Спасти

      Спустя бессчетное количество звезд от мига, когда Ничто перетворилось в Нечто, безымянный народ, живой всего чуть больше, чем мертвый, захотел обрести себя не на пороге небытия, а вдали от него, там, где смерть наступала бы один раз в жизни, но жизнь имела бы цвета и краски, звуки и запахи, чувства и эмоции столь яркие, что это стоило бы того. Народ этот был одной из многих частей, составляющих Нечто, по-прежнему шедшего рука об руку с остатками того, что в его отсутствие звалось Ничто. У остатков Ничто было имя. Ничто звали Бездна, и хоть была она ничем, имела и душу, и голос, и руки, множество рук, среди которых нельзя было найти двух одинаковых. Руками этим она беспрестанно лезла в дела безымянного народа, мешая им почувствовать себя живыми — нельзя быть живым, когда рука-Посмертие проносится над головой столь же часто, как рука-Небытие, и всего чуть чаще, чем рука-Забвение.       И тогда решил безымянный народ, что нужно избавиться от ее ловких рук, сковать каждую. Ничего не вышло у безымянного народа — хоть смерть не была для них концом пути, равно как путь не был жизнью, сильна была Бездна, и цепи на запястьях разрывала быстрее, чем смыкались новые.       И тогда решил безымянный народ, что к цели хорош любой путь, и стали Бездне руки рубить — клинки, объятые инфернальным пламенем, без сопротивления проникали сквозь ничто. Бездна, опешив от наглости безымянного народа, бросила к ним самую сильную свою руку — руку-Колдовство. Ни один особый клинок не смог отделить ее от тела, высекая лишь искры и пыль, затупляя лезвия и обламывая острия. Все силы безымянного народа были брошены на борьбу с рукой-Колдовство, да только борьба та была бесполезная — покуда в бессмысленном порыве они сражались с одной рукой, Бездна вернула себе остальные, невесомыми нитями пришив кисти обратно к запястьям. И теперь — растревоженная, разозленная, преданная народом, о котором некогда на свой лад заботилась, уже не могла отпустить напавших с миром.       И когда Бездна отпрянула, готовясь нанести удар, который перетворил бы значительную часть Нечто обратно в Ничто, безымянный народ увидел, что случилось с теми из них, кто в первых рядах сражался с рукой-Колдовство и дышал летящей пылью, и кожей ловил сверкающие искры. Не было тогда слова для тех, кем стали эти безымянные из безымянного народа, но если было бы, их звали бы чародеями. И чародеи, едва обретшие новые силы, стали щитом своему народу — нельзя было больше с Бездной говорить, нельзя было сдаться — и заточили Бездну чародеи, став Вратами, ведущими к самой сути ее, к тому, чем было Ничто до того, как появилось Нечто.       Сопротивлялась этому Бездна и никак не могла смириться с поражением, ибо при всей своей силе не устояла против своего же оружия, против силы лучшей из своих рук. И, видя, что все кончено, послала Бездна к безымянному народу свою любимую руку, руку-Посмертие, дабы память о ней жила столько, сколько народ проживет. Только Врата захлопнулись раньше, отрубив призрачную кисть и рассыпав пылью ее мельчайшие частицы, ставшие бы кровью, если бы у Бездны была кровь. Рука-Посмертие полетела от Врат вниз, сверкая метеоритным дождем, и крупицы ее вонзались в землю семенами, которым предстояло пробудиться сотни и десятки сотен лет спустя — когда захлопнулись Врата, Ничто разделилось с Нечто, и на месте их раскола кипящей смолой проступило Время.       Покуда рука-Посмертие, последний обломок Ничто по эту сторону Врат, сгорая, летела вниз, все больше превращалась она в пепел и пыль, и скоро пылью Посмертия был отравлен едва не весь новоиспеченный мир, в который вступил безымянный народ. Рука-Посмертие упала в тот же миг, когда первый из безымянных ступил на нову землю и почувствовал ее прохладу под босой ногой, когда первый из безымянных впервые почувствовал радость от того, что мечта их, слабая и давняя, претворилась в быль. Не видела этого рука-Посмертие — так силен был удар, что все, от нее оставшееся, без сил свернулось калачиком на дне глубокого кратера, да так и уснуло там на многие и многие века.       Погиб безымянный народ, познав ту смерть, к которой и стремился. Пришел ему на смену другой. И третий. А остаток руки-Посмертия все спал, пока однажды не проснулся, потревоженный движением, которое уловить мог только он один: где-то в этих землях проснулись и зашевелились крупицы, потерянные им при падении. И нашли крупицы-Посмертие мертвые тела народов, что жили здесь, и захватили их, и, почуяв силу физического обличья, но не зная ни слов, ни чувств, ни разума, принялись кидаться на все живое вокруг себя. Остаток руки-Посмертия был слаб, ибо очнулся тем же, чем и уснул — бесформенным, рассеянным Ничем. И выбрался он, шатаясь, из кратера, который за бессчетные века засыпало землей и скрыло высочайшими горами, и лишился сил настолько, что не мог дальше продолжать путь — хотелось ему только найти себе такое же мертвое тело, как и крупицы-Посмертие, и встать у них во главе, ибо не было здесь ничего, за что он мог бы держаться, ничего, что было бы ему дорого. У остатка руки-Посмертия даже не было знания, что же он такое.       И, шатаясь, побрел он к горному поселению, и, впервые увидев живущий здесь народ, принял форму такую же, как была у них — бесформенный комок, остаток руки-Посмертия, обрел себе руки и ноги, тело и голову, и пару острых ушей. И так он и прошел в ворота, да только потом силы оставили — так и упал на руки сердобольным эльфам, решившим, должно быть, что имеют дело с жертвой нападения нежити, коей стали крупицы-Посмертия.       Остаток руки-Посмертия пришел в себя в том же поселении много дней спустя, и увидел перед собою эльфийку, заботившуюся о прочих больных и раненых. И заговорил он с ней — он был последним осколком Ничто по эту сторону Врат, и открыты ему были все языки, возникшие после их закрытия. Она назвалась ему Лиранэль, и спросила его об имени — такого у него не было, и не знал он, где его брать, и в тот же миг получил от этого мира первый подарок, ибо Лиранэль тогда дала ему имя сама. С того мига не было больше бесформенного остатка руки-Посмертия, с того мига это был Элиремал, ставший эльфом настолько точно, насколько смог, но так и не сумевший повторить ни одного лица.       Элиремал повременил говорить о том, кто он есть — не было у него слов объяснить, что и как случилось, да и нечем было доказать, и много недель он все так же был для поселения всего лишь до безумия странным скитальцем, потерявшим память после стычки с нежитью. И тогда этот мир дал ему второй подарок — Лиранэль предложила ему свою дружбу, а потом познакомила с другим своим товарищем. Дарнарт был воином и чародеем, защищавшим горы от опасно близко подобравшейся к ним нежити, и снова Элиремал ни слова не сказал о том, кто они такие — лишь попросил Дарнарта научить его владению оружием и взять с собой. Учеником он оказался на редкость талантливым и уже вскоре вместе с остальными отправился к границе, ибо Элиремал не был больше остатком руки-Посмертия, желавшим объединиться с отколовшимися частями, он был теперь другом двух принявших его эльфов.       Элиремал слаб еще был после пробуждения, а нежить превосходила числом — разрушен был форпост, бежали выжившие защитники, и некому больше было удержать безумие, и некому защитить поселение. Его разрушили до основания, лишь троих нежить не тронула — Элиремал спрятал от глаз нежити Лиранэль и Дарнарта, и тогда же, на руинах их дома, рассказал о себе столько правды, сколько смог. Не отвернулись от него друзья, а Дарнарт призвал их втроем остановить продвижение нежити, чтобы никого не постигла больше их участь и никому не пришлось смотреть на разрушенную родину. И с тех пор Элиремал нарек Дарнарта Верным, ибо тот не отказался от своего народа даже в самый тяжелый час.       Дарнарт же, обладая довольно бойким нравом, в ответ окрестил Элиремала Безликим — в очевидную насмешку за отсутствие черт лица.       Бессмысленно было втроем противостоять целым толпам нежити — очень много осколков откололось некогда от падающей руки-Посмертие — и Дарнарт с Лиранэль пошли по городам и селениям с призывом объединиться, Элиремал бесцветной тенью последовал за ними. И из каждого города уходили с ними все, кто хотел и мог защитить свой дом и свои семьи, и все больше и больше эльфов вставали с ними плечом к плечу в безнадежной ранее борьбе.       Третий и последний подарок от этого мира Элиремал получил позднее — спустя месяцы преследования отрядов нежити, сбивавшейся все в более и более крупные стаи. Третьим подарком этого мира была любовь. И хоть он ничего не сказал Лиранэль, ибо видел, как сблизилась она с Дарнартом, чувство это превратилось для него в маяк в сгущающейся тьме — и потому Лиранэль стала Светлой, ибо добрый нрав и ее воля к победе были огнем в сердцах всех, кто пошел за ней.       Вскоре нежить объединилась, и союзники Лиранэль и Дарнарта объединились тоже — Элиремал безмолвной тенью стоял у них за спинами, ибо решать предстояло тем, кто к миру этому принадлежит — и стало ясно, что решающая битва близко. Элиремалу не знакомо было тогда дурное предчувствие — и лишь поэтому он вырвался вперед вместе с авангардом, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Нежить была столь же умна, сколь и он сам, потому как была на него похожа куда больше, чем все его обретенные союзники — мертвые отряды обошли противников с флангов и с тыла. Элиремал слышал, как вскрикнул перед смертью Дарнарт, слышал, как звала его на помощь Лиранэль, но не успел вернуться к ним в сумятице сломавшегося строя.       Элиремалу не знакома была боль утраты до того дня, и не понимал он, почему эльфы плачут над своими мертвыми — не понимал ровно до того мига, пока погибших Дарнарта и Лиранэль не принесли к главному лагерю. Безуспешно звал их Элиремал, безуспешно убеждал проснуться, безуспешно вглядывался в неподвижные мертвые лица — он чувствовал, что их уже нет в их телах, и знал, что для них все кончено. Но был он остатком руки-Посмертие, и не мог отпустить он тех единственных, кто был ему дорог по эту сторону Врат, и знал, что, в одночасье лишившись лидеров, войско их не найдет сил вновь выступить против нежити — и потому разделил свою суть, обломок руки-Посмертие, еще натрое. Большую часть оставил себе, и по одной вложил в мертвые тела друзей. И вновь поднялись в бой Дарнарт и Лиранэль, и ликовало войско, сочтя их возвращение чудом и знаком свыше, и привычно стоял у них за спинами Элиремал — только обломок Ничто не мог вернуть ушедших, и друзья стали лишь марионетками в его руках. Марионетками пустыми и не мыслящими, кривыми зеркалами его самого, и глядя в их глаза он видел лишь себя.       Но солдаты ликовали — раз вернулись к ним погибшие, значит, не простыми эльфами они были, значит, были посланы с неба, чтобы заступиться за них. И с тогда названы были Дарнарт и Лиранэль Заступниками — а с ними и их странный молчаливый безликий друг. И так жаль было Элиремалу разубеждать солдат, так больно вспоминать, что мертвы друзья, так горько признавать, что спасти он их не смог, что он подтвердил все сказанное. И нарек Дарнарта щитом и оберегом народа эльфийского, а Лиранэль владычицей живых и подругой мертвых — ибо как Верный первым выступил против нежити, так Светлая повела за собой живых и стала другом ему, Безликому осколку Ничто.       В последний бой с нежитью Элиремал выступил в трех телах — в своем, Лиранэль и Дарнарта. И хоть были мертвы они, не мог он смотреть, как наносят раны их мертвым образам, и расколол он свою суть еще натрое, и перетворил часть от своего Ничто в Нечто, явив миру трех огромных змей — две защищали его друзей, третья же свернулась вокруг поля битвы. И расколол свою суть Элиремал снова — и внутри круга, что окружила своим телом его змея, под землей возникли пустоты обширные, да трещинами потянулись во все стороны. И взбунтовалась змея, и ударила огромной головой в самый центр круга, и пробила проход в подземный мир, и взвилась змея Лиранэль Светлой к небу, и стала жгучим солнцем, и юркнула под землю змея Дарнарта Верного, став манящей прохладой пустоты — и устремилась нежить вниз, спасаясь от слепящих лучей. И когда последний из осколков руки-Посмертие оказался под землей, третья змея свернулась над пробоиной — столь огромной была она, что запросто закрыла ее полностью.       И снова расколол свою суть Элиремал, и стала змея Лиранэль вторым солнцем, которое только в затмение можно увидеть рядом с первым, и стала змея Дарнарта подземным демоном, обреченным на вечную битву с нечистью, и стала последняя змея высокой горой, такой же, какая некогда возникла над местом падения самого Безликого.       Войска ликовали, но оставили Элиремала последние силы — то, что сотворил он, было под стать самой Бездне, а не века назад отрубленной кисти ее руки, и почувствовал Элиремал, что слишком мало от него осталось, чтобы удержать зримую форму себе и подобие жизни для тел Лиранэль и Дарнарта. И понял он, что пришло время прощаться со смертным миром, но, глядя в глаза друзей, он по-прежнему видел лишь самого себя, потому что их уже не было с ним. Но догадывался он, какая воля стала бы их последней, и дал он обещание эльфийским солдатам, что, коли будет надобность, вернутся Заступники, что, как и прежде, предупредит Лиранэль и защитит их Дарнарт, а он сам все так же будет немым советчиком стоять за их спинами.       И видели эльфы, как три нездешние души взлетают к небу и растворяются в солнечном свете, да не знали, что душа была всего одна — расколотая натрое, изувеченная, истерзанная страданиями, для которых не была предназначена.       И поднялся Безликий к Вратам и открыл их, отыскивая силы, похожие на его собственные, и встретился он лицом к лицу с Бездной, да по ту сторону врат не остался — была у нее уже новая рука-Посмертие, лучше прежней, а остаться значило забыть и Дарнарта, и Лиранэль. Вернулся Безликий вниз невесомым облаком, легким шелестом, и узнал, что эльфы услышали его слова и поверили в них, и возвели по храму для каждого из Заступников. Светлый и просторный — для Лиранэль, строгий и защищенный — для Дарнарта, и холодный, почти пустой — для него самого. И оставил Элиремал по осколку своей сути на двух алтарях, перетворив их в негасимое пламя, на свой же едва посмотрел, а потому пламя на алтаре Безликого всегда неровное, легко гаснущее, и потому Безликого тяжело дозваться. Спустя годы и века он все так же тоскует по друзьям, как в первые дни после их смерти, и все еще смотрит на них, хоть и видит лишь себя — надеясь, что когда-нибудь это изменится. И потому он по-прежнему говорит за них, их голосами и их мыслями, и потому почти не отзывается, когда говорят с ним последователи. Стоит отвлечься на себя, как он вспоминает — их нет, и все три подарка этого мира этот же мир у него и отнял, оставив ему только отголоски имени на устах просителей.