Этап

      — Лео.       Как только позвали, он качнувшись притормозил у середины зала — несколько свитков, стукнувшись о друг друга, потянулись вниз и упёрлись в кончики пальцев.       Недолго следя за неустойчивой картиной, он повернулся влево:       — Что такое? — и без особой выразительности смотрел на возлюбленного.       И возлюбленный этот, хоть и кликнул сам, и никто его не заставлял, направляться к собеседнику не торопился. Кроме того, не очень-то и торопился продолжать внезапный разговор: опустив и так ранее почти касавшуюся пола гантель, приподнял туловище — тёр затёкшие запястье:       — Минутка есть? — и потом окончательно выпрямился, ладонями упирался в раздвинутые колени.       — Да?.. — слушатель мелкой просьбы в оцепенелости нахмурил надбровные дуги, а постоянно хлопавшими веками и протяжно-нетвёрдым тоном светился ступором. — Да, — и вдруг встряхнулся, и деревяшка наверху съехала вбок, но внимание его не поменялось: глядел туда же с любопытством, — конечно.       Мастер сай коротко дёрнул предплечьями — хлопнул по ногам и лишь после этого встал с металлического стола. Устремился к лидеру тихо, не взирая прямо, а куда-то вниз: то ли на плечи, то ли на пластрон. И таким задумчивым был, что даже не имел времени насупиться для чёткого, загадочного вида.       И всё движение неосознанно влияло на лидера: тот вяло шевелился из стороны в сторону, точно у Рафа таилось что-то за панцирем, а он без любви к сюрпризам пытался этот сюрприз раскусить:       — Так что ты хотел? — остановившись с наклонённым вперёд телом и старой макулатурой, которую придерживал подбородком, он ничего не отыскал и без новых колебаний по́днял на молчуна более проницательный взор.       — Да так, — и настолько пребывал запутанным во внутренних думах, что лапой не махнул и лишь низковато колыхнув ладонью; предмет интереса не поменялся и даже стал притягательнее, судя по прищурившимся глазищам, — это насчёт прошлой ночи.       За мгновения молчания Рафаэль успел подойти вплотную, а Леонардо, пошатнувшись назад и вздымавшись грудью выше, успел изумлённо выпучиться в ответ.       Часть света — маленькие фонари, недавно и ненадолго установленные Доном — освещали их прямо, и тень падала далеко, вправо: к длинной кромке помещения. Едва дотягивалась до ступеней, деревянной отгородки и бумажного полотна.       Мастер меча таращился на того без ответа, нескончаемые секунды просто раздвигая челюсть и готовившись к произношению каких-то слов:       — А-а...       Как бы ни тревожился в прошлые дни за сомнительное будущее и страшные ошибки, всё равно продолжал речь, не прекращая её шустрой руганью. Переваривал просьбу, правда, так же оборванно:       — Вот как, — и отвёл взгляд на пол рядом, ни на чём особом его не сосредотачивая; когда, чуточку поднимая нижние веки, хмурился без сердитости, его щёки слегка согрелись от тёплых воспоминаний. — И-и, — голос громкости не набрал, но его владелец заговорил складнее; заново обратился к собеседнику, без насыщенности сияя, — что насчёт неё?       Для Лео являлось испытанием воспринимать прилетавшие фразы моментально — для Рафа являлось испытанием говорить вовсе: пастью не шевелил, зубы не стискивал, цель зоркости не оставлял в покое, и такой тягучей была зоркость, могло сложиться впечатление, что он пялился сквозь правое плечо возлюбленного.       Возлюбленный, терпеливый и понимавший, всего-то малость расслабил улыбку, нерезко наклоняя голову набок.       — Да-а-й, — мастер сай, наконец, замямлил; согнул локоть и пальцем зацепился за пояс; не дёргал ткань, а лишь слабо колыхал лапой, — ты, это, — взболтнулся; щурил один глаза больше второго; на момент уставился на слушателя, — самочувствие. Как?       Пристального Леонардо причина сощуренностей не столько шибко интриговала, как вопрос, после которого заморгался чаще:       — Ты ведь спрашивал меня об этом ещё утром.       — Ну-у, — а собеседник прогудел, как пароход, чуть ли рот не вытягивая в трубу, — может быть, что-то изменилось.       — Да нет, — лидер понурился, отрешённо созерцая полный недосказанностью воздух, — не очень. Разве что, — пожал суставы, — устал немного, наверное.       — Ага.       Рафаэль скромно пролопотал, кивнув борзо. Поджал губы и во второй раз ничего не произнёс, но ещё раз башкой двинул.       Мастер меча, краем зрения, несомненно, приметив нескладный жест, только нахмурился жёстче и поджал губы с такой же мощью: задумчивой и беззвучной. Чрезмерно расслабленное — от этого каплю неудобное — и неподвижное положение всех конечностей и не шатавшихся в лапах, завёрнутых бумагой деревяшек длилось не секунду и даже не минуту. Он, переставший приглядываться к пыли, перенёс вес на левую ногу, без лишних шагов как бы отставляя правую, неровненько встал во весь рост, а плечи слегка оттягивал назад.       И зрачки наблюдателя вслед за колыханием затёкших суставов тоже колыхнулись, и взор теперь мог померещиться отдалённее прежнего.       А Лео пока грудью вздымал — выпускал тепленький гам носом. Обмотанные пергаментами скалки так и прикрывали пластрон до зелёной кожи, а один кончик вовсе подцепил нагрудный ремень. Кроме беглого преображения в конечностях, преобразился ещё и взгляд: закружил по маловажному, тёмненькому фону, пока не приподнялся на подменившего возлюбленного клона:       — Или ты имеешь в виду что-то другое, когда спрашиваешь это?       — Что-то другое, — по тону собеседника фраза могла оказаться и подтверждением, и вопросом, и запоздалым восклицанием.       — Например, — Леонардо достаточно было дать малюсенький ответ, чтобы приступить к рассуждению, и уверению, и ласкам, и всему, что было угодно для больной души, и интонация, на самом деле, ничего в подобном случае не решала, — не сожалею ли я об этом?..       — Не сожалеешь же? — а вот когда вопрос задевал интересные вещи, мастер сай был способен на всё: даже оторвать надзор от шеи слушателя, да ещё и наловчиться приковать его к лицу.       — Разумеется, — а слушатель почти оскорбился, на миг насупившись, но, как и следовало ожидать, утихомирился быстро и смотрел прямо. — Я ведь согласился на это, так почему же я должен жалеть о своём выборе? — и во второй раз насупился, но сумрачность не чернела для Рафа. — Это было бы несколько… подло.       — Ты так говоришь, будто никогда не жалел о своих решениях.       — В основном да. Я же всегда первым делом всё взвешиваю.       Молчание отличалось не напряжением, а отсутствием хороших мыслей.       По линии взоров тоже ничего не передавалось.       Фонари от горя затрещали.       — Странно как-то твоё «всё взвешиваю» звучит вместе с...       — Продолжать не обязательно.       Ничего остроумного не пробормотав, не фыркнув ни одного шепелявого звука, Раф без всяких подвидов неудобства — если бы ему стало неудобно от нежелания барабанить о вульгарном вульгарными словами, лидер давно бы позвал остальных братьев дотащить больного до дивана и позвал бы Эйприл для покупки лекарств — опустил глаза на точку, которая от чересчур вдумчивого внимания уже, наверное, углубилась. Да и нельзя было сказать, что сам лидер был нетвёрд: лишь навёл взор на губы возлюбленного, и уверенность не расшаталась даже на малюсенькую крошечку.       Шатался только рот, который всё никак не желал выпускать красивые словечки.       — Конечно, — и при новой секунде он приступил его распахивать, проводя отчуждённую сосредото́ченность коротенькой линией к шее, — для меня, когда я вспоминаю об этом, всё воспринимается нереальным, — и он закачался к правой ноге, и колено захрустело; после этого хруста понурился вообще, — то есть: я никогда и не предполагал, что в моей жизни настанет такой, — челюсть застыла отворённой, и он, судя по застылости, в который раз отыскал на земле что-то дотошное, — момент.       Поддерживание болтовни наподобие «да, я тоже не представлял; вот, как интересно» не получил и кивок со значением «да, я не сплю, я слушаю и вникаю; продолжай» не заставил блеск в глаз мастера меча сверкнуть.       В общем, некое событие должно было произойти, но, кроме едва доходивших до страшного места размышлений, ничего не происходило:       — Так что у меня никогда не появлялся повод задуматься об этом, — Лео вдруг наклонил голову к правому плечу, сжимая свитки сильнее, и дёргавшимся веком старался не зажмуриться; словно защекотал порыв дыхания, летевший от слушателя; словно горел жаждой почесать затылок, — и, может, мне немного стыдно за то, что я плохо соображал и говорил какие-то глупые вещи, — улыбался так тонко, что форма губ выглядела просто странно. — Но всё же, несмотря на это, я рад.       Бездвижный, но прилипший к зрачкам, как наклейка, огонь очнулся, и мастер сай во второй раз отвлёкся на занимательное дело. Со второго раза практика начинала терять маску случайности.       — Правда? — вопросик прозвучал так одиноко, что даже торчавший, скорее всего, в гараже Донни услышал бы отголосок непонятной неуверенности.       — Ну-ху да! — будто высосал из собеседника всю энергию, лидер едва ли не расхохотался на всё скромненькое додзё, позабыв совершенно, что в этот час мыльные оперы свои трагические и драматичные сюжеты не вещали. — По моему усталому виду, вероятно, — не хихикал сквозь слова дальше, но голос от простодушности ласкал слух более высоким тоном, — не было заметно.       А Рафаэль, обычно всегда стремившийся любой прорыв смеха запечатлеть в памяти и показать собеседнику личное удовлетворение мелкими чертами, ничего не сказал и так же торчал на липком полу. Одна башка двигалась, и то кости, походу, заржавели, и могли либо выгибать, либо сгибать шею. Ремень до сих пор терзал большим пальцем, и было поразительным то, что дряхлые лохмотья не порвались и что кинжалы ещё не лязгнули по земле, разбудив владельца от задумчивости.       Мастер меча смотрел на него слегка прищуренно, отчего типичное выражение изменилось не шибко. Не раз примечал опасность долгого мышления, исследования внутреннего мира, на деле, не такого уж и маленького, как любил мусолить Майки.       Недосказанность и односторонняя любознательность недурно описывала тишину.       — Может быть, — наблюдательность единственно говорившего Леонардо  хорошо описывали мелкие перерывы, — это покажется странным, но... — и ещё лучше нескончаемые паузы описывал беглый и лёгкий взгляд, следивший за отчуждённостью как бы вскользь, словно косился, — когда мы делали это, я вдруг на́чал думать о том, что мы, м-м, — и того заинтересовала едва заметная запись на пергаменте, — очень близки.       — «Близки» в смысле «этап наших отношений»? — возлюбленный с неизвестными целями, дёргая взглядом то вверх, то вниз, успевал развивать явно не дошедшую до истинного смысла болтовню.       — Да, это можно и так назвать, — Лео кивал и взирал на монотонный пластрон слушателя. — Я неожиданно начинал вспоминать все моменты, когда мы поддерживали друг друга; моменты, которые нам приходилось переживать вместе, — взглянул влево, на скупую точку дали, — и факт того, что, несмотря на все проблемы, наши отношения только укрепились, — и наверх глядел, — настолько сильно, что мы дошли до... подобных вещей. И не только это, — и понурился; круг пока не повторялся, — прошлую ночь, — всё говорил и говорил; открывал и не закрывал рот, — мы просто были близки, — сомкнул веки на миг и выдохнул. — Это, — старалась растолковывать подробнее, — сложно объяснить.       Но ничего не вышло.       Приоткрыл глаза. Показывая Рафу, но устремляя на простор между полом и деревянными скалками малость рассредоточенный взор, мастер меча всё равно продлевал беседу, имевшую новый — второй — смысл:       — Не то чтобы это происходило в первый раз в моей жизни, — слова говорились так расслабленно, будто оба с утра всё ещё отлёживались в кровати, — но настолько ярко я это чувство ещё никогда не испытывал. Поэтому если дело касается моего отношения к тому, что мы сделали прошлым вечером, то я чувствую себя хорошо, — и собеседник невыразительно и непрямо поглядел на слушателя. — Хотя...       Жертва непростого любования, не обратив такой же нелёгкой угрюмости в ответ, шестым чувством, скорее всего понял затею без произношения. Вот скрестил руки щурившись, как слепой на бумажку с мелким текстом.       Ещё ничего не начал, а попал в яблочко — от личных успехов Леонардо всегда не сдерживал улыбки:       — Судя по твоему виду, — но на этот раз в улыбке имелась крошка беззлобной хитрости, — не я здесь должен отвечать на вопросы.       — Да, — бурчание Рафаэля снова раздалось неопределённо не из-за сбивчивости.       — Утром я посчитал, что это вполне нормально: иметь такой задумчивый вид, — от зажигавшей интерес и скромный азарт реакции лидер переходил к более серьёзной теме; секундное пламя из-за этого затухло быстро, — но теперь я полностью уверен, что тебя что-то беспокоит.       На этот раз задело не яблочко, а живое: мастер сай скорчился и пытался отвести взор, но он-то взор привык таращиться на нагрудный ремень возлюбленного — поэтому постоянно и без ритма возвращался на место.       Причина поведения оставалась покоиться в тумане, и совершенно ничего не ведавший собеседник не только бесцветно потух, но ещё и со временем начал поникать:       — Ты ведь знаешь, — поникал душевно, разумеется, пока глаза впивались в страшненькую — но не для него — рожу, — что я всегда могу выслушать тебя. Если ты о чём-то...       — Ага. Жалею.       У мастера меча округлились глаза, и это нисколько не было мило: он не шевелился, и даже если через грудь нельзя было следить за пульсом, из-за каменной неподвижности любому померещилось бы, что у бедняги остановилось сердце и что в будущей минуте он был обязан полумёртым грохнуться на такую же холодную землю.       Кто знал, переварил ли или осознали ли возлюбленный вес собственных слов. Тем не менее после прямолинейности он посмел нахмуриться ещё хуже, сощуривая то левое, то правое веко. Точно старался усесться за кресло, а подходившего положения не находил.       — Ни черта не видно...       — А? — Леонардо не очнулся до конца, поэтому мало соображавшего состояния хватило на аханье.       Собеседник уставился на него, и лицо его заново о́жило: медленно, как вода, заполнявшая сосуд. Едва шарахнувшись вбок, он не вытрясал из себя прочих вопросов.       От изумления напротив ли, от необычной обстановки ли, от грязных мыслишек ли — Раф покраснел:       — Я, это, — так банально покраснел, напрягая морду; потуплялся и осторожно поднимал лапу, — ненадолго.       Взор Лео упал на кравшуюся лапу быстрее взора мастера сай:       — Что? — моргал на мешкотность. — О чём ты говоришь?       И Рафаэль схватился за нагрудную ткань.       И тишина длилась не с тяжестью, неловкостью, а с недопонимаем и разной внимательностью с двух сторон.       И оба долго хлопали глазами; как скульптуры, застыли.       Рука сорвала ремень.       Лидер вздрогнул — отпрянул.       Пара деревяшек с ударным треском грохнули к ногам. И предплечье одно теперь держалась криво, и ответственный за свитки кончиком локтя едва спасал от падания ещё одну скалочку.       Пялился вниз, шеей колыхнув назад.       Не совсем свежий, но хорошо видный на светло-зелёной коже укус обращал на себя один оцепенелый и второй ястребиный взгляд. Маленькая, но такая яркая метка непременно включала память, и витавшие между обоими воспоминания делали резкую паузу протяжнее, а скорое возобновление разговора — неопределённее.       Точка находилась слишком близко к шее, поэтому её носитель, как бы ни стремился, не мог любоваться видом, как им любовался возлюбленный. Тем не менее уже само осознание предмета, интриговавшую нестойкий ум всю прошлую пору, являлось достаточным для совместного созерцания.       И пока неловкость положения не настигала неопытных голубчиков, и пока Рафу, судя по сильнее заострявшихся глаз, с каждым мигом созерцания становилось недостаточным, полное осмысление, наконец, охватило все черты лица жертвы укуса.       Отныне некрасневших черепах в зале не находилось. Он прекратил гнуться назад; не очень-то и прикрывая вида на «доказательство того, что между ними что-то произошло», опустил голову.       Уголки губ тянулись во что угодно, но внятных чувств не отображали. Мастер меча ещё и нижней челюстью двигал — тёр зубы:       — Так вот, — одновременно не позволял другим свиткам упасть, и благодаря этому, шум, кроме едва достигавшего прочий слух голоса, не раздавался, — что тебя так взволновало...       — Ну-у, — настолько редким прибывало явление: видеть Рафаэля растерянным и не умевшим произносить хотя бы один слог ровно, — э-э... мне просто это, ну, — и даже ни на одно мелкое мгновение не обращал взор на слушателя. — Мне нравится, как он выглядит и-и... всё такое.       — А… га...       Леонардо был ничем не лучше, не испытывая желания хотя бы чуточку поглазеть на драгоценную картину; наоборот, вообще ниже опускал голову, пялившись на их ноги.       А обмен пылавшими смущением фразочками вовсе не решил исход: все эти словечки будто являлось скромной просьбой на тихое любование       И просьба была выполнена, и оба продлевали её срок.       — М-м, — хотя Лео, разумеется, не хватало отчётливости и чтобы поменять русло, слабенько улыбнулся, — но ты так говоришь и... смотришь, — повернул голову вбок, но повернул не в правый, а в левый, чтобы любование не портилось, — словно сегодня последний день, когда ты можешь это увидеть.       — В смысле? — мастер сай тут же поубавил неуклюжий стыд и дёрнулся, выпучился на собеседника.       — Ну то есть, — но собеседник назло начинал запинаться, — мы ведь... не в первый и последний раз это сделали, верно? И-и поэтому, — взглядом, скорее всего, пытался отыскать спокойствие, но всё никак не находил, — ты сможешь, — замедлялся всем: и речью, и взором, и морганием, — делать эти вещи... ещё раз.       Лишь после этого уверения слушатель, явно ранее боявшийся переживать момент, когда пришлось бы натягивать ремень обратно на плечо, потрёпанную порывом непрямой страсти оставил тонкую ткань в покое.       Следовательно, и собеседник был обязан расслабить или вовсе убрать хватку, но получилось только малость приопустить горочку пергаментов.       — Хочешь сказать, — одних жестов, несомненно, было мало, и оттого Раф забурчал, — что ты был бы не против это повторить?       — Я же никогда не говорил, — и возлюбленный тоже бормотал, — что не хочу этого.       Рафаэль не был бы Рафаэлем, если бы делал всё легко и не до конца: он отпустил злосчастный ремешок, конечно, но предплечье лидера частью гардероба не являлось, поэтому причина странно держаться за него, как в тот прошлый, вечерний раз, ещё как имелась. А Леонардо не был бы Леонардо, если бы тихо не при́нял такой непонятный для прочего сброда, но такой понятый для них обоих жест. Не тянулся назад, не колотил скалкой, а попросту стоял на том же месте, может, слегка потрёпанный бессобытийным положением, и так же, без каких-либо сложностей глядел на возлюбленного. У возлюбленного, высокого шкафа, взор был поникнут, но глаза — сомневаться нисколько не стоило — на плече сосредоточены не были. И оба стояли.       А свет для ремонта... да никуда этот свет не падал. Кому был нужен этот свет? Он просто имелся там, вдалеке, и на этом, пожалуй, можно было от всей души завершить.       — Д-а-э-эй! Может, ну его? Давай лучше поиграем в «Терру Кресту»!       — Твоё «давай» когда-нибудь погубит нас обоих, Майки.       За другим, широким полотном показывались снисходительные черты Донателло.       За плечом его скрывался нывший Микеланджело:       — Но я же ещё живой!       — Телом, но не...       И как только увидел парочку, торчавших посреди раскатавшихся, как бумажные полотенца, пергаментов, с разинутыми глазищами и пастью умолк. Придержал походку.       — Но не че?.. Эм!       А младший брат в него врезался.       А старшие братья вообще не вздрогнули и на обоих внимания не обратили. Стояли, как все прошедшие моменты.       — Донни, — мастер нунчаку теперь тянулся то вверх, то влево, то вправо: выглядывал из панциря, — ты чего?       Донни вскинул руки, точно защищался от чьих-то вскриков. Долго хлопал веками.       — Донни?       И поплёлся назад.       — Эй! Э-Дон! Да!.. Т-т. Чего, блин, творишь?!