Летом жёстко ебали на практике. Потом - август, как неваляшка целый день. Не работал, конечно. Ну, и дрочил на Маркуса так, что мать в первый раз чуть не увидела эти ублажения. Хорошо, успел отойти за угол, из поля зрения.
Натурщик не появился ни в сентябре, ни в октябре. Говорили, Маркус болел или уехал, что, может, и не вернётся.
Всё ставили новых моделей. А они и писали. Хорошо. Сами не заметили, какого прогресса добились за два года.
Видимо, подготавливали к обнажёнке. Была даже девушка с открытой грудью: рисовали три недели.
Потом, в ноябре, Саймон увидел со второго этажа кремово-перламутровую кофточку. Ту самую. А сегодня у них - как раз рисунок. Обнажённая натура. Первая. В аудиторию входить было страшно, как никогда. Из-за закрытой деревянной двери раздавались голоса одногруппников. Взялся за ручку. Открыл.
Спиной к нему в тонкой кобальтовой спортивной шапочке - Маркус. Он похудел, даже визуально стал выше. Скулы теперь заметнее, острее. Уже снимал одежду - девочки стеснительно отворачивались, тихо переговариваясь. Но они знали, что сейчас натурщик займёт своё место и профессионализм затмит это. Они все знали. И Коннор, точивший канцелярским ножиком несколько карандашей разной твёрдости. И Хэнк, который, к слову, забыл приругнуть учеников за неподготовленные приспособления. Но не Саймон. Его профессионализм бы ничего не затмил.
Перед тем, как снимать кофту, мулат обернулся и внимательно, затворнически посмотрел на блондина. Уверенно в себе. Его глаза стали больше и выразительнее, яснее. И даже зеленее. Разделся: много раз это вытворял перед людьми - заметно. Блондин почувствовал голое тело боковым зрением: подтачивал графит острее и слегка подсматривал.
Натурщик лёг на ткань, подперевшись одним локтем. Всё ещё был в шапочке. Забыл. Да, он всё-таки волнуется. Хэнк кивнул на неё, Маркус снял.
Преподаватель передал Саймону, сидевшему с краю:
- Вон туда, к вещам, повесь.
Студент встал, отнёс шапку, потом опять присел, уложил планшет, как надо, и закрылся мольбертом. Только и слышал, как все затихли от изумления, а Хэнк уже настроил освещение и полушёпотом разговаривал с Маркусом, даже как-то слишком заботливо, что удивительно для Андерсона, поправлял ноги натурщика, отходил в сторону, смотрел с разных ракурсов, как бы получше, поживее, поинтереснее, поохуительнее. Долго, минут пятнадцать, - а так всегда. Все уже привыкли.
Руки Саймона тряслись, как в тот раз, в самом начале второго курса. И он опять прятался за мольбертом.
Взглянул. А что делать? Только в сторону и поближе к лицу. Шея натурщика была напряжена, поза - не слишком удобной. Атласные руки, рельефные. Посреди гладкой груди тёмно-розовая, заметная, длинная и тонкая, полоса. Шрам. Блестел под софитом. Прочный рубец, ещё не белый, отливал фиолетом. Недавнишний. Маркус ведь такой здоровый, спортсмен, - что за хуйня. Подсмотрел чуть в сторону. Бессовестная поза. Лежал боком на бедре: одна нога согнута в колене, другая выпрямлена. Корпус слегка наклонён вперёд. На более светлой коже между ног - нескромно и идеально просматривающийся, чуть свисающий вниз под собственным весом, пенис. Не слишком большой, скорее - средний. У Саймона малец поменьше. Совсем чуток.
Студент ещё сильнее зыркнул в упор. Всё-таки профессионализм взял верх. Теперь намечал яйца. Не строил, конечно. Опять срисовывал. Ха. Быстро пробегался глазами то по листу, то по хую Маркуса. Натурщик от этого откашливался, тяжело дышал, - видел, как Саймон бесстыже рассматривает его член.
Ещё немного таких порисулек, и Маркус хрипло, жалко перед всё ещё присутствующим в столь ответственный момент Хэнком:
- Пожалуйста.
Тишина. Все в ахуе.
- Закройте меня, прикройте пенис тряпкой, - порывисто, надорванно, мятежно, высоко сказал он, скривив жалобную физиономию и оголив молочно-белые зубы, нахмурив брови по-мальчишески. Перевернулся задницей ко всем и сбил старательно уложенные под собой драпировки, отчего Коннор ахнул: «Складки!». Натурщик неуклюже сверкнул жопой, показывая студентам ямочки на ягодицах. Без слов. Без такта. Быстро, громко. Послышался дребезг-шум, упал софит. У кого-то посыпались карандаши. Стёрка подкатилась к ногам Саймона, и он, весь алый, лишь бы не смотреть на позор Маркуса, начал судорожно искать хозяина ластика. Отдал.
Хэнк подошёл и кинул плотную шоколадную ткань. Андерсон очевидно беспокоился за мулата:
- Рано ты вышел… Что волнуешься-то? Давай, успокаивайся. Ребята подождут.
Несколько минут все лицезрели зад Маркуса: он лежал, отвернувшись лицом к стене, подёргивая мышцами спины. Потом натурщик поднялся, перевернулся. Норт установила софит, Хлоя помогла с драпировками: опять уложили зеленоглазку.
Он вульгарно всех оглядел, как породисто-строптивая кошка на выставке. Сделал несколько гримас: губы трубочкой, натянутую улыбку, - чтобы расслабить мышцы лица. Начал смотреть в одну точку так же, как когда Саймон в первый раз увидел его на экзамене. Собрался всё-таки. Потом даже стал, чуть выпячивая лукаво нижнюю губу, похотливо и прелестно улыбаться, сверкая тёплой, прозрачной под освещением софита, зеленцой. Саймон настороженно наблюдал: он одуревал от этого распутного вида. И казалось, все тоже старались сохранять невинность в аудитории, перед нагловатым, хамским лицом только что сорвавшегося Маркуса.
Первая и неловкая обнажённая натура. Даже Хэнк нервничал. Он, видимо, знал что-то об этом голом парне.
Саймон теперь сидел, наклонив светло-горчичную макушку, уставившись в лист.
Перерыв. Маркус остался лежать. Платинововолосый не вышел. Черкал за мольбертом. Потом смотрел минут пять в пол. А после - прямо в зелёные глаза.
- Накрой меня моей кофтой: эта ткань слишком мелкая. Не хочу вставать -
опять всё задену, - сказал натурщик, не отрывая взгляда.
Саймон, не отворачиваясь и также удерживая на себе светлые глазки, подошёл с толстовкой к Маркусу. Тот схватил и сильно сжал его кисть. Теперь студент стоял над ним и ощущал четыре плотные мозоли от турника на золотистой ладони. Маркус чуть приподнялся, напрягая мышцы пресса и плеч, и грубо взял Саймона одной рукой за подбородок. Из-за этого захвата блондин нагнулся к нему и, упёршись коленом в твёрдую старую конструкцию, на которой лежали сотни натурщиков, продолжал крепко удерживать ладонь Маркуса. Он боялся потерять равновесие и задеть грудь зеленоглазого. Мулат прижался носом к щеке Саймона и попытался вставить язык в его рот. Тогда третьекурсник вспомнил этот вкус, вспомнил, как облизывал в мае свои пальцы после слюны Маркуса.
Кто-то щёлкнул ручкой, мулат разжал кисть, художник нервно отбежал на несколько шагов.
Зеленоглазка улёгся и тихо произнёс:
- Потом.
Хлоя, зашедшая перед ещё тремя одногруппниками, оглядела их. Да, она ни хрена не удивилась: Саймон притворился, что рассматривает конструктивный рисунок Коннора и учится правильному построению.
***
Когда на следующей паре группа художников-иллюстраторов стояла возле деканата, к ним приблизился Андерсон:
- У него была тяжёлая операция, он ещё, походу, не отошёл, так что, это самое, давайте, - Хэнк неопределённо махнул рукой. Видимо, пытался их приободрить.
- А что у него? - не стесняясь, спросила Норт уже у уходящего Андерсона. Все превратились в слух.
- Не знаю, мне-то откуда знать… Спросите сами, - и направился дальше, глянув на любимчика Коннора с уважением.
Но никто так и не поинтересовался. Всем было похуй. Жив, шрам почти зажил: значит, эврисинг нормально.
А то, что у него саркома сердца - насрать. И Маркус пять месяцев жил в больницах, перенёс тяжелейшую операцию, забросив на хуй все тренировки. Да. Но он ведь вернулся осенью, как и обещал. И хотел, очень сильно хотел спросить Саймона: "А ты думал, я сдамся?"
Саймон ничего не думал: он вообще не знал, что Маркус лечился и что такое саркома.
А сейчас пришёл домой и судорожно набирал в интернете, откуда может быть подобный шрам. Но узнать бы у натурщика не посмел; они ведь и так не разговаривали.
Потом всю ночь лежал и вспоминал, что раньше жопа у Маркуса была заметно толще, а руки - не такими худыми и хрупкими у кистей. А ещё он не мог забыть хорошо освещённый член и долго думал о том, сколько ещё нужно будет исправить в своей работе, чтобы натурщику понравилось.
***
Маркус поймал его возле спуска в подвал, рядом с раковинами. Потащил за руку жёстко. Не отвертеться. Повёл по лестнице, зашли в кладовку. Просторно. На полу - куча пузатых, стареньких, грязно-пыльных, серо-белых компьютеров, за которыми работали, пиздострадали раньше графические дизайнеры. Холсты в толстых слоях разноцветного масла. Мрачно светила голая лампочка. Маркус встал на колени у ног Саймона. Тогда блондин пожалел только об одном: что моется по вечерам, а не по утрам. Так жалел. Хотел было начать что-то говорить, но нечего пиздеть. Тот уже ползал в ногах и расстёгивал ширинку. Оба в смешных носочках. Один всегда их коллекционировал, другой - только третий год. Уголки кроссовок мулата были плотно вжаты в пол и чуть-чуть прогибались. Тёмненький посмотрел на него снизу перед тем, как снять застиранные трусы. Блондин издал тихий стон, хотя Маркус ещё не взял в рот, и не знал, куда деть руки, случайно, на автомате положил ладонь на колючую голову. Слышалось только, как натурщик потихоньку хлюпает слюной. Саймон всего-навсего и мог, что задрать башку к серому потрескавшемуся потолку и чувствовать тёплый язык, губы, щёки Маркуса на своём хуе. Он знал: зеленоглазый с кем только уже не перетрахался, но сейчас был с ним. И светленький не обижался. Похуй. Потом Маркус схватил его покрепче за зад, встал на одно колено, которое со всей силы вдавил в пол. Саймон, сдерживая стоны, случайно глянул на его лицо: губы показались чёрными, порочно-жадными и распутными, глаза такими оливковыми, большими и влажными.
Испарина на лбу, висках... мокрые ладони.
- Маркус, стой, - художник исказился в лице.
Натурщик ловко, по-спортивному, поднялся и вначале было остался, потом - решил уйти. А Саймон долго стоял с закрытыми глазами в этой кладовке. Затем принёс салфетки из своего рюкзака, вытер запачканный пол и выключил свет, оставив дверь чуть приоткрытой, как прежде.
