И вновь цветёт сирень...

«Боже мой, до чего ж безумный денёк!» — думала я, усевшись у окна, и, поставив локти на подоконник, подперев ладонями лицо, наблюдала за тем, как плывут пушистые облака, то закрывая, то открывая месяц. Что-то сегодня он как-то особенно ярко светит… Да, это был по-истине безумный денёк, и новые, ещё не улёгшиеся воспоминания, вихрем носились в памяти. Были среди них как и приятные, так и не особо. В голове до сих пор не замолкал голос Федосьи; благодаря развёрнутой бурной деятельности Гаврилы, я почти сразу же, как мы с Никитой спустились на первый этаж, оказалась в руках этой приятной на вид женщины лет пятидесяти, которая, по её же собственным словам, ещё за матушкой Никиты поухаживать успела, и что сейчас она подготовит меня к венцу как надо. И в первую очередь разлучила меня с Никитой; «Негоже невесте подле жениха венца дожидаться, нельзя так». Мы и глазом моргнуть не успели, как Федосья увела меня в одну сторону, а Гаврила Никиту в другую. Ну, а подготовка в понятии Федосьи означала, во-первых; долгое промывание мозгов сладким голосом в моей комнате на тему, как быть послушной и покорной женой, как мне следует ежедневно ублажать мужа, о чем мне следует каждый день молиться, дабы был нам дарован мир в семью и чтоб деток было как можно больше. При словах: «Не менее десяти», — у меня ноги так и подкосились, хотя я и сидела, а сердце пропустило несколько ударов. Но уж нет, как-нибудь подобная история без меня обойдётся… Гроза же за окном к тому времени резко начала сдавать позиции, оставив лишь небольшой дождик, и потому Гаврила начал громогласно требовать на весь дом и на весь двор, чтобы ему скорее заложили карету, дабы успеть посетить церковь и договориться о венчании на завтра. Удивительно вообще, что никто ещё ни разу не удивился этому столь скорому сроку, по крайней мере внешне. Будто им всем не терпелось как можно скорее женить Никиту, вопреки всем заведённым правилам. — Ну вот, девонька, всё запомнили? — спросила Федосья ласковым голосом. — Угу, — кивнула я, всё ещё переваривая слова насчёт десяти детей. — «Угу»… Ну вот и славно. Вы, если что, не стесняйтесь обращаться ко мне за советом. Ой, я все могу вам истолковать и в любом деле совет подать. «Так дай совет, как мне избавиться от ненужных советов», — подумала я. — Я ведь, знаете, — продолжила между тем она, — ещё от матери примудростей этих набралась, а она от своей — мы давно уже за барынями ухаживаем и знаем всё, что надо знать для вас. Вот матушка Никитушки, то-есть жениха вашего, барина моего — та каждый день ко мне приходила, и по-душам беседовала со мной. Ой, и добрая же девица была! Такой цветочек, такой лепесточек нежненький… Да вот, на несчастье наше, шибко хиленькая оказалась, не вынесла рождения сына… Но вы, барышня, вижу сразу, что вы совсем другая. Вот я вам всё про покорность толкую, про смирение, а у вас меж тем так и мелькает огонёк, притаившийся в глазках. Ух, и этот чёрный волос вьющийся, и эти брови с губами… Нет-нет, вы совсем не нежненький цветочек! Во всём виден нрав непростой, всё намеревается проявить его. Вы непременно брыкаться будете, как кобылица норовистая. Но это и хорошо — значит вас ничто не скосит так же, как барыньку нашу бедную. Вот та была совсем как овечка, послушная во всем и не перечливая. Вы же, вижу я, крепко на земле стоять будете, да так, что и до правнуков дотянуть сможете!.. — Ты лучше вот что скажи, отчего матушка Никиты с Григорием Ильичем не обвенчалась? — спросила я, чтобы на время сместить тему с меня. — Да коль могли б, так тотчас же и обвенчались б… — вздохнула Федосья. — Батюшка Григория, Илья Никитич, знаете ли, был человек суровейшего нрава. — Никитич? Так, значит… — Да, наш Никита назван именем своего прадеда. Вот князь Никита Иванович, тот был золотой человек — такой добрый, такой весёлый! Ну совсем как наш Никита Григорьевич. Да и Илья Никитич сперва был таким же, да беда изменила все. Видно на роду у князей наших недоброе что-то было написано — все они довольно рано вдовели. Григорию лишь пятый годок пошёл тогда, а сестрице восьмой*, когда матушка их богу душу отдала. Ой, и горевал же князь! — У Григория Ильича есть сестра? — Да, Ирина Ильинична. Только не любит он её, да и, надо сказать, есть за что. Ну так вот, матушка сказывала, что князь Илья Никитич тогда по несколько дней из покоев не выходил. А когда же выходил, то все меньше и меньше становился узнаваем. Когда же совсем вышел, то изменился так, словно и не он был вовсе. Люди боялись лишний шаг сделать, дабы гнева его не вызвать, а то ведь князь в таком случае долго не думал — иной раз мог так отходить мужика по-бокам тростью своей, что та ломалась пополам, а мужик едва живой оставался. И сыну его не лучше было — Илья Никитич совсем продыху не давал. Да только на Григория мало то какое влияние оказывало — рос таким озорником и проказником! А уж как постарше стал, да в красавца статного превратился, так от девок и совсем не отлипал. Илья Никитич уж как только не серчал на него, и чего только не делал, — а он все равно возвращался к своему. И вот настал момент, когда решил Илья Никитич женить своего сына — и вроде невесту приглядел из семьи богатой, родовитой, и вроде договорились уж обо всем, да только и Григорий к тому времени повстречался с голубушкой своей ненаглядной. Когда узнал Илья Никитич, что сын его влюбился в девицу, сиротинку из обедневшего рода, так совсем озверел, — ну разве могла в его глазах она сравниться с той, которую сам князь выбрал для сына? Ох, и орали они в тот вечер друг на друга! Ох, и наговорили друг другу! А барынька бедная недалече была, всё сказанное слышала, да всю обиду молча проглотила. Уже третий месяц шёл, как у ней под сердцем малыш завёлся, а для неё то было таким счастьем, что ничто более не могло её обидеть. А как узнал Илья Никитич про то, что и до рождения внука недалёко, так совсем разбитый стал и помер вскоре от сердца. Не пойму до сих пор, чего его так огорчило в том, что сын его полюбил, остепенился, да и своего собственного ребёночка ожидал? Но, как бы там ни было, а какая свадьба может быть во время траура? Ну, а по его окончании пришло время прийти в этот мир нашему Никите, а матушке его уйти вслед за дедом его… — Вот почему Григорий Ильич с самого детства Никиты был с ним таков… — Да, по памяти своих прожитых лет не хотел допустить ничего подобного. Да только иным Никита уродился, и тут уже об другом беспокоиться следовало — как бы совсем холостым на всю жизнь не остался. Ведь где ж такое видано — молодой отрок, здоровый, статный, красавец — а на девок даже лишний раз не глянет? — Это для меня весьма хорошее известие. — Ну и тут появляетесь Вы; сперва барин Вас на руках без чувств из лесу принёс, давеча вместе весь день прошушукались. А нынче уж и до венца дело довели! Вот облегчение-то каково! И славно, что батюшка Григорий Ильич своё добро на то дал… И что Вы, Марья Петровна, ещё и крестница его. Словно сам Бог велел вам с Никитой Григорьевичем быть вместе! Знаете, а я ведь видела Вас однажды, когда Вам пятый годок шёл. Вы тогда с батюшкой Вашим покойным заехали ненадолго погостить к Григорию Ильичу. Ой, Вы были такой миленькой девочкой! Как Вы тогда с Никитой Григорьевичем у нас резвились! Вы уж наверное и не помните, да? А я так все помню, будто вчера было. Уже тогда было видно, что эта крошка непременно вырастет вот в такую вот красавицу. А как характер за эти годы окреп!.. — Так вот почему вы все так живо принялись за устройство этого венчания. Вы так обрадовались тому, что Никита кого-то полюбил, что готовы на всё, чтобы удержать это… — Ну разумеется! — перебила она меня. — Это огромнейшее для нас счастье! Столько всего насмотрелись за эти годы, и тут впервые намечается подобная радость. А то, что столь скоро всё — так то ещё лучше. А коль этот старый хрыч откажется завтра венчать, так я сама лично пойду к нему, и пусть только посмеет повторить при мне свой отказ! — Извини, под старым хрычом ты имела ввиду священника? — Само собой! А что, не хрыч что ли, коль откажется? Пусть хоть раз в жизни закроет глаза на все установленные правила и сделает поистине доброе дело, вот тогда и не будет хрычом. Вторым этапом подготовки, по мнению Федосьи, было обязательное посещение бани. Я помню, как она выбежала из моей комнаты, велев мне до её возвращения читать требник*, и в один миг оказалась во дворе, где, стоя уже под едва моросящий дождичком, отловила одного из мужиков и велела ему и кому-то ещё растапливать баню и дрова колоть — чтобы хватило на невесту и на жениха. — Да ты чего, старая? — воскликнул тот мужик. — Совсем, что ли, из ума выжила? Какая баня? Мы ж когда её тебе растопим, а? Барышня может и успеет ещё, ну, а как же барин? Там же будет банник* париться к тому времени! — Ничего, как-нибудь походит один день немытым, — невозмутимо ответила Федосья. — Работайте, а не то нажалуюсь на вас Марье Петровне, а она вам не наш добрый барин! Так, Дунька, Дунька! — Федосья уже вцепилась в какую-то пробегающую мимо рыжеватую девчушку лет десяти. — Где сестры? — В девичьей, шьют уже. — Хорошо. Передай им, чтоб они там с платьем для барыни будущей поторапливались. — Хорошо, Федосья Павловна. Девочка убежала, сверкая голыми пятками, а Федосья продолжила осаждать мужиков. Надо ли пересказывать, каково мне было в той самой бане, когда та была наконец-таки растоплена? Стояла она в стороне от дома, частично скрытая лесом, возле неё располагался собственный колодец. На вид строение было совсем свежим, крепким, срубленным на славу. Только не моя это песня… Я пыталась по дороге к ней несколько раз намекнуть, что баня — это, мягко говоря, немного не моя история, потом уже напрямую сказала, но Федосья была тверда — только баня даст мне ту красу, какой должна обладать всякая невеста, и не надо мне, мол, спорить в этом. В итоге, промариновав меня там черт знает сколько времени, душа паром, мучая своими вениками, натирая травами и мёдом из неизвестно откуда взявшихся запасов, и полоща волосы отварами разными, из бани меня вывели полуживую, закутанную в какую-то простыню. Правда сразу же завели за дальнюю стенку, скрыв меня от возможных лишних глаз и там окатили ведром ледяной колодезной воды. На мой визг, вызванный этой шоковой терапией, Федосья, вместе с помогавшей ей девицей, Настасьей (та самая, которая прислуживала мне эти дни), тихо рассмеялись. К тому времени, когда меня наконец оставили в покое, так как пришло время ложиться спать, я чувствовала себя совершенно вымотанной и обессиленной, хотя и идеально чистой. Однако несмотря на всю усталость сон ко мне никак не шёл, потому я и сидела теперь возле окна, и разглядывала облака. Венчание завтра все-таки состоится — Гаврила вернулся как раз в тот момент, когда я сидела в своей комнате возле камина и просушивала волосы после бани. Федосья тут же побежала узнавать что да как, и вскоре вернулась и с радостью сообщила, что Гаврила ухитрился-таки договориться на завтра. И что кольца будут у нас уже завтра с утра. — Откуда же? — Сделают, — коротко ответила Федосья. — Никита Григорьевич лично собирается съездить туда, дабы ускорить дело. — А мне никак нельзя уже с ним увидеться сегодня? Ну, а завтра утром? — Нет, никак нет! — воскликнула несколько испуганно Федосья. — Нельзя невесте с женихом видеться до свадьбы, а не то быть беде. А на что Вам? Может я что-то могу передать?.. — Нет, не надо. Это так, просто, поговорить. — А, ну на разговоры у вас ещё вся жизнь будет. А пока что придётся потерпеть. Вот лучше послушайте ещё раз, как будет проходить таинство венчания и чего вам следует делать… «Да, на разговоры много времени будет. Вот только под каким же именем мне венчаться?» — думала я, щуря глаза на месяц. Под своим нельзя — как же объяснять всем, почему я, называясь Марьей, вдруг во время венчания стану Агнией? Но и как же венчаться под чужим именем? «Вот ведь проблема… Назовусь Агнией — не поймёт никто. Назовусь Марьей — значит совру… Как же быть-то?» В это время под окнами послышались чьи-то голоса, принадлежавшие, как оказалось, когда я получше прислушалась, Белову, Корсаку, и Никите. Я быстро юркнула обратно в комнату, но от окна не стала далеко уходить; интересно же все-таки, о чем они там говорят. — Слушай, Никита, — говорил Белов. — Ты извини, если что, но я не могу не спросить ещё раз — не поторопился ли ты? — Да, мы же ещё Навигатскую школу не окончили… — Ай, да ну это школу, Корсак! Она Никите-то толком и не нужна. Тут речь о другом; женитьба, это же не минутное увлечение, а на всю жизнь. Понимаешь? Ты уверен, что готов всю свою жизнь провести именно с ней? Вы ведь и знакомы-то всего ничего. И точно ли ты готов оставить себя без свободы, едва успев коснуться её? Что если сорвёшься после первого же года, если не раньше? Да и стоит ли жениться вот так, без разрешения батюшки? — Сашка, если б я не был собой, то уже вызвал бы тебя на дуэль, даже под страхом ареста. Ладно, бог с тобой — знаю, что не хотел ты обидеть Марью и меня. Так вот, я же говорил, что батюшка уже всё одобрил. Да, придётся нам обойтись без благословения до венчания, но не думаю, что более позднее благословение будет чем-то хуже. И когда-нибудь ты поймёшь, Александр, и ты, Алёша, что иногда ты лишаешься свободы ещё задолго до женитьбы, — даже по голосу Никиты было понятно, что он улыбается. — И поверь мне, тебе будет совсем её не жаль. Ты будешь счастлив находиться в плену той, которая является для тебя воплощением того идеала, который ты держишь в своих мечтах. И что случиться всё это может всего за один миг — был только что свободным, и вот раз! — и уже не принадлежишь себе. — И Марья Петровна — та самая твоя мечта? — спросил Корсак. — Да. — Ну, а как же твои намерения учиться за границей? Уже отказался и от этой мечты? — Конечно нет, я непременно поеду учиться. В Геттингене недавно университет открыли. А коль батюшка не пустит в Германию, так отправлюсь в Париж, в Сорбонну… И Агния со мной поедет — вы наверное не знаете, но она так хорошо в науках разных разбирается, что, как мне кажется, затмит многих наших нынешних профессоров! Да и ей будет весьма интересно познакомиться с Европой в том виде, какая она сейчас. Жаль конечно, что женщинам нельзя сейчас учиться в этих университетах — я очень хотел бы посмотреть на лица учителей, когда она процитировала бы им наизусть одну из их ученых книг, а может и несколько, да ещё со своими добавлениями! — Извини что перебиваю, но кто такая Агния? — тут же поинтересовался Белов. Я тихо стукнула себя по ноге от досады: «Черт возьми! Проболтался…» — Агния — это все та же Марья Петровна, — спустя несколько секунд ответил Никита невозмутимо. — Это её истинное имя. — Погоди, как «Агния» может быть у неё истинным именем, если она Марья? — спросил Корсак. — Очень просто — для всех она зовётся Марьей, записана везде как Марья, а зовётся Агнией. Это имя она себе сама выбрала, и только оно для неё является настоящим. — Да разве бывает так? — Бывает, как видишь. — А венчаться она, извините, тоже будет под своим выбранным именем? — спросил Белов. — А это как она сама пожелает. Полагаю, раз уж так вышло, что у неё оказалось два имени, то можно использовать любое из них. Но лучше бы все-таки Марьей — не объяснишь же никому, отчего Марья вдруг собирается венчаться под именем Агнии. — Знаешь, а все-таки тяжело тебе будет с ней. — Это ты к чему, Корсак? — А к тому, что вы оба слишком сложные. Ты всё время свои стихи по ночам строчил да мудростями древними раскидывался в речах, воображая себя философом. И сравни теперь себя с Марьей! Вспомни одну только ту встречу в Москве, когда она от стражи убегала и наткнулась на нас. А как она Тихонова легко прогнала, помнишь? И сейчас она идёт за тебя за спиной всей её семьи. Думаешь, она не знает, каким это может обернуться для неё скандалом? Конечно знает, а всё равно идёт. А теперь ещё оказывается, что она не признает данного ей при рождении имени, выбирает собственное и считает его истинно верным. Нет, у вас характеры больно непохожие. — Да, мы с ней очень разные. Настолько, что ты даже не представляешь себе. Но в том-то все и дело — в нашем мире нет больше такой, как она, и я не хочу даже и пытаться отыскать. Мне не нужна другая. Нужна только Агния, она же Марья. Вместе со всем её характером и своеволием. — Слушай, а нам-то её как называть? — спросил Белов. — Так и зовите, как звали, — ответил Никита. — Вам я ещё смог объяснить, почему у неё два имени, но с другими, чувствую, будет посложнее. — Интересная у тебя, конечно, невеста, — вздохнул Корсак. — И в науках, как ты говоришь, весьма неплоха… Слушай, а в морском деле она случайно не разбирается? А то мне самому уже интересно проверить, насколько её познания в науках хороши. «Ну, Корсак, напрасно ты это… У тебя же голова закипит от того, что я могу тебе рассказать!» — усмехнулась я, прислушиваясь к их отдаляющимся голосам. Хорошо все-таки, что Никита нечаянно проговорился с моим именем — так он словно ответил на вопрос, который не давал мне покоя. «Решено — буду на венчании Марьей. Действительно, выходит так, что раз уж мне приходится быть здесь Марьей, значит это имя в какой-то мере является уже моим вторым».

***

— Просыпайся, голубушка… Просыпайся, красавица наша, — ласково будила меня на следующее утро Федосья. — Подымайся же скорее. Сегодня у тебя праздник большой — венчание! Надо успеть подготовиться. С трудом разлепив тяжёлые, будто свинцовые веки, я смутно оглядела нависающую надо мной Федосью, скользнула взглядом по стоявшей чуть поодаль Настасье, которая держала что-то в руках. Этим «что-то» оказалось моё венчальное платье. Сшито оно было из нежно голубой блестящей ткани, похожей на парчу, обшитое белоснежным кружевом по корсажу и немного на юбке. Ну и что, что не белое? За это даже отдельное спасибо — никогда не хотела себе белое свадебное платье! Я бы и от фаты не прочь отказаться, да поймут неправильно. — Извините, Марья Петровна, не успели как следует доработать… — произнесла Федосья. — Сшили, как Вы знаете, второпях, из запасов сделанных ещё в прошлом году — я ведь как знала, что обязательно пригодится! — Платье просто замечательное! Спасибо большое девочкам, — сказала я на это. — И тебе, за твою предусмотрительность. От своих кроссовок на сей раз пришлось все-таки отказаться и надеть новенькие туфельки, которыми пожертвовала для меня Настасья, совсем недавно купившая их для себя. Хорошо ещё, что размер пришёлся в пору. — Я тебе потом обязательно подарю несколько пар новых туфель, — пообещала я ей, поблагодарив за подарок. Настасья лишь зарумянилась и засмущалась, но продолжила молчать. — Вы выпейте молочка, — протянула мне Федосья кувшин со стола. — А то так совсем сил никаких не будет. И, вот, хлебушка откушайте. — Я не хочу есть… — Знаю, — Федосья понимающе улыбнулась, — боитесь шибко? — Нет! И да… Не знаю, не пойму что это такое. — Зато я знаю, — Федосья погладила меня по плечам. — И это вполне нормально — всякая невеста немного побаивается перед венчанием. Ну и как же иначе? Вы приблизились к новой жизни и вот-вот войдёте в неё, а старая, девичья, останется далеко в воспоминаниях. Раньше ведь девки ещё плакали перед замужеством… — Вот уж чего я точно делать не буду! — сказала я, выхватив кувшин, и залпом опустошив его. Потом, чуть подумав, съела и хлеб. — Знаю, потому и не предлагаю. Так, только рассказываю. Вот, хорошо, хлебушек этот на силушку Вам пойдёт! Ну так что, начинаем собираться, Марья Петровна? — Начинаем, конечно же! В руках Федосьи я чувствовала себя самой настоящей куклой, с которой играющая с ней девочка, вместе со своей помогающей подругой, то есть Настасьей, делают всё, что будет им угодно. Да я сейчас и не думала бы сопротивляться. Все мои мысли блуждали далеко от происходящего. Мне представлялись мой дом в родном веке, родители, даже наш попугай Карл… Что бы сказали родители на всё то, что я устроила? «Конечно поддержали бы, — ответил внутренний голос. — Ты же счастлива, а значит они были бы только за!» Счастлива? Да, вчера я была счастлива, но сегодня я скорее напугана, чем счастлива. Хотя нет, это даже не страх… Это скорее волнение, как перед стартом на беговой дорожке. Ты стоишь, подпрыгиваешь, глубоко вдыхаешь и выдыхаешь, и не можешь уже дождаться начала. Так и хочется поскорее побежать уже… Вот именно так я ощущала себя. «Нервы, это все нервы. Вот чего ты переживаешь? Это же всего-лишь венчание, после которого ты так и останешься собой, только будешь считаться замужней девушкой, и будешь жить вместе с Никитой. Это нормально, такова жизнь, и при чем тут волнение? Подумаешь, что это происходит в восемнадцатом веке…» Но все равно продолжала волноваться… Интересно, а Никита ощущает себя сейчас так же, как и я? Чувствую, что да. И быть может нервничает даже поболее меня. Переодевание прошло для меня как в тумане и очень уж быстро — только вроде начали, а уже стою в своём платье! Длинную фату, закрывшую мне и лицо, аккуратно прикрепили к уложеным на голове волосам каким-то ободком. — Этот серебристый венец с брильянтами хотела надеть на своё венчание матушка Никиты Григорьевича, — сказала Федосья. — Как же хорошо, что при мне он нашёл-таки свою владелицу!.. — Если начнёшь плакать, то вместо тебя венчальный венец над моей головой будет держать Настасья, — попыталась я сказать строго, но вместо этого звук едва вылетел из меня. — Что Вы, да разве ж я плачу? — воскликнула Федосья, а сама украдкой утёрла края глаз своим светлым платком, который после этого повязала на голову. — Дайте-ка я Вас огляжу получше… Ну, какая красавица! Я вам говорила, Марья Петровна, что баня обязательно на пользу пойдёт, а Вы никак идти не хотели! — Так кто же хочет полуживой выпадать из неё? Ты лучше вот что скажи, кольца-то у нас есть? — Есть, матушка, как же! Гаврила уж убрал их там себе понадёжнее. — А если они окажутся слишком большие, или же слишком маленькие? — Не может быть такого! Они же там по мерке делали, а значит все в пору будет. — Ну, хорошо, если так. — Да конечно так, Марья Петровна! — Слушай, когда же мы поедем наконец? — спросила я в нетерпении, топчась на месте. — Погодите, матушка. Сперва дождёмся, когда жених уедет, а после уж и мы тронемся в путь. А то не дай бог пересечетесь раньше времени! Вон, слышите? Кажется уже поехали. Настя, глянь-ка! Безмолвная девица, так же наряженная по-своему для присутствия на моем венчании, тут же выбежала из комнаты и вскоре вернулась с докладом, что Никита только что уехал вместе с Гаврилой. Белов же и Корсак поедут с нами в качестве охраны. Так, на всякий случай.

***

За время пути к храму моё волнение нарастало с утроенной силой. Сашка и Алёша, аккуратно причесанные и непривычно наряженные, сидели напротив меня с Федосей внутри кареты. Настасья же сидела рядом с кучером Трофимом. Видя, что я то и дело тяжело вздыхаю и как я почти целиком вылезала в окно кареты, чтобы посмотреть, не видно ли храма, они пытались заводить разговоры на отдалённые темы. Корсак даже попытался исполнить свою вчерашнюю задумку и как бы невзначай сказал, что, будь здесь клюз*, то я бы уже наверное сбежала через него и сама побежала бы к храму. — Я вам что, якорная цепь? — бросила я несколько раздраженно. — Может я ещё похожа на фок-мачту*? — Нет, что Вы? Только если очень красивую, — сказал Корсак. — Так, значит, Вы разбираетесь в нашем морском языке? — Вполне неплохо. Знаний хватает, чтобы фордевинд от гафеля* отличить. Федосья, не мешай мне убирать с лица эту занавеску! Я же ничего не вижу сквозь неё. — Что Вы, Марья Петровна, это же фата! Нельзя Вам её раньше времени снимать. Фата для невесты — это её оберег от дурного глаза. А в такой день, как венчание, всякий может со зла ли, аль по несмышлености сглазить. А после фата эта будет покрывать колыбельку ребёночка Вашего и так же беречь его. Так что Вы, матушка, поаккуратнее с фатой. Да и на что Вы так глядеть хотите? На храм? Так вон он уже! Сейчас подъедем, а там, в церкви, Никита Григорьевич поднимет с лица Вашего фату и Вы всё увидите, что надо будет. Никольский храм, к которому мы направлялись, был не особо большой, но зато весьма нарядный, и располагался он на холме. Мне удалось украдкой отодвинуть с лица фату и разглядеть его мельком. А так же то, что надвратная надпись возле иконы Божьей Матери на храме гласила: «Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем». Во дворе перед храмом нас уже дожидались Гаврила с Никитой. Бродили так же какие-то любопытные, к моему большому неудовольствию. Видать пронюхали уже, что вот-вот начнётся венчание, вот и нарезают круги теперь… — Вы нарочно дали Никите костюм такого же цвета, как моё платье? — спросила я, вновь отодвинув фату вбок. — Нет, Марья Петровна, — Федосья мягко отстранила мою руку от фаты. — Никита Григорьевич сами его изволили выбрать, а Вашего платья он пока что ещё ни разу не видел. Ну вот, прибыли. Господа, помогите невесте! Белов и Корсак первые вышли из кареты и, после того, как наш кучер выдвинул лесенку, помогли и мне выбраться на волю. И все-таки фата эта очень мешается… Хожу в ней, как какой-то ёжик в тумане! — А теперь пойдём к жениху, — пропела на ухо Федосья и повела меня за руку к Никите. — Никита! Принимай невесту! Доставили в целости и сохранности, как и обещали! — объявил Белов, выйдя вперёд нас. — Ах ты ж, батюшки! — воскликнул Гаврила, который, как я уже говорила, стоял возле Никиты. — Это ли наша Марья? Ай, как хороша! Чистокровный сапфир! — Вы чего орёте, окаянные? — беззлобно произнесла Федосья. — Хотите лишнее внимание к невесте привлечь? — Да ты что? Никак нет… — Ты лучше скажи, кольца уже отдал? — Конечно. Уже лежат там, где им положено. — А всё остальное? — Да готово всё, готово. И свечи, и платочки, и иконы. Осталось лишь зайти. Эй, барин? Никита Григорьевич? Чего, боитесь своей же невесты? Нет? А чего тогда замерли? Да и она не лучше! Стоят как два дерева. Ну же!.. Я почувствовала, как Федосья слегка подтолкнула меня вперёд, и сквозь фату я видела, как Гаврила сделал то же самое с Никитой, и нам пришлось-таки оторвать приросшие к земле ноги и подойти друг к другу. Костюм у него и вправду был точно такого же цвета, как моё платье. В руках Никита теребил свою коричневую треуголку, обнажив свои густые волосы, которые были слегка завиты на концах, а приделанное к треуголке белое перо то и дело подметало землю, несмотря на все попытки Гаврилы уберечь его от подобной участи. В костюме присутствовали так же белые кружевные рукава, белое пышное жабо. На ногах красовались новые туфли с золотой пряжкой. В общем, костюм был по-нынешнему модный, и явно новый. И он очень шёл Никите. Он прекрасно подчеркивал его благородную красоту и княжескую стать, которую, впрочем, не могла скрыть даже самая заурядная форма Навигатской школы. — Ты так прекрасна! Лучше любой царевны из сказок, — шепнул он мне, поцеловав руку в качестве приветствия. — Спасибо. Ты тоже смахиваешь на какого-нибудь французского принца. — Скорее английского — этот костюм батюшка привёз мне из Англии. — И именно сегодня ты решил его надеть. Прям под цвет моего платья, — пояснила я. — Это чистая случайность… Но, если тебя это огорчает, я могу поменяться костюмом с Алёшей, или Сашей… — Нет, что ты! — тут же возразила я. — Даже не вздумай. По-моему то, что мы в одном цвете, очень даже хорошо. Скажи, — я снизила голос до шёпота, — ты побаиваешься сейчас? — Немного, — так же ответил Никита. — Вот и я тоже… А ещё эта тряпка на лице! Она меня так злит… Поскорее бы ты убрал её с меня! Федосья сказала, что это можно сделать только в храме. А то меня так и тянет крикнуть: «Откройте мне веки!» — Почему именно веки? — А, да это так, просто фраза из рассказа Гоголя. Это один из известнейших писателей, только родится он в XIX веке… Ну, я тебе потом про него расскажу. — Что ж, это будет весьма интересно. Ну, а в храм мы уже скоро зайдём, так что скоро ты избавишься от неудобств фаты. — Слушай, а то, что мы делаем, это вообще законно? Ну, в том смысле, что у нас два таких разных века… Да и имя у меня чужое. — Раз ты живёшь под ним, к тому же с разрешения самой Марьи, значит не такое уж оно и чужое для тебя. И разве может быть незаконной любовь? И если бы то, что мы делаем, не угодно было Богу, то разве допустил бы он того, что мы уже стоим возле храма? А если наше венчание Ему угодно, значит оно должно быть угодно и для всех. — Ты прав, конечно же. — О, а вот и батюшка Никон вышел. Видишь? Он идёт к нам. Батюшка Никон, это Марья Петровна Анисимова. Марья, это мой крёстный. — Рада знакомству, батюшка Никон, — сказала я любезно подошедшему к нам священнику. Это был довольно крупный, высокий старик, с длинными седыми волосами и такой же бородой. Лицо у него было кругловатое, румяное, и выражающее доброту, с улыбающимися серыми глазами. Воображение тут же представило мне его в костюме Деда мороза — он был просто копией изображений этого зимнего волшебника. — Здравствуй, Марья, — ответил он мне приятным, глубоким бархатным голосом. — Что ж, оба наших голубка на месте, хорошо… Никита, ты не против, если я ненадолго украду у тебя невесту и тишком поговорю с ней? — Разумеется, батюшка. Отведя меня немного в сторону, священник внимательно вгляделся в моё лицо, которое так и оставалось под фатой. — Итак, голубушка, не желаешь ли поведать мне, отчего у вас вышла такая спешка? Почему бы не устроить венчание в воскресенье? Тогда вы оба успели бы, как положено, исповедаться и причаститься Святых Тайн. А так что ж получается?.. — Но раз Вы дали своё согласие, значит можно же и так? — Можно, да. Бывает и так, как у вас сейчас. К тому же я совершаю сие ради моего дорогого крестника, а не награды ради. Но хотелось бы узнать, почему именно так?.. — Если Вы дали своё согласие, значит Гаврила назвал Вам причину, по которой Вы приняли такое решение, — сказала я, отбросив-таки фату, чтобы не мешалась. — От себя я могу добавить лишь то, что если мы не обвенчаемся сегодня, то можем вообще уже никогда не обвенчаться. Потому что мне каждый день грозит возможность насильного замужества, а это похуже смерти. И для меня, и для Никиты. Вот скажите, что хуже — в обход принятых правил сделать двух любящих друг друга людей счастливыми, или же во имя порядка подвести их к гибели? Повторюсь, раз мы все здесь, значит Вы выбрали первый вариант. Теперь уже я спрошу — что ещё Вы хотели услышать от меня? — Только то, что ты сказала, Марья, — улыбнулся батюшка и вернул мою фату на место. — Я слышу, что голос твой не лжёт, а глаза чисты и правдивы. Это всё, что мне было нужно. Теперь я спокоен. Возвращайся к своему жениху, голубушка, скоро вы зайдёте в храм. Уже все готово для венчания. — Скажите, раз Вы и так всё знали, то зачем тогда спрашивали меня об этом? — Мне нужно было услышать тебя, увидеть твою душу. И только для этого. — Батюшка перекрестил меня. — Ступай, дочь моя, и ничего не бойся отныне. Господь сбережёт и тебя, и возлюбленного твоего. На этом мы разошлись — я направилась к Никите, стоящему в окружении нашей «свиты», а батюшка Никон пошёл в храм. — Ну, о чём вы говорили? — спросила Федосья, чуть только я приблизилась к ним. — Да так, ничего серьёзного. Считайте, что это была такая краткая исповедь на ходу. И ещё батюшка сказал, что нам скоро уже можно будет идти в храм. — Уже можно, — снова услышала я голос священника. — Всё готово. — Так чего же мы стоим? — воскликнул Гаврила. — Пошли скорее! А то передумает ещё. Так, господа, шпаги оставьте в карете; Трофим за ними приглядит, и снимайте свои шляпы. Да, в руках держите. Корсак, возьми шляпу Никиты. Белов, держи мою. Нам не до них будет во время венчания. Давайте-давайте, поторапливаемся. И те, кто с невестой, те встают левее, а кто с женихом, те правее! Кто куда — выбирайте сами. — Пусть друзья Никиты встанут с его стороны, — сказала я. — Так будет справедливо. У меня же есть Федосья и Настасья. — Хорошо, так всё и сделаем. «Господи, только бы не хлопнуться в обморок от этих нервов!» — Никита Григорьевич, возьмите за руку невесту и ведите, — сказал священник. — Правой за правую берите и положения не меняйте, — подсказал Гаврила. — Да не так! Мы же вчера весь день репетировали. — Извини, у меня так же сейчас в голове полная пустота… — прошептал Никита, взяв мою руку со второй попытки как надо. — Готовы? Ну, ступайте за мной. — Запомните, Марья Петровна, — шепнула мне на ухо Федосья, когда мы заходили в храм вслед за батюшкой Никоном. — Становитесь первой на ковёр. — Какой ещё ковёр? — пролепетала я. — Разве здесь есть ковры? — Батюшки! Да я же вчера Вам весь день толковала… — Да забыла я всё уже… В голове словно ветер гуляет. — Барин, фату-то поднимите невесте своей, — шепнул Гаврила Никите, когда мы остановились, что он тут же и сделал. Ну, наконец-то! Как же хорошо, когда нет перед глазами этой белой пелены. Даже церковь заиграла в моих глазах какими-то особенно торжественными красками. Между тем возле батюшки Никона показался диакон, такой же высокий и крупный, как и он, только немного моложе. Казалось, что все вокруг замерло в ожидании начала… — Ах, вы только посмотрите! — послышался у меня за спиной голос Федосьи. — Ну разве не прелесть? Залитая мягкими солнечными лучами церковь, очаровательные брачующиеся перед алтарём, и, посмотрите, какая довольная от уха до уха улыбка у Гаврилы*! Ах, до чего ж это прекрасно! Посмотрите, даже святые словно просияли ярче своих золочённых рам, глядя на наших молодых. — Да тише ты! — шикнул на неё Гаврила. — Сейчас начнётся обручение… — Всё-всё, молчу… Тем временем батюшка Никон зажег две свечи, держа их в левой руке, и, повернувшись, оглядел нас. Затем, вздохнув, трижды благословил Никиту, а после и меня; «Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Хорошо что с Никиты начали, а то я непременно забыла бы, что при этом креститься нужно… — Платочки, платочки держите! — прошептали за спиной Гаврила и Федосья, сунув их нам в левые руки. — А то воск накапает на руки. После этого батюшка вручил нам свечи, а сам взял кадило и отошёл от нас. Всё во мне замерло в ожидании, а бедная свеча дрожала у меня в руке не хуже желе. Потом я чуть не выронила её, когда раздался раскатистый голос невидимого для меня хора, протянувший торжественно: «Бла-го-сло-ви, вла-дыко!» Вслед за ними раздался возглас батюшки: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков», а диакон подхватил: «Миром Господу помолимся. О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся». И полились молитвы одна за другой. От нервов я слабо разбирала слова, поняла только, что молились о нашем с Никитой спасении, молили Господа за нас, благословляли на рождение детей, молились, чтобы Господь исполнил любое прошение жениха и невесты, относящееся к нашему спасению. Между всеми этими молитвами диакон произносил моления о нас с Никитой от лица всех присутствующих в храме. Затем батюшка Никон произнес вслух молитву к Господу о том, чтобы Он Сам благословил Никиту и меня на всякое благое дело. Затем он повелел мне и Никите, как и всем присутствующим в храме, преклонить головы пред Господом, в ожидании от него духовного благословения. «А сам он в это время читает тайную молитву…» — вспомнились мне рассказы Федосьи. Окончив все нужные на данный момент молитвы, батюшка Никон взял со вятого престола лежавшие на нём с правой стороны наши с Никитой обручальные кольца, которые заранее отдал ему Гаврила, дабы освятить их. «Подойдут ли…» — Обручается раб Божий Никита рабе Божией Марье во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. — Пропел батюшка, касаясь золотым кольцом лба Никиты, потом моего, и осеняя нас крестным знамением, и так три раза, прежде чем он надел его на палец Никиты. После этого батюшка надел на мой палец серебряное кольцо (кстати, идеально подошедшее) и проделав перед тем то же самое, только сказав: «Обручается раба Божия Марья рабу Божиему Никите во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь». Далее последовал обряд обмена кольцами, который произвёл сам батюшка. Когда всё было сделано, батюшка снова запел, моля Господа о том, чтобы Он Сам благословил и утвердил наше Обручение, Сам осенил положение колец благословением небесным и послал нам Ангела хранителя и руководителя в нашей новой жизни. На этом обручение завершилось. После этого, в сопровождении голосов из хора, и чтении псалма с припевом, после каждого стиха: «Слава Тебе Боже наш, слава Тебе», нас так и держащих в руках зажженные свечи, батюшка, размахивая кадильницей, повёл в центральную часть храма. Там мы встали перед расстеленной на полу белой тканью, а батюшка Никон, повернувшись к нам, обратился с поучительным словом, объясняя, в чём состоит Таинство Брака и как богоугодно и достойно следует нам жить в супружестве. После этого он обратился к Никите: — Имеешь ли ты, Никита, намерение доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жену эту Марью, которую здесь пред собою видишь? — Ну, говори что имеешь… — на всю церковь зашептал подсказку Гаврила, на что получил слегка суровый взгляд от батюшки. — Имею, честный отче, — произнес спокойно Никита. — Не давал ли обещания иной невесте? — спросил строго батюшка. — Не давал, честной отче. После этого батюшка обратился ко мне: — Имеешь ли ты, Марья, намерение доброе и непринужденное и твердую мысль взять себе в мужья этого Никиту, которого здесь пред собою видишь? — Имею, честной отче, — ответила я. — Не давала ли обещания иному мужу? — Не давала, честной отче. Тогда провозгласил диакон: «Благослови, владыка!», а батюшка пропел: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков! Аминь». И диакон продолжил: «В мире Господу помолимся». — Вставайте же на ковёр… — прошептали сзади сквозь льющие молитвы несколько голосов. — Теперь можно. — Иди, — едва слышно шепнул мне Никита. — Первой? По примете, кто первый встанет на этот ковёр, тот и будет главным. — Значит точно тебе надо идти. Что ж, не буду спорить. В это время на весь храм читались три пространные молитвы. В первой молились Господу Иисусу Христу: «Благослови брак сей: и подай рабам Твоим сим жизнь мирную, долгоденствие, любовь друг к другу в союзе мира, семя долгожизненное неувядаемый венец славы; сподоби их увидеть чада чад своих, ложе их сохрани ненаветным. И даруй им от росы небесной свыше, и от тука земного; исполни дома их пшеницы, вина и елея, и всякой благостыни, так чтобы они делились избытками с нуждающимися, даруй и тем, которые теперь с нами, все, потребное ко спасению». Во второй молитве батюшка молил Триединого Господа, чтобы Он благословил, сохранил и помянул нас с Никитой: «Даруй им плод чрева, доброчадие, единомыслие в душах, возвысь их, как кедры ливанские, как виноградную лозу с прекрасными ветвями, даруй им семя колосистое, дабы они, имея довольство во всем, изобиловали на всякое благое дело и Тебе благоугодное. И да узрят они сыновей от сынов своих, как молодые отпрыски маслины, вокруг ствола своего и благоугодивши пред Тобою, да воссияют как светила на небе в Тебе, Господе нашем». В третьей молитве батюшка еще раз обратился к Триединому Богу и умолял Его, чтобы Он, сотворивший человека и потом из ребра его создавший жену в помощницы ему, ниспослал и ныне руку Свою от святого жилища Своего, и сочетал брачующихся, то есть нас, венчал нас в плоть едину, и даровал нам плод чрева. По мере всех этих молитв от моего волнения не осталось и следа — вместо него из глубин души начинало подниматься какое-то прекрасное чувство чего-то возвышенного, чистого… Словно её коснулся мягкий согревающий свет и изгонял из неё всё то, что тревожило и тяготило. Затем батюшка, взяв один венец, ознаменовав им крестообразно Никиту, дал ему поцеловать образ Спасителя, прикрепленный к передней части венца. Венчая его, батюшка произнес: «Венчается раб Божий Никита с рабою Божией Марьей во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь». Венец замер над головой Никиты, удерживаемый рукой Гаврилы. Затем меня благословили таким же образом, дав приложиться к образу Пресвятой Богородицы, украшающему мой венец. Венчая меня, батюшка произнес: «Венчается раба Божия Марья с рабом Божиим Никитой во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь». Надо мной венец удерживала Федосья. После этого батюшка трижды благословил нас, произнеся: «Господи Боже наш, славою и честью венчай их!» Мне показалось, что возле нас Гаврила и Федосья шёпотом повторяли эти слова, хотя, по-правилам, это должно делаться про себя… Молитвы продолжались, становясь, на мой взгляд, всё более торжественнее и радостнее. Или же это мой слух так начал их воспринимать. «И удостой нас, Владыка, с дерзновением, не в осуждение иметь смелость призывать Тебя, Небесного Бога, Отца, и возглашать». — «Отче Наш» сейчас читайте все вслух! — опять шёпотом на весь храм сказал Гаврила, обращаясь к нам, а так же к Белову, Корсаку, и Настасье. Хорошо, что бабушка в далёком детстве научила меня этой молитве… Вот было бы досадно, если бы я не могла и слова сейчас произнести! Нет, можно было бы прикрыться нашим не совсем складным хором, но это всё же не то… «Ибо Твоё Царство, и сила, и слава, Отца, и Сына, и Святого Духа ныне, и всегда, и во веки веков». «Главы ваши пред Господом преклоните!» После этого показалась чаша, из которой сперва дали трижды испить вина Никите, а после и мне. Затем батюшка соединил правую руку Никиты с моей правой рукой, покрыв их епитрахилью (длинной лентой, что огибала шею батюшки и обоими концами спускалась на грудь) и поверх неё положил свою руку. И батюшка трижды обвёл нас вокруг аналоя. При этом продолжали читаться, кажется, тропари. На первом круге читалось: «Исаия, ликуй…» в котором прославлялось таинство воплощения Сына Божия Еммануила от Неискусобрачной Марии. На втором: «Святии мученицы». На третьем, и последнем, круге, прочли: «Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвале, мучеников радование, ихже проповедь. Троица Единосущная». После этого, взяв венец с головы Никиты, батюшка пропел: «Возвеличься, жених, как Авраам, и будь благословен, как Исаак, и умножься, как Иаков, шествуя в мире и исполняя в правде заповеди Божии». Затем взял мой венец: «И ты, невеста, возвеличься, как Сарра, и возвеселись, как Ревекка, и умножься, как Рахиль, веселясь о своем муже, храня пределы закона: ибо так благоволил Бог». И снова потекли две молитвы… В первой священник просил Господа, благословившего брак в Кане Галилейской, воспринять и венцы новобрачных, то есть моего с Никитиным, неоскверненными и непорочными в Царствии Своем. Во второй молитве, читаемой с приклонением наших с Никитой голов, эти прошения запечатлеваются именем Пресвятой Троицы и иерейским благословением. По её окончании батюшка сказал нам поцеловаться. «Вот так, у всех на глазах?» — с испугом подумала я, взглянув на Никиту, у которого в глазах виднелась та же мысль. Видимо из-за этого мы скорее стукнулись губами, чем поцеловались. Не знаю, заметна ли было со стороны наша неловкость, но тем не менее обряд подходил к концу. Батюшка подвёл нас к царским вратам, где Никита поцеловал икону Спасителя, а я — образ Божией Матери; затем мы поменялись местами и поцеловали соответственно: Никита — икону Божией Матери, а я — икону Спасителя. Здесь же батюшка дал нам крест для целования и вручил две иконы: Никите — образ Спасителя, а мне — образ Пресвятой Богородицы. — Ну, дайте поцеловать вас, — расплывшись в улыбке произнёс батюшка Никон. После этого он прочёл отпуст и на этом венчание завершилось. Свершилось… Теперь я — жена Никиты, а он — мой муж.

***

— Так что там насчёт этого… как его? Гоголя, верно? — спросил этим же вечером Никита у меня, когда весь дом, после скромного застолья, спровадил нас в его спальню, обустроенную теперь под нас двоих. — О, это долго рассказывать… — У нас на это вся ночь, — Никита с осторожностью подошёл ко мне, мягко положив руки на плечи и взглянув в глаза: — Отчего же ты так дрожишь? — От страха… — Перед чем? — Перед тобой… Я же совсем не знаю, что это такое — супружеская жизнь… — Нет, Агния, не бойся ничего, — Никита мягко провёл рукой по моим волосам. — А тем-более меня. Клянусь тебе, что всё будет зависеть только от твоего желания. Без него я не посмею ничего… А сейчас, может, присядем? И ты расскажешь мне про ещё нерожденного писателя. Посмотри, какой прекрасный месяц за окном! Как тиха эта ночь… — Меня достал этот корсаж… — пожаловалась я почти по-детски. — Ты не развяжешь мне его? — Изволь. Сейчас сделаю. Правда «сейчас» не получилось — Никита довольно долго провозился со всеми этими веревками… — И зачем делать так сложно? — пробормотал он, когда закончил. — Вот и я о том же, — вздохнула я свободно. — Потому у нас корсеты и не надевают. Ну, нет, бывает что и надевают, но очень редкие люди, и моды на них никакой уже давно нет. — Счастливые люди в вашем веке. Переодевайся спокойно, а я пока в окно буду смотреть, — Никита протянул мне моё ночное платье, которое кто-то заботливо сложил в комнате. — В окно? — усмехнулась я, взяв «наряд». — Я же теперь, вроде как, твоя жена… — Да, а я — твой муж. И именно потому я не смею смущать тебя. Вскоре после того, как я сменила свою одежду, переоделся в ночное и Никита, а я так же стояла и так же, как накануне, изучала лунные разводы на облаках. — Интересная же тема для беседы в брачную ночь — Гоголь… — произнесла я в окно. — Знаешь, это был удивительный человек. Совсем не похожий на остальных классиков. — В нашем случае это как раз то, что нужно, — подошёл ко мне Никита. — Но сейчас я должен наконец показать тебе кое-что. С этими словами он снял своё кольцо и протянул его мне: — Посмотри его внутреннюю часть. Я повертела кольцо в пальцах, и вскоре в лунном свете не без труда разглядела на нём тонкие буквы, сложившиеся в имя… — «Агния»… — Да, на нём твоё имя, с которым ты пришла сюда. А сегодня мы навек связали себя под тем именем, что позволило этому свершиться… Я в это время вернула ему кольцо, и разглядывала уже своё. Да, и на моем было написано имя на внутренней части: «Никита». — Это прекрасно… — Я знал, что тебе понравится, Марья, — счастливо улыбнулся Никита и протянул мне руку: — Ну так что, есть у меня ещё шанс узнать о писателе будущего?.. Так мы и проговорили тихо всю ночь, сперва сидя на кровати, а потом, когда спина у меня изрядно затекла, улеглись на ней, сложив руки за головой, словно мы были на летней полянке под солнцем. Сон подкрался к нам только с первый зарей, найдя лазейку во время моего краткого пересказа «Ревизора». И мы, изрядно уставшие, но зато абсолютно счастливые, сладко задремали рядом друг с другом…