимаю, — выглядел весьма смущённо,— что мне с ними делать.       С другой стороны, вряд ли на вид он был лучше возлюбленного, потому что лыбился, как — последний на планете — втюрившийся и наивный дурак. И наверное, в этом и заключалась особенность самой необычной обстановки за все его ночи и за всю его жизнь — оба являлись теми ещё недорослями.       Без всяких ехидностей и без всяких соображений — Раф подвинулся. Не больно врезался в нос того, но за поцелуем не бросался. Только слабенько потёр. Не то чтобы это было чертовски сладостно, но просто было свободно.       И пялился на Лео: долго и без остановки:       — По ходу дела разберёмся.       А тот какое-то время — непонятное — хлопал веками.       Улыбнулся.       Кивнул.       И всё.       А-а, к чёрту — поцелует.       И как только он приблизился; как только ощутил второе дыхание, Лео сразу прекратил сиять — наблюдая прямо, смягчив черты, словно до сих пор тому было смешно.       Приоткрыл рот.       Сгибы конечности зудели, пальцы теряли силу — не получалось держать их прямыми. Согнул. Кожа была горячей, обжигающей даже.       Губами задел губы того. Дотронулся коротко и втянул в себя лакомый запах.       Нёбо стало жутко липким, и влажность испарилась. Чего-то не хватало... явно не хватало.       Руками провёл вверх.       Леонардо вскинул голову.       Выдохнул: взбудораженно, недолго. Закрыв глаза.       А Рафаэль ничего не мог: остолбенев выдавливал из себя углекислый газ — тот вдруг выпрямился. Его пульс бился о глотку.       Место между пластроном и панцирем, разумеется, являлось чувствительным.       Являлась ли до такой степени?       Он сглотнул пустоту:       — Щекотно?       — Нет...       Веки тягуче поднимались.       Кисти легли на его запястья — сжались.       Без всяких звуков распахивал рот. Наклонился влево — глядел на него:       — Это было приятно, — вновь улыбался едва заметно.       Не испрямляя шеи, тот потупился. Озарения фонаря смягчало оттенок; придавало блеск едва открытым глазам.       И внимания с него не спускал:       — Продолжай.       Ничего не сказал. Не поджимая рта, стиснул зубы. Сглотнул — опять.       Это считалось дразнением? Тот его дразнил? Косо, будто мимолётно или даже снисходительно, следил за ним; не увидел простодушности. Или возлюбленный уже действительно «мало соображал» и уже не понимал, что вытворял? С Рафаэлем?       Быстро понурился, взглядом вцепился в концы ремня, скупо прикрывавшие нижнюю часть тела; скомканные и ветхие. Хмурил надбровные дуги.       Так было не по правилам.       Большими пальцами водил по глади.       Ладони Лео вздрогнули; сильнее упирались в него. Плечи поднялись, стали точно острее. Ещё спокойно выдавливал из лёгких пар.       Ага, продлится недолго.       Мешкотно прочерчивал путь, коснулся груди. То расслаблял, то загибал пальцы.       Не осязал хватки на предплечьях — тот лишь нажимал на них запястьями. Вновь поднимал подбородок.       Губы смотрелись сухими.       Запах — он чуял запах: едкий, назойливый, затягивавший; знакомый. Малость опустил голову, находясь подле совершенно оголённого плеча, — слышал: ни сладкий, ни солёный, ни кислый, ни горький; ничего не приходило на ум для сравнения. Но он был приятным; до безумия приятным.       Уткнулся — втягивал жар.       Тело вздрогнуло. Тот не дышал, звучно втянув вдохнув.       Чем ближе находился к шее, тем острее ощущал аромат.       Уловил мимолётный звук. Забыл уже.       Его рот тоже высох. Медленно дотягивался дальше, дыша через что попало, будто не имелось различия. Сильнее нажимал на пластрон.       Тот колыхался каждую секунду. Если бы только видел лицо.       Таким приятным был, что...       Лизнул.       Гам оборвался.       Руки того схватились за его кисти.       Вкус был солоноватым — это не особо смущало.       Смущало иное. Прислонившись чуть выше, цокнул — поцеловал. Так вообще делали? Больше распахнув рот, зубами не остро касался тела. Раф ведь, когда приставал сначала, не задумывался об этом. Как бы то ни было — языком попробовал мурашки.       Леонардо лишь сопел, и пальцы не пребывали спокойными, однако всё являлось понятным. Нравилось, несомненно.       — М-ты...       Пропускал слоги через стиснутые зубы, долго сглатывая, — ещё и пытался что-то выговорить. Он не смог сдержать ухмылки. Как в тумане, уже потерялся в этом аромате. Твёрже упирался в сустав; распахнул губы.       Укусил.       Возлюбленного передёрнуло. Шумно задыхался.       Рафаэль шарахнулся прочь:       — Лео? — таращился на того.       Но тот ещё не обратился к нему и положения не изменил — отвернулся, лишая возможности увидеть хотя бы разомкнутый рот. Неровно приходил в сознание.       Или, скорее всего, было некомфортно.       — Укусил-лм-меня...       Фраза являлась вопросом или заметкой?       Он наклонился — искал рассредоточенные черты:       — Тебе больно?       — Н-нет, это...       Повернулся к нему.       Веки были полуприкрыты, взгляд смягчился до невозможного, щёки так же окрашивались розоватым. Леонардо понравилось — тому, на самом деле, понравилось то, что он проделывал. Проделывал же...       — Не кусай слишком... сильно, — шептал каждый слог тягуче и невесомо, никак не остывая.       Получалось, желал продолжения, что ли?       Вот он влетел...       — И-иначе останется след.       Рафаэль замер.       Выпучил глаза — тот удивился.       — След?       Слова прозвучали громогласно; настолько громогласно, что, наверное, их можно было услышать в коридоре, за дверью. И почти отдалось эхом.       Лео оцепенел:       — Ну... — смутность в зрачках пропала, — да. Когда ты... что-то сильно кусаешь, — однако не отрывал от него надзора, — должен же остаться след, так?       Неспешно опускал конечности и теперь вёл по бокам. Тот понурил взор.       Мог, значит, оставить след — это был знак того, что между обоими что-то произошло. Это был знак того, что это сделал именно он и что... и Лео, и реакция принадлежала ему. Невзирая на это, Раф понимал просьбу: каким образом можно было объяснить внезапно появившееся на теле, красное пятнышко?       Нечто новое пробуждалось внутри — горбился, прислонился к плечу:       — Ага, — невнятно бурчал.       Чёрт, какого они не носили одежду?!       Имел жажду.       — Что-то не так?       — Я хочу сделать это.       Посмотрел на возлюбленного.       Тот, застрявший в замешательстве, несколько секунд пусто выпучивал глаза. Отвисла челюсть. Округлились глаза. Вспыхнуло лицо. Моргнув, уже любовался далью. Повернулся влево:       — А-а, — пробубнил таким тоном, будто, вместо мычания, изначально должно было прозвучать «понятно».       Заметнее пыхтел — не одного Рафа привлекла мысль. Иногда щурился, протяжно и твёрдо рассуждая над его эгоистичным желанием. Но даже если не получилось бы, в чём особо не сомневался, он, непроизвольно ощерившись, уже был рад увидеть изумлённое и мечтательное лицо того.       — Я ведь, — вдруг Леонардо прервал молчание, — ношу нагрудный ремень… так?       Не верил своим ушам.       — Поэтому, — тот направлял взгляд на свой сустав, — если ты сделаешь это...       Левая ладонь потеряла внимание — тот кончиками коснулся сустава под его носом:       — Здесь, — прямая была кисть, на неё несколько привлекательно падала тень; явно наполовину сосредото́ченный взор тот устремил на него, — тогда не будет видно.       Это ж что Лео проворачивал?       Пальцы начинали сгибаться; кожа — натягивалась, и тот больше не касался себя, послушно ожидая ответ на предложение. Руку почти придавил к себе. Только передняя часть плеча ярко и без препятствий окрашивалась ясно. Темноватый оттенок сзади завлекал. Тот ещё и малость приподнялся. И застыл в напряжённом положении.       Уже ничего не раздавалось: ни шёпот Лео, ни бормотание Рафа.       Молчаливо смотрел на пустоту; мучил того и распалял себя. Что же, как там говорили: «дают — бери, а бьют — беги».       Приблизился; краем лица отстранённо прислонился к твёрдым ключицам. Не цокая, лишь прижался — сомкнул глаза; не понимал: правильно ли действовал. Вдохнул запах — втягивал кожу; пропускал её мимо зубов и некрепко сжимал.       И возлюбленного пробрало дрожью. Раздался резкий выдох; нет, тот задыхался. Впереди шумно шелестело одеяло.       Солёный привкус медленно растворялся.       — Ра-а... ф.       Он остановился. Отлепился от Леонардо. Даже на результат не посмотрел.       Тот, не туго зажмурившись, прикрыл рот, ногтями вонзившись в щёку.       Это был стон. Лео проскулил стон.       Ярко переживал то, как кровь проносилась по сосудам — вниз. Глухо стучало, отдававшись до глотки. Изнемогал. Сделалось жарче. Вот же попал, собака.       Долго возился. Совсем ненужно терзал. Надо было прекращать.       Затрагивал краями ладоней — нерезко потянул вниз. Таращился на коричневую ткань. Живот возлюбленного заметно и отрывисто втягивался.       Рафаэль процедил:       — Прости, — мерещилось, что у него изменился тембр.       —... Что?       Ладони легли на пояс.       Предплечья того дёрнулись ввысь. Прекратил гнуть позвоночник.       Ухватился за узел: мелкий, выскальзывавший, гадкий, надоедливый.       Он только находил нужный кусок — ту самую, которая спасла бы от терзания — и тут же терял его: складки ткани будто с издевательством елозили по пальцам и обратно впивались в проклятый клубок. И даже ногти ни черта не помогали. Точно пытался вдеть тонкую нитку в малюсенькую иглу. Что, придётся жевать между клыками? Он языком обвёл острый зуб и испытал боль, словно от кислоты.       Уже дёргал ремнём резвее. Пока терзал лёгкие от сосредото́ченности, в горле просыпался раздражённый рык.       А ведь Леонардо в это мгновение молчаливо наблюдал за вознёй.       Руки вздрогнули — снова оборвалась попытка.       Растягивал пасть, сгорал:       — Да чёр-ртподер-ри, — грубо бурчал, носом испуская пар.       И вдруг — вроде как в качестве отклика — услышал мягкий шум, и колтун из ткани шевельнулся с изнурённым движением тела. И затягивавши, неприметно к его затёкшим лапам приближался нежный, светло-зелёный цвет — это были руки того. И он согнулся в три погибели от облегчения и взглянул на Лео.       — Всё-таки ты, — тем не менее внимание того было нацелено на пояс, — ты до сих пор нервничаешь?       На миг покосился на него и только потом улыбнулся.       Раф пару раз языком царапал по нёбу. Но даже после этого ни во рту, ни в носу, ни в мозге не имелось достаточно пара, чтобы передать возмущение. И поэтому, дёрнув адамовым яблоком и сглотнув, едва не подавившись, отвернулся:       — Ну... — смущался чрезмерно открыто; дувшись, — и что?       — Ха...       Тот рассмеялся и под конец издал мелодичный звук:       — Тебе не следует стыдиться этого; серьёзно, — запястья задевали его, а кисти легли на узел. — Всё-таки...       Аккуратно, но крепко схватился за два разных клочка твёрдого шарика и тянул. С каждым моментом комок становился более пушистым, воздушным. Развязал. Отпустил. И ремень упал на кровать, мелко щекотнув его. А концы задевали внутреннюю сторону бёдер; кожу между пластроном и ногами.       Леонардо опять издал смешок, направив потупленный взор на матрас, но развернувшись к нему:       — Я нервничаю не меньше, чем ты.       Весьма тусклое сияние того словно ослепляло, и огонь фонаря стал малюсеньким пламенем малюсенькой свечки. Что-то с этим следовало делать.       Снова пялился вниз.       Вообще, Рафаэль догадывался, что возлюбленный сидел как на раскалённых углях, но отнюдь не от дела, которым оба собирались заняться. Положение — и едва заметная выпуклость, которую вовсе не окрашивала чернь помещения — смотрелось... некомфортным.       Дотронулся:       — Выглядит не шибко удобно, — проводил вдоль вертикального стыка, и тот коротко двинулся к нему, — я слышал, что это ещё бывает болезненно.       — Н-нет, — еле улавливал слова сквозь выдох, — всё в порядке... Я просто...       Ладонью съехал по маленькому выступу — получил мгновенную реакцию: тот левой схватился за елозившую по весьма отзывчивому месту, правую руку; второй всплеснул. Раф покосился на возлюбленного; созерцал то, как дрожали зажмуренные веки; как тот был занят стремнистой отдышкой; как тот не сумел подобрать ни фразы.       Задел ещё раз:       — Ну? — уткнулся в истерзанное им плечо; другой кистью надвигался к шее. — Просто что?       — Я ведь… говорил-л, — протянул согласную и произносил её нежно, — с-стал нетерпеливым...       Уже без натуги и свободно поглаживая ровную линию, близко слушая взволнованный голос, он начинал ощущать уверенность. Если тому нравилось, если тот без особых усилий просто терял самообладание, что жутко привлекало и что заставляло желать всего и сразу, то Рафаэль шёл по правильному пути; то Рафаэль имел возможность немного поиграться с Леонардо.       И дошёл до ключиц. Колыхнул дальше — ощутил, как тот заторможенно поднимал голову; ощутил быстрый пульс. Остановился у подбородка.       — Откуда ты-м-м, — лепетал каждое слово, будто у того кружилась сознание, — вообще узнал о таких... вещах?       Раф не сдержал усмешки, опалившей шею:       — Разве сейчас это так важно? — переводил потупленный взор на неизменившийся вид. — Тебе нужно расслабиться для начала.       — Легко сказ-хать, — тот безуспешно пытался хотя бы малость понуриться, но в какой-то степени его заводила та действительность, что Лео никак не видел того, что происходило. Будто зрение прикрывала плотная маска.       И продолжения душной фразы Рафаэль так и не дождался. Пальцы всё не отпускали его, но ослабили хватку. Леонардо, уже не жмурившийся, а просто сидевший с сомкнутыми веками, вздымал телом плавно. Правая рука, пока острее сгибался локоть, медленно поднималась — наступала к нему. Если бы пошатнулся, то ладонь задела бы челюсть.       Тот окончательно успокоился. Проводя немудрено, охватывая член и не сжимая больно ощутимо, перестал двигаться. Не очень твёрдый, несколько влажный, горячий — старался переварить это в башке; выдохнуть, чтобы опустошить мозг.       Он убирал кисть с шеи возлюбленного, и тот опускал голову. Пока ступни находились далеко от друг друга, почти скрестил ноги — колени тёрлись.       Ладонь всё-таки прильнула к нему: один палец согнулся острее другого и точно впился, а большой будто поддерживал подбородок, чтобы Раф не потупился. Губами он почти касался запястья. Неспокойно переводя судорожный дух, Лео вёл себя так, словно без ощущения присутствия сзади окончательно потерялся бы.       Чёрт, они действительно это делали.       Весь корявый опыт, хранившийся в знаниях, маленько лишился актуальности: на́чал представляться неправдивым, недостаточно хорошим, чтобы насытить того. Всё, что пытался осмыслить ранее, вылетело из сознания, и он попросту уставился на собственные пальцы; на тревожность.       На тревожность... Встряхнулся. Потёрся о руку, мигом сжавшуюся крепче — времени просто не имелось. В любой миг имел возможность спросить — это даже заводило, что ли.       С несильным напором уже несухой ладонью двинул вверх; вдобавок нажав на кончик. Леонардо задрожал. Услышал короткий звук — явно поджал губы. А он, более не страдав от неведения, опускался и неспешно смачивал. Нельзя было сказать, что испытывал те же впечатления, однако у самого как-то сбивалось дыхание, и во рту язык точно онемел, пока Рафаэль не очнулся. Ноги, которыми вдавливался в матрас; которыми он растягивал ткань под ними, одеревенели. Мерещилось, что сердце разделилось на две части, и вместе куски ударялись по рёбрам.       Странно наслаждаясь тем, как возлюбленный цеплялся за него, не прекращая бездумного темпа, покосился на — господи — прикушенную губу.       Именно отныне называть того «лидером» начинало заводить:       — Как оно? — но, кроме простеньких фраз, ничего не выходило.       И тот даже не смог что-либо выговорить: то сильнее, то слабее, словно уже приготовился нача́ть речь, зубами мучил немного опухшую губу. Едва глядел на бедро.       Разомкнул рот — вдохнул:       — Ж-харко... — касаясь пластрона, стыков, он это понял. — Н-но...       Вовсе не торопил с ответом — уж чересчур его интересовало всё: и едва внятные описания, и сжимавшиеся пальцы, и рассредоточенный взгляд. Отчётливо чувствуя то, как намокла кисть; чувствуя то, как она тёрлась о жаркую кожу; чувствуя, как кости приятно ломило, Рафаэль терзал лёгкие. Держал углекислый газ внутри.       Тот снова сомкнул веки — на этот раз успел расслабиться:       — Эт-то прият... но, — зажмурился, но это походило на твёрдую прищуренность, — по-с-странному...       — По-странному? — говорил прямо в запястье, и тому это явно понравилось: сглотнул.       Мягкий и протяжный гам, который — к сожалению, ведь он был настолько нежным, нужным, что слушал бы часами, без остановки — должен был прозвучать стоном, возлюбленный не остановил даже с крепко закрытым ртом:       — Я... такого никогда-а не, — лепетал, но за секунду потерял связность, — п-поэтому...       Не знал, как стоило объяснить — просто было хорошо. Раф легко — гордо, потому как всё делал правильно — ухмыльнулся и, склонившись набок, сильнее упёрся в руку того; премило тёрся о мягкость. И Лео до сих пор старался выговорить уже ненужный, сбивчивый набор слов. Он приблизился:       — Я понял, — хитро любуясь тем, внезапно учуяв мысль, которой никак не сиделось в макушке; и он бормотал тише. — Забудь об этом.       Конечно, для него фраза звучала двусмысленно, что ли. Но слушатель не находился в состоянии задавать вопросы.       Левой рукой — едва заметно для того, наслаждавшегося прочим движением: понурившись, колыхавшись от чрезмерного перенасыщения кислородом — вёл вниз. Обратив внимание на запястье, приоткрыл сухой рот — согревал. Провёл по тонкости языком; пробуя ни солёный, ни пустой привкус, прильнул. Задел зубами. Лидер дёрнувшись, чуть ли не царапая без остановки колебавшееся, правое предплечье, сквозь трепет и мелодичность ничего не пробормотал, но удовольствия отведал однозначно.       Коснулся члена ещё одной ладонью — едва невесомо, чтобы подразнить; чтобы услышать либо сладкий голос, либо такую же сладкую мольбу, поглаживал у основания, второй чаще задевал кончик.       Леонардо оторвал от него руку, и от внезапной потери Раф чуть не стукнулся о его сустав — с еле слышным хлопком спрятал рот, отчего он не видел даже краешек губ. До слуха всё равно доносилось сдавленное стенание, пропитанное дрожью. И глаза, в которых зрачки давно окрасились в монотонно-коричневый, были неосознанно выставлены на его обозрение, и жарко от картины становилось не меньше, но всё равно не был доволен — нахмурился.       Чуть резвее нажал — наклонился ближе:       — Что это за перемена? — не барабанил громче шёпота, и наверняка из-за этого тот прикрыл веки. — Только не говори мне, что тебе вдруг стало стыдно.       Ведь расстояние между обоими немного сократилось, и Рафаэль присмотрелся — возлюбленный зубами прильнул к началу указательного пальца. И как только, едва взирая на него, тот отпрянул от кисти, от яркости фонаря заблестела мокрая, прозрачная нить. Увидел красноватые следы.       И теперь онемел у него не только язык.       — Остальн-ные, м-м, — забормотал, когда нить, быстро оборвавшись, уже просто задевала уголок рта; всё тише и тише тараторил, — м... могут ус-слышать...       К чёрту остальных.       Щурив глаза всё так же серо, испытывая долгую и блёклую ломоту во лбу, он уронил взгляд на тело Лео. Сосредоточил все ощущения на мокрой коже под пальцами. Уже держал чуть крепче — ускорил темп.       И тот, громко выдохнув невольный всхлип, борзо опустил истерзанную кисть — сбивчиво стукнулся о вторую руку. Не унимая тягучего шума, потупившись низко, с дрожью в конечностях поменял положения и правой ладонью хватался за его правую руку и левой ладонью — за левую. И без особых — к его удовлетворению — успехов старался поджать дёргавшийся рот:       — Р-раф, — но пришлось заговорить: привлекательно-прерывисто, — слишком-м быстро...       — Не волнуйся, — он понурился на вздрагивавший, покрытый мурашками сустав, — стены-то толстые, да и ты не такой громкий, как тебе кажется, — заплетался язык; неприятно тёрся о нёбо, — никто ничего не услышит.       Но, судя по дрожавшим губам и невнятному, еле распознанному слогу «но», тот не утихомирился:       —... Голос, — на мгновение отодвинувшись от него, прервал упрёк из-за вкусного стона, точно подтверждал слова, — с-странный.       В такие минуты, казалось, тот просто не мог стать ещё очаровательнее. Раф усмехнулся:       — Ничего он не странный, — блаженно щерился, — чертовски классный, — в это мгновение встретился с тем взором, — Просто перестань париться и отдыхай.       На щеках лидера мягкий румянец загорелся — всё шло замечательно.       И прикованно любовавшись тем, продолжал приятную для обоих — кто бы подумал, что подобное, наблюдательское действие вызывало яркое удовольствие — вознёй. И тот, потеряв последнюю каплю силы, разорвал прямое созерцание и вскинул немного наклонённую влево голову, слишком заметно натягивая покров на шее. Мурашки с разомлевших плеч пропали, пока он не провёл губами вдоль затылка. Но даже так прошлое напряжение не возвращалось.       Только и слышал ставший чуточку громче шум рядом, над ухом. Ощущал, как тот не больно шпарил макушку.       Вот прямо сейчас вся эта тягость; всё это непонятное чувство, преследовавшее их ещё на кухне или даже раньше, наконец-то спадало и оставляло в усладном покое. Всего-то потребовалась приблизиться. Это являлось новым этапом; это являлось свежим испытанием, и нынче обычно грязное дело Рафаэль воспринимал совершенно по-другому.       И, много сглатывая, но до сих пор мучившись от сухости во рту, он опять пялился на Леонардо — тот, чересчур низко, чтобы видеть окружение отчётливо, взирал на соединение стены и потолка; не закрывал обветренных от дыхания губ. И щёки горели, и ничуть не высохшая, тонкая линия на подбородке блестела. Воистину, на того просто можно было глядеть вечно. Был красивым.       Руки того задрожали — хватался крепче.       Кислород, нагретый обоими, уже превращался точно в туман, неназойливую пелену.       Возлюбленный шире распахнул рот — унял голос, но не унял дыхание: обрывистое; ставшее более пылким, чем раньше. Взгляд был медленно, но неожиданно направлен на него:       — Рафаэль...       Всё внутри застряло, и он чуть не подавился. Било в ушах, будто было низкое давление. Произнёс имя: не сокращённое — полное.       Вот это являлось окончательным знаком; это являлось хорошим знаком.       Он просто замер всем сознанием: и не осязал движение под мокрыми кистями; и не ощущал, как ногами упирался в одеяло; не чувствовал, как вздымалась грудь, как в ней стучалось сердце, и не слышал собственного шума, гамом выходившего изо рта. Только уставился на Лео. Уставился на истерзанный трепетом взор не до конца открытых глаз, приковавших его к месту. В который раз.       Облизнулся. Слова — либо так же полное имя того, либо банально «да», «что», «а» — громоздились в глоте, рядом с адамовым яблоком. Мучил себя, проглатывая мглу.       — Я... — и прервал фразу, закрыв глаза, потянувшись назад, словно желал на что-то упереться.       Что же тот желал сказать? Как тот это желал сказать? Раф просто свихнулся.       — Я люблю тебя…       Даже когда делал всё он; даже когда смущал и едва был смущён в ответ — тот всё равно умудрялся играть без правил, и он оставался в дураках. Не от жары, а от именно тепла всё внутри будто растаяло и превратилось в густую лаву, и разливалось по телу, еле доходя до конечностей. И так ярко расслабились мышцы лица, что у Рафаэля не получалось ими пошевелить.       Леонардо повернулся к нему. И он глядел только на того. Должен был, притягиваясь к губам, хранить кислород в себе, а вместо этого, парил возлюбленного.       Уже в глазах темнело. Двигался, а окружение стояло:       — Лео, — прохрипел через потресканный рот.       Тот прикрыл веки.       А Раф их слегка опустил, до конца наблюдая за размытой нежностью.       Поцеловал: лениво, а тот — взбудораженно и тягуче, до сих пор тая. Сбивчивый беспрерывным движением шум, желание перевести дух распаляли; обжигали лицо. Ногти непроизвольно царапали его предплечья, и боль совершенно не стреляла в мозг. И хотелось прикоснуться к щеке; и повалить на кровать хотелось; да много чего хотелось. Чтобы пребывать настолько одержимым: речью, взглядом, жестами, видом…       Леонардо прикусил его губу.       Почувствовал сдавленный, высокий тон, будто он принадлежал Рафаэлю.       Резво отпрянув, отвернувшись влево, точно подставляя склонённую туда же шею, тот хватал воздух коротко и громко. Коловшая руки, безболезненная резь будила, заставляя моргать шустрее; заставляя созерцать того отчётливо.       Оборвался звук. Не закрывая рта, Лео жмурился — глухо запрокинул голову.       Услышал удушье.       Всё тело того передёрнуло — напрягся живот.       Кровать скрипнула. Ступни до треска натягивали ткань белья.       Кончиком руки он ощутил горячую, липкую жидкость. Перевёл взор вниз — был испачкан весь пластрон. Ещё пару дней назад подумал бы, насколько же это являлось мерзким, а сейчас подобные мысли не возникали.       Направил взгляд обратно — возлюбленный уже заторможенного успокаивался: ещё не опустив подбородка, но опустив плечи, на одном из которых пунцовый укус — чёрт, вот это было прям усладой для глаз — виднелся размыто, расслабил веки; унимал лёгкие, под конец некоторых вздохов протягивая мягкие и тихие стоны. Синяя, немного потемневшая маска была несколько мокрой и прилипла к лицу. Да и его, собственная, приклеилась к надбровным дугам.       Хлопнул глазами — только нынче заметил каменную стену за тем.       Ещё и вспомнил, что оба находились в спальне Леонардо. Куда только его не успело унести за один момент.       Тот поднимал усталые веки — по́днял немного и после этого всё равно никуда не таращился. Рафаэль еле видел зрачки. Румянец ещё грел щёки того, но грел весьма блёкло.       Кисти быстро разжались: одну руку опустил на кровать и держал рядом; а другую оставил на его конечности, чуть съехав ей вниз. И колени прекратил гнуть и не до конца выпрямил. Заново и мигом прикрыв глаза, тот нынче склонялся в его сторону — коротко. Переводил дух реже.       А его лапы были грязными, но кровать-то не принадлежала ему — вытираться о ткань не являлось вариантов. Отпустив Лео, он едва возвысил предплечья. Да какая имелась разница — всё равно бы тот постирал маску на следовавшее утро. Левую ладонь завёл за возлюбленного и взялся за кончик повязки. Двинул вверх — отлепил ей от лица и бросил фиг знал куда.       До слуха донёсся приглушённый удар о пол, но никакой реакции не возникло, словно тот ещё не пробудился от затянувшегося сна.       Что же, его это ничуть не бесило.       Снова опустил предплечье на грудь того: некрепко, отчего Леонардо едва видно качнулся. Он притянул тело к себе. И потянулся к лицу, и губами ненадолго прилепился к виску — ощутил, что тот зажмурил веко. А он пока что спускался к щеке. В принципе ничего не делая с собой и, невзирая на нудную, но терпимую — бывало и намного хуже — тягу внизу, всё равно испытывал высшее удовлетворение от просто любования. Очень понравилось. Надо было делать так почаще.       Лео всегда обходился с ним ласково, но вот сегодня он познал совершенно свежую сторону того: щекотливо-чувствительную. К слову, начинало казаться, что возлюбленный с непривычки дрябло задремал. Раф бы рассмеялся, но из горла прорвался грубый и приглушённый рык:       — Живой? — пробормотал не громче прежнего.       Заметно сглотнув, собеседник заторможенно разжал челюсть — приоткрыл губы:       — Да… просто, — и приоткрыл глаза; перемещал взгляд с кровати на него, — я немного, — потихоньку моргал, пока опять не провалился в чернь, — утомлён.       Устал и ладно — зато Леонардо расслабился: ни одна конечность и тем более ни одна мышца не была напряжена. Подобный вид ему нравился больше всего. Действительно, следовало как-нибудь повторить это.       Вечер прошёл как нельзя лучше. Тёплый воздух окутывал, как плед, и Рафаэль прислонился к затылку того, наслаждаясь весом, навязчиво навалившимся на него.       Голова того качнулась:       — Раф...       — М-м? — промычал, и собственный голос на миг зазвенел в ушах; не колыхнулся прочь, лишь чуть ниже опустил голову.       Видимо, присосавшись к тому, он непроизвольно ограничивал движение Лео: нельзя было отвернуться, спрятать стеснённость и лишь шевелил ногами по матрасу, едва елозив по нагревшейся кровати. Ладонь, которая ранее покоилась рядом с телом, тот приземлил на бедро:       — Когда ты... делал это, — и взгляд стал беглым, и с каждой секундой всё чаще косился влево; перебирал развязанный пояс, — ты ведь, — на момент повис, — тоже возбудился, да?       Такое чистое, что ли, любопытство, которое тот небезупречно спокойно переборол, завлекало. Однако слово «тоже» прилакомило ещё больше; по каким-то необычным причинам. Просто трепетнуло по башке и всё.       Распахнув пасть, чтобы промямлить ответ, Раф ничего не сказал сначала. А с какого перепугу следовало отвечать послушно? Имелось желание подразнить:       — К чему спрашиваешь? — наклонился к тому ближе и сразу встретился с круглыми глазами; а он лыбился шире. — Волнуешься, что недостаточно сильно впечатлил меня?       И, судя по вернувшемуся пылу на лице, мысли, которые тот обдумывал долго, перемешались в застывшей макушке — Лео растерялся.       Понурил беглый взор и неубедительно нахмурился:       — Н... нет, то есть, — сильнее сжал пояс, — я просто, — и долго держать лицо сомнительно-угрюмой миной не удавалось, — я мог бы, — и вдруг взирал на него прямо. — Помочь тебе.       Раф теперь замер. Он должен был дразнить и охмурять, верно? За одно мгновение эта обязанность как-то слетела с плеч. Без приятной ноши осязал, как кожа ниже глаз загорелась; проклятое сердце своими стуками будто выбивало весь воздух из лёгких. Зоркая наблюдательность со стороны непроизвольно затыкала рот и не позволял думать.       И совершенно не помогала кисть, которую возлюбленный ни с того ни с сего опустил на его лапу. И даже не вздрогнул от испачканной ладони.       А, точно.       Он кое-как искривил рожу в шаткой ухмылке:       — Помочь-то ты можешь, — кончиком носа едва потёрся о щёку того, — я ещё как не против, — посмотрел вниз. — Но, знаешь, — сделал паузу, — для начала нам не помешает душ.       — А-а, — тот, видимо, тоже потупил взгляд, — да...       Он вяло поелозил назад, расслабив руки на пластроне Леонардо:       — Ты ведь сможешь встать? Выглядишь не в форме.       — Да... всё хорошо.       Несколько минут, сейчас произошедшие, мерещились чем-то нереальным; особенно являлись чем-то новым. Интересно было: повлияют ли эти мгновения на следовавшие за ней часы?       — А ведь... это нормально? Ну, эта усталость и прочее...       — Так ты не можешь встать, да?