И вновь цветёт сирень...

— Никита? — едва прошептала я пересохшими губами. — Да, Агния, это я, — встрепенувшись, с улыбкой ответил Никита и поправил на моем лбу что-то мокрое. — А что… где… Язык совсем не хотел ещё слушаться, к тому же жажда нестерпимо иссушила весь рот. Но Никита и так меня понял: — Мы гуляли по лесу, когда заметили кого-то неподалёку от нас. Когда же подошли поближе, то увидели вас. — Вы что-то говорили вслух, крепко прижав к груди бумагу, а затем, будто черти за вами погнались, побежали куда-то вперёд, чудом ни разу не врезавшись в дерево и не вывихнув ногу на ухабе. — А потом с вами случилась необъяснимая истерика. До сих пор в дрожь бросает от того крика! Потом, когда вы истощили свои последние силы, Никита принёс вас сюда, а мы с Алешкой известили о случившемся Гаврилу, чтобы он поскорее принялся за ваше лечение. Я перевела взгляд за Никиту и увидела, что помимо него в комнате сидят оба его друга, а так же хлопочет над какой-то миской Гаврила, замачивая в ней кусок ткани, который он затем протянул Никите. — Вот, смените уже ей. — Сколько я провела здесь? — спросила я, пока Никита менял компресс у меня на лбу. — Да уж рассвет скоро — всю ночь в бреду пролежали, — ответил Гаврила. — То про какой-то туман твердили, то про будущее с прошлым, то про родителей что-то бормотали. Я уж бояться начал, кабы припадок новый не случился. Да видать сил не хватило на то. — Дайте воды… — попросила я наконец и с жадностью осушила стакан до самого дна. — Спасибо, Гаврила. — Что же с вами произошло? — спросил Никита и мягким касанием рукой моего плеча не дал мне усесться на кровати. — Рано вам ещё подниматься, наберитесь сперва побольше сил. — Хорошо, — согласилась я, так как и сама уже ощутила, что пока не стоит шевелиться лишний раз. — Вы спрашиваете, что со мной произошло? Да я думаю, вы… Тут я замолчала, выразительно обведя взглядом Белова, Корсака и Гаврилу, а затем уставилась на Никиту. Не знаю как, но и на этот раз он верно истолковал мою немую просьбу: — Вам всем стоит уйти — княжне будет гораздо легче говорить, если мы с ней останемся наедине. — Никита Григорьевич!.. — Это напрямую касается нас обоих, — жёстким тоном перебил он Гаврилу. — Дайте ей возможность свободно высказать то, о чём ей хочется поведать. Я же позже введу вас в известность. — Пойдём, пойдём, — кивнул ему Белов и принялся поторапливать остальных двоих. — Прежде, чем вы поведаете мне свою историю, позвольте сперва мне высказать всё то, что я должен был сказать вам еще в тот вечер нашей последней встречи, — произнёс Никита, когда мы остались наедине. — Говорите, мне всё равно. — Вы тогда спросили меня: почему и как я сумел за две короткие встречи так полюбить вас? Знаете, я не ответил лишь потому, что и сам до сих пор не могу толком понять, почему так произошло. Это было почти как… нет, не почти — это действительно было похоже на удар молнии. Стремительно, внезапно и неисправимо. Вы говорили, что это невозможно, что два коротких мига — это слишком мало. Но, Агния, а разве этого уже не должно быть достаточно? Неужели человек должен дожидаться ещё неизвестно чего, если он и так с одного взгляда сумел всё понять? Ведь я не знал тогда, когда вы налетели на нас с ребятами, спасаясь от патрульных, кто вы. Я и сейчас до конца не знаю. Но твой взгляд, твой голос, твоё лицо… Такое открытое, обращённое к нам с мольбой о помощи, которую одни мы могли дать. Я увидел вас в тот момент, когда вы были совершенно никем не защищены, кроме себя самой. С того момента этот образ не выходил из моей памяти. Тщетно пытался я в первую ночь забыться чтением и разбором своих старых вещей… Гаврила всё пытался меня тогда настойками своими напоить, чтобы я наконец заснул, да только пытался ли он сам их хоть раз отведать? — улыбнулся Никита. — И тогда уже в ту ночь мне всё стало понятно — это была воля Господа, и отныне мне уже никогда не ведать жизни без тебя. Это действительно было как озарение. Я словно впервые ощутил, что живу на самом деле. И я это уже говорил вам, милая Агния, но готов повторять это до тех пор, пока буду способен говорить. Помните, — прибавил он с улыбкой, — брошку, которую я вам подарил? Я нашёл её в одной из шкатулок. Эту брошку некогда подарил отец моей матушке, когда он только познакомился с ней, а после её смерти хранил в той самой шкатулке, отдав мне её всего пару лет назад. Я и сам не помню как положил брошку в карман, вспомнил о ней лишь у школы, когда встретил вас… И посчитал самым верным подарить её вам. Ведь уже никто и никогда не будет в моих глазах хоть на сотую часть более достойными, чем вы, милая Агния. Я слушала его молча, ни разу не перебив, но и не упустив ни одного слова. И хотя у меня почти не было сил, а голова изводила меня тупой болью, но слова Никиты были мне, на удивление, как бальзам на душу. Ему удавалось говорить так легко и просто… Даже самому искусному лгуну не удалось бы подхватить такую искреннюю манеру. У меня и не возникло ни тени сомнений, что он хоть в одном слове допустил ложь. Но пережитые недавние изнурительные дни сказывались на моем настроении, поэтому я, хоть и была счастлива слышать его слова, вслух сказала совсем иное: — Эх, люди-люди. Вот думаешь порой; и что же творится там, в их головах? Ведь в каждой целый мир бушующих морей, воздушные мечтания и воздвигнутые идеалы жизни. И каждый думает, что по-своему видит мир, и никто не может так же, как он. А на деле всё оказывается одним. — Неужто, по-вашему, все люди одинаковы? — спросил Никита. — Абсолютно. Мы как разные виды окрасов; чёрные, белые, серые, красные, зелёные, синие… Вроде разные, но суть одна — всё это цвета. А сам цвет — это всего лишь ощущение, которое получает человек при попадании ему в глаз световых лучей. Поток света с одним и тем же спектральным составом вызовет разные ощущения у разных людей в силу того, что у них различаются характеристики восприятия глаза, и для каждого из них цвет будет разным. Отсюда следует, что споры, «какой цвет на самом деле», бессмысленны — смысл имеет только измерение того, каков «на самом деле» состав излучения.* Так же и с людьми. — В таком случае моё восприятие мира свелось только к двум цветам — ваша любовь или ваше пренебрежение мною. Белое и чёрное. — А как же остальная жизнь? Твои друзья, семья, да тот же Гаврила? — С друзьями я ещё по старой привычке могу удержать себя в обычной колее. Семья… Да у меня её и нет — матери у меня не было, она умерла, когда давала мне жизнь, не дожив до венца, а я так и остался байстрюком — позорным клеймом в жизни батюшки, хотя это и скрывают как могут. А батюшка с тех пор всё время по заграницам разъезжает, но даже в те редкие дни, когда мне удаётся увидеться с ним, он и при этом лишь исполняет свой долг, как он его понимает. Во мне он не видит своего сына, для него я чужой… Батюшка даже не знает во сколько я научился ходить и говорить, для него всё это не имеет значения… — А ты пробовал хоть раз поговорить с ним об этом? — спросила я, тронутая его откровением. — С батюшкой? Нет, Агния, нельзя, я и говорю с ним только по его разрешению. Дерзость от меня он не потерпит… — А может, он именно её и ждёт? — перебита я его. — Нет, я ведь однажды попытался поговорить с ним о том, почему он никогда не остаётся со мной дольше, чем на пару часов. Не буду рассказывать тебе о его гневе от таких моих слов. — Но тогда ты был ребёнком, да? Сейчас же всё изменилось, ты стал взрослым и находишься на одном с ним социальном уровне. Нельзя же оставлять всё так, как сейчас! Говорю тебе, может он только и ждёт, чтобы ты пришёл к нему без разрешения и высказал всё напрямую без страха. — У вас так и делают в вашем времени? — с улыбкой спросил Никита, словно хотел сказать, что совет неплохой, да только его невозможно использовать в реальности. — Не все конечно, но… Постой, ты сказал: «в моем времени»? — Да, я так и сказал. — Так значит ты поверил тогда… — Нет, в тот вечер я не поверил в ваши слова о том, что вы не Марья, а девушка из будущего. Я считал, что вы таким образом хотите отвернуть меня от себя. И ваш поспешный отъезд из города лишь подтверждал это предположение. Я очень надеялся, что глубоко ошибался, поэтому почти сразу же выехал в наше поместье, граничащее с вашим. Но и уверенности у меня не было, поэтому я ни разу не попытался навестить вас за эти дни, и даже не послал записки. — И тут ты встретил меня в лесу в припадке безумия… — Вы явно искали что-то важное и в какой-то момент вам показалось, что нашли это, но оно, несмотря на все ваши усилия, всё равно ушло от вас. Я прав? — Да, прав… Но ты так и не сказал мне, как ты всё-таки поверил в то, что я из будущего. — Помнишь, ты обронила фразу, что в твоей сумке есть доказательства? Так вот — я заглянул в неё. С этими словами он встал со своего места, подошёл к дальнему от входа в комнату углу. Я попыталась подглядеть за его действиями, но именно в этот момент в глазах пробежала рябь, заставившая меня зажмуриться и потереть их руками. Когда же я открыла их, то Никита уже вновь сидел около меня, только теперь на его коленях лежал мой пёстрый рюкзачок. — Это он… — выдохнула я. — Ты взял его с собой? — Я же обещал оберегать его. Я в миг позабыла о своём самочувствии и дрожащими руками потянулась к нему. Никита без слов отдал рюкзак мне в руки и помог усесться поудобнее. Я как можно скорее, словно кто-то хотел всё это у меня отнять, расстегнула молнию и высыпала всё содержимое. Вот они, все мои немногочисленные «богатства» из будущего — нетронутая бутылка воды, тёплая кофта, которую я брала на случай непогоды, паспорт, кошелёк, всё ещё новая упаковка мятной жвачки, тетрадь, пара ручек, одежда, в которой я сюда попала, моя любимая резинка для волос, неработающие наручные часы, а также, вслед за часами разряженный телефон. Не было только учебника по истории. — Никита, здесь же должна была быть ещё книга… — Да, я видел её. И даже, не скрою греха, прочёл её. — Ты… прочёл книгу по истории? — Да. И теперь знаю, что будет в моём времени и что ждёт всех нас в будущем. Признаюсь, хоть эти знания очень малы, чтобы нанести какой-либо вред, но и они теперь давят на меня со страшной силой. Я не хотел, чтобы кто-то ещё добрался до этих знаний — а такое могло произойти, — поэтому счёл лучшим сжечь эту книгу. — Ты сжёг мою книгу?! — сперва меня охватила злость, но разум тут же остудил её, как стакан ледяной воды затушил бы свечку. — Я и сама думала об этом, только вряд ли бы решилась — эта книга была нужна мне как напоминание о том, что можно здесь делать, а что нельзя, и что готовит будущее. — Но вы же и так всё это уже примерно знаете, разве нет? Может, основные события и будут такими же, как в книге, но само будущее, будущее наших жизней, как вы сами знаете, очень непредсказуемо. — О да, не то слово. Думала, что сдам на отлично экзамены, поступлю в лучший университет в стране, получу высшее образование, а затем и работу найду… Может, даже за границу уехала бы по специальности. — А теперь я очень хотел бы получить некоторую расшифровку всех твоих слов. Я знаю, что университет у нас впервые появится 25 января 1755 г., то есть совсем скоро, и основателем его будет Ломоносов. Но вот всё остальное… Да и имя у тебя совсем как… — Никита Григорьевич, — вслед за коротким стуком в комнату через дверную щель просунулась голова Гаврилы. — Барин, к вам тут какая-то цыганка просится. Говорит, что вы её знаете, что де батюшки ваши кумовьями приходились друг другу. Прикажите прогнать? — Гаврила, ну ты как всегда вовремя, — вздохнул Никита, обернувшись к камердинеру. — Что это ещё за цыганка? Как она выглядит? — Не знаю, лицо за платком пока что прячит. — Ну, а имя она хотя бы назвала? Дальнейшие его слова подействовали на нас как электрический разряд. А я уже думала, что удивляться больше нечему!  — Да, — кивнул Гаврила. — Утверждает, что она бывшая княжна Марья Петровна Анисимова.