— Ай, нет-нет, опять вы всё перепутать! — воскликнул широко всплеснув руками мой учитель танцев, да так, что аж громадный курчавый парик подскочил у него на голове, распылив вокруг себя, как какая-то медуза, туманную занавесу из пудры.
Уже две недели минуло с тех пор, как мы с Никитой прибыли в Санкт-Петербург. Князь Григорий, как и обещал, уже на следующее утро после нашего приезда привёл в дом нескольких учителей для меня — по танцам, по этикету, по языкам (этот малый знал их целых пять, не считая древнегреческого и родного), — а остальное Григорий Ильич поручил Гавриле, тем самым ещё больше упрочив его авторитет в доме, к огромному неудовольствию дворецкого Луки, который, как вы уже знаете, состоял во враждебных с ним отношениях. Надо сказать камердинер с большим усердием принялся «образовывать» меня. В частности все его уроки касались химии, латыни и лекарственных трав.
На второй день моих занятий Григорий Ильич вдруг попросил меня что-нибудь написать.
— Хочу на твой почерк поглядеть, — так объяснил он свою просьбу.
Ну, мне не трудно, тем более что я и так сидела за столом, слушая французскую болтовню учителя языков. Я взяла гусиное перо и настрочила самое простое, что только могло быть: «Травка зеленеет, солнышко блестит…»
Однако меня тут же заставил вздрогнуть возглас удивления, раздавшийся возле моего левого уха.
— Как ты пишешь, Марья? — воскликнул князь таким тоном, словно я только что нанесла ему кровную обиду.
— А что такое? — непритворно изумилась я.
Не потрудившись дать дополнительных объяснений, Григорий Ильич отпустил на свободу учителя языков (тот аж порозовел после этих слов от счастья, хотя он и без того походил на черноволосого поросёнка с моноклем), сел возле меня на второй стул и в свою очередь ухватился за перо и принялся растолковывать мне орфографию как ученику второго класса, который умудрился так и не научиться писать.
— Смотри, вот это буква — i, «и десятеричное», читается как «и». Вот это буква — ѣ — ять, читается как «е». А вот эта — ѳ — фита, читается как «ф». Вот тебе ещё ижица — ѵ — читается как «и». Не забудем ещё про букву ъ, то есть «ер», твердый знак. «Ер» пишется в конце всякого слова, оканчивающегося на согласную, например: столъ, стулъ. Исключение — слова, оканчиващиеся на «и краткое». Она у нас, как ты может быть помнишь, гласная.
— А мягкий знак где пишется? — спросила я, мысленно ругая себя как только могла — как можно было забыть про то, что дореволюционная орфография значительно отличалась от современной?.. Ведь читала же письма Никиты, ан нет, ничего не заметила и не запомнила!
— Конечно используется. Вот пример: мышь, олень, огонь, сидишь. «И десятеричная» пишется на месте обычной «и», если после неё идёт другая гласная: линія, другіе, пріѣхалъ, синій. Единственное слово, где написание і не подчиняется этому правилу, — это міръ в значении «земля» (весь наш мир и то что его окружает). Таким образом по разному пишутся и слова миръ (отсутствие войны) и міръ (земля). Буква «фита» у нас используется в ограниченном списке слов греческого происхождения: акаѳистъ, риѳма и др. В именах, кстати, так же. Так, ижицу мы почти не используем. Она у нас только в слове мѵро (миро — церковный елей) и в некоторых других церковных терминах: ѵподіаконъ, ѵпостась и др. Эта буква также греческого происхождения, соответствует греческой букве «ипсилон».
— Что такое «ипсилон»?
— Вот она, — Григорий Ильич вывел самую обычную «Y».
— Понятно.
— Ещё пару слов об окончаниях. Прилагательные в мужском и среднем роде, имеющие в форме именительного падежа единственного числа окончания -ый, -ій, в родительном падеже оканчиваются на -аго, -яго. Понятно, Марьюшка?
— Вроде понятно… — промямлила я не совсем уверено.
— Вот и славно. Тогда тренируйся, а я понаблюдаю. Нет, погоди-ка, — князь остановил мою руку, снова отобрал перо и на чистом листе бумаги вывел целых два ряда красивых, каллиграфических букв, заглавных и строчных. — Вот тебе пример, как нужно писать. А то твоему почерку и курица не позавидует.
Я пару раз обиженно просопела, но всё же смолчала, принявшись не только новые буквы и новый порядок написания слов отрабатывать, но ещё и почерк в корню менять…
Но это ещё ничего, с этим я быстро освоилась (с написанием, почерк же держал троянскую оборону), и языки с этикетом более-менее легко шли. Даже химия Гаврилы, уровня нынешнего века, усваивалась без побочных эффектов. Но вот танцы… Это был, скажу не таясь, сущий ад! Что для меня, что для бедного учителя.
Этот курляндец, как его тихонько обзывал Гаврила, просил звать его герр Питер. На внешний вид ему можно было дать лет пятьдесят. Если вы можете себе представить цифру один с тоненькими и длинными ручками и ножками и с круглыми совиными глазами, близко посаженными к длинному, тонкому носу, то получите представление о герре Питере. Все его движения были легки, порывисты, он мне порой напоминал мотылька, напившегося энергетика. Мы каждый день репетировали танцы самое меньшее по три часа, и когда я почти падала в изнеможении на единственную кушетку в этом танцевальном зале, стягивая с головы душный парик и втираясь им как полотенцем, у него даже капелька пота не выступала на напудренном, тонком лице. Наверное, если бы к моим рукам и ногам привязали по пудовой гире, а на тело натянули три слоя кольчуги, то мне и то было бы легче выделывать все эти бестолковые элементы, чем в моей одежде. А ещё заботливый князь Григорий заказал для меня, как знатной женщине, самые модные платья, дюжину париков и прочих необходимых женских деталей восемнадцатого века, в том числе и косметики. Нетрудно догадаться, что в этом тяжеленном облачении, называемом нарядным платьем с корсетом, я не могла лишний раз вдохнуть и шевельнуться нормально.
Сегодня мы повторяли так называемый «менуэт», — один из церемониальных танцев, а так же целый набор остальных — англез, аллеманда, контрданс и др. После пятого круга я выдохлась окончательно, а герр Питер, свежий как огурчик, с возмущением заявлял мне, что я опять всё ему напутала! Так хотелось метнуть в него вот этим самым париком, которым я только что утирала себе лицо…
— Ну, как успехи? — раздался вдруг в зале голос князя Григория.
Герр Питер тут же разлился в самых красноречивых похвалах моего «таланта» и в клятвенных убеждениях, что я своими стройными и лёгкими ножками смогу затмить первых красавиц империи. Как, однако, люди умеют красиво лгать… Хотя, насчёт стройных ножек спорить не стану.
— Хорошо, очень хорошо, — произнёс князь Григорий, заложив руки за спину и лукаво поглядывая на меня. — Приятно слышать, что моя невестка наделена столькими блестящими достоинствами.
— Да уж, настолько блестящими, что того гляди сама от них ослепну, — пробормотала я, отряхнув свой парик от лишней пудры (любят они их тут посыпать ею) и обмахиваясь им как веером. В следующий раз не стану противиться и возьму его с собой на эти уроки…
— Стало быть, Ваша ученица готова для репетиции своих танцев в партнёрстве с её мужем, — произнёс князь Григорий скорее утвердительно, чем вопросительно.
Герр Питер слегка замялся, сбиваясь с русского языка и лопоча что-то насчёт «сильного смущения дорогой фрау»…
— Ничего, смущаться полезно. К тому же, — тут Григорий Ильич преодолел отделявшее нас расстояние и практически навис надо мной, перейдя на шёпот, — мне только что доложили, что вы до сих пор живёте, словно брат и сестра. И это за две недели совместных ночей, не считая тех, что были ещё до вашего приезда. В чем дело, Марья?
Я даже дышать забыла на какое-то время от такого прямого вопроса. Вообще, что они тут все себе позволяют?! То Федосья деликатные намёки делает и словно ненароком советы разные подаёт, то я улавливаю краем уха, как Гаврила Никиту обрабатывает и в «тайны» всех этих дел посвящает, исходя из своего обширного опыта… А теперь ещё Григорий Ильич туда же! Какое им всем, черт возьми, дело до нашей жизни?
— Вы свободны, приступим к занятиям завтра, — бросил князь мявшемуся в стороне учителю.
Тот быстро откланялся, бормоча слова благодарности и ещё какие-то непонятные, и почти незаметно ретировался.
— Марья, — князь Григорий присел возле меня, — ты извини меня за прямоту. Я понимаю, говорить об этом непросто, и особенно с тем, кто является для тебя близким человеком. Но всё же, милая моя, в общей сложности около трёх недель минуло со дня вашего венчания, а складывается впечатление, что вы там оба поклялись блюсти обет безбрачия. Может, вы стесняетесь, потому что находитесь в одном доме со мной? Может, вам мешают Гаврила с Федосьей?..
— Ничего нам не мешает… Просто Никита не подойдёт ко мне пока я не пущу, а я считаю, что не пришло ещё время. Я жду…
— Марья, так можно всю жизнь прождать и так ничего и не дождаться. Смотри, — он коснулся моей руки, — скажи, что ты ощущаешь?
— Ничего. Только то, что Вы касаетесь моей левой руки.
— Вот. А когда касается Никита, то ты так же ничего не ощущаешь?
— Нет, ощущаю… — пробормотала я. — Покалывание лёгкое и какую-то теплоту вместе с этим, от которой в дрожь бросает.
Григорий Ильич пристально вгляделся в моё лицо, помолчав где-то с минуту. Затем произнёс с глубоким вздохом:
— Всё понятно с вами. Знакомая, старая история, и как всегда никто не решается первым появить инициативу. Сталкивались с этим… Ты знай, Марья, что чем дальше затягивать, тем сложнее будет сломать эту защитную корку. Я сегодня не буду дома — я приглашён на ужин в дом князя Дашкова, там же останусь на всю ночь. Там будут ещё некоторые влиятельные лица, через них я намерен приблизить и тебя и Никиту ко двору, а это дело непростое. Начну с добычи приглашений на бал императрицы на следующей неделе. Ещё ведь остаётся довести до конца дело с признанием Никиты законным сыном… Ты сейчас у меня в самом расцвете, — добавил он с улыбкой, — как прекрасный бутон розы, начавший показывать миру свои нежные лепестки. Ты входишь в ту самую пору, когда прелесть юной девицы превращается в красоту взрослой женщины. Не упусти этот момент, Марья, а то потом будешь жалеть. Уже пять часов… я уеду сейчас же. Увидимся завтра, Марья.
Сказав это, князь по отечески поцеловал меня в лоб и покинул танцевальный зал, громко стуча обувью по гладкому паркету. В неком ступоре я глядела некоторое время на закрывшиеся за ним двери, затем со вздохом посмотрела на потолок, расписанный танцующими амурами вокруг прекрасных дамам и кавалеров на фоне лазурного неба.
«Ты входишь в ту самую пору, когда прелесть юной девицы превращается в красоту взрослой женщины…»
«Вот ведь как выразился!» — усмехнулась я про себя, в это же время нервно теребя несчастный парик, совсем утративший свой изначальный нежно-розовый вид. Затем я подошла к одному из зеркал, коих было немало в этом зале, как и колонн, и внимательно, с совершенно иной стороны, чем прежде, оглядела себя. И в самом деле, за последнее время во мне произошла некая перемена. Глаза приобрели какой-то странный блеск, черты лица смягчились и преобразились, и какая-то томность и игривость залегли во всём моем образе. Мало что осталось от той прежней Агнии, попавшей сюда задёрганной школьницей последнего класса. Теперь это была иная Агния: в ней, былой девочке, постепенно пробуждалась ото сна прекрасная, пленительная женщина… Может всё было дело в этих княжеских одеждах, может это так на меня повлияла постоянная необходимость самостоятельно защищать себя в этом времени и осознание своего одиночества… А может просто настало моё время… то самое время, что рано или поздно настает у каждой девушки. Но действительно ли это моё истинное мнение? Не навеянно ли оно одними лишь словами Григория Ильича? Как бы там ни было, а я ещё никогда, как сейчас, не ощущала себя на таком пике осознания своей красоты…
— Матушка, вот Вы где! — вывела меня из задумчивости возникшая в дверях Федосья. — А я уж думала Вы к себе вернуться изволили. Учитель ушёл, князь Григорий Ильич уехали…
— Нет, я ещё здесь. Скажи, где сейчас Никита? — я круто развернулась в её сторону, странной лавиной ощущая в себе то, как твёрдо зреет моё решение…
— Батюшка наш с Гаврилой науками изволят заниматься.
Да, ожидаемо. Никита никогда не принимал участия в моих занятиях, так как сам в течении всего дня продолжал набираться необходимых знаний для учебы в университете (куда его князь Григорий решил отправить в следующем году). Вот и теперь над книгами склонился… Что ж, мне это сейчас даже на руку.
— Федосья, мне нужна твоя помощь.
— Слушаю, матушка.
— Сделай меня красивой.
Моя просьба, казалось, ввела её в подобие ступора.
— Матушка, да куда ж ещё красивее-то? Вы и так превосходите уже всех дам и девиц, коих мне доводилось видеть на своём веку.
— Все равно, Федосья. Улучши тогда то, что есть, — я подошла к ней и, взяв за обе руки, доверчиво взглянула на неё. — Это нужно для Никиты… Я должна быть прекрасна сегодня.
— А, — моногозначительно протянула Федосья, и я заметила блеснувший лукавый огонёк в её глазах. — Понимаю, матушка. Давно уж пора бы Вам…
— Ты не болтай, а говори, что делать надобно.
— Вам бы в баньку для этого сперва сходить…
— Наелась я уже этой баней в прошлый раз по горло. Да и нет её здесь. Ищи иной путь.
— Конечно найдём, не извольте беспокоиться. Ступайте к себе, а я сбегаю на Марфой и Оленькой, да пару слов шепну Гавриле.
— Это ещё для чего?
— Что бы с другой стороны тоже не отставали. Не волнуйтесь, — прибавила она, видя мой недовольный взгляд, — Ваш супруг останется в неведении Ваших планов, матушка. Просто приукрасим его для Вас, как Вас для него.
***
Казалось, конца не будет этим ванным в бочке, растираниям травами, полосканиям отварами, и натираниям ароматным маслом. Опять я вспомнила те ощущения, как в вечер перед венчанием — что я становлюсь куклой в руках играющих девочек. Наконец меня оставили в покое, то есть нарядили в нежную шелковую ночную рубашку, расшитую воздушным кружевом, и, набросив сверху мне на плечи лёгкий халатик, заодно в сотый раз проведя гребнем по волосам, я наконец получила добро на проследование из своей туалетной комнаты в нашу спальню, которую Григорий Ильич любезно предоставил мне и Никите. Спиной я ощутила, как Федосья перекрестила меня украдкой.
Никита уже давно был там (неудивительно, ведь шёл первый час ночи). Переодетый в ночное он сидел за письменным столом и при свете догорающей свечи что-то упорно разглядывал на страницах лежащей перед ним книги.
— Всё учишься? — спросила я, осторожно подходя к нему.
— Да, пока тебя ждал решил повторить сегодняшние главы, — спокойно ответил Никита, а я невольно прикусила язык.
Сердце готово было проломить грудную клетку или выскочить через горло… И ещё я понятия не имела что мне делать и говорить. Неужели прямо напрямую заявить обо всем? Может и да, та только проклятый, непонятно откуда берущийся страх при одной мысли об этом, не давал этого сделать. Но как же быть? Я и так волновалась весь день, а теперь последняя решимость падала просто как температура в градуснике при помещении его в морозилку…
— Ты, наверное, устал сегодня? — проговорила я первое, что пришло в голову. Лучше бы молчала и дальше…
— Да нет, не особо. Эта тема мне хорошо известна, я лишь укрепляю свои знания небольшими деталями. Слушай, ты случайно не замёрзла? — спросил он с беспокойством, глянув на меня. — У тебя голос такой неровный и тихий…
— Нет, мне не холодно. Да и на улице так тепло, что замёрзнуть нереально. Это, видимо… оттого, что слишком долго Федосья колдовала надо мной с этими своими травами да маслами. Я уж думала, что живой не отпустит уже.
— Что это она вдруг так вцепилась в тебя?
— Я попросила.
— Ты? Но зачем?
— Что бы… красивой быть, — честно ответила я, встав напротив раскрытого окна и жадно глотая ночной воздух.
— Агния, уж кто-кто, а ты точно не нуждаешься в том, чтобы делать себя ещё красивее, чем ты есть.
— Правда? — с ощущением подпрыгнувшей радости я обернулась к Никите.
Я едва успела уловить блеснувший в его глазах огонь, который он тут же упрятал и отвернулся от меня.
— Конечно правда, — ответил он, в свою очередь понизив голос. — Разве я стал бы тебе врать?
И снова уткнулся в книгу, только теперь было видно, что он не читает, а лишь прикрывается ею. Он так же смущён, как и я… Неужели всё чувствует? Или это Гаврила нашептал ему с подачи Федосьи о моих планах? Да нет, вряд ли, не похоже на это…
— Никита… — тихо позвала я, понимая что если тянуть дальше, то и нынешняя попытка увенчается провалом.
— Да? — встрепенулся он.
— Потуши свечу, — сказала я так тихо, что вообще удивительно как он расслышал меня. — Время уже…
— Да, верно. Уже очень поздно, — с этими словами он дунул на огонёк и теперь мы могли разглядеть что-либо в комнате только благодаря призрачному свету убывающей луны, прорывающемуся в распахнутое окно, как и воздух города на Неве…
Я видела, как Никита закрыл свою книгу и направился к постели, вскоре зашуршав шелковым одеялом.
«Что же делать-то? — судорожно подумала я. — Хоть кто научил бы…»
Бегая глазами по комнате, словно ища ответ среди мебели и прочих предметов, я вдруг заметила оставленный на столике с кувшином воды и двумя стаканами гребень Никиты. Вот от чего я оттолкнусь!..
— Никита, — обратилась я к нему, взяв гребень и подошла к кровати, — давай я причешу тебя.
Видно было, с каким удивлением он посмотрел на меня.
— Агния, для чего?
— Просто так… — прошептала я усевшись на кровать. — Хочу немного позаботиться о тебе, — и, мягко коснувшись его плеча, несколько раз провела гребнем по его густым волосам.
Что за чувство различается по крови? Что за огонь охватывает сердце? Откуда вдруг поднимается всё это в душе человека? И откуда, в таком случае, этот непреодолимый страх?..
— Ну, вот и всё… — прошептала я, откладывая гребёшь на прикроватный столик.
— Спасибо тебе, — улыбнулся он, взяв меня за руку и обжег её поцелуем — настолько был резкий контраст между холодом моей кожи и теплом его губ.
Наверное я сейчас могла спокойно зажечь несколько лампочек от пробежавшего по мне тока…
— Никита, я…
— Да? Агния, говори, не бойся. Я же вижу, что ты всё это время пытаешься набраться сил и сказать мне что-то…
— Да, я хочу сказать… — я судорожно вздохнула. — Хочу с сказать, что…
Никита терпеливо ждал, не нарушая моего молчания. Как, как сказать ему?..
Не знаю, что мне вдруг навеяло, но я в результате выдала следующее:
Я хочу кричать «люби»,
Но слова застряли в горле.
Ты услышь меня, приди,
Заключи в своей неволе…*
— Теперь ты понял, что я хочу сказать? — произнесла я после этого тоном человека, ступившего на тот путь, с которого ему уже не свернуть и он теперь покорно следует по избранному пути. — Люби… Люби меня, прошу. Пожалуйста…
— Агния, — голос Никиты дрогнул, — ты уверена в том, что говоришь?
— Я жена твоя, в чем же здесь можно быть неуверенной?
Страх отступил перед взявшей верх решимостью, оставив напоследок лишь мелкую дрожь. И мой халат, и чертова рубашка — всё это я мигом отправила куда-то в недра комнаты, замерев на месте с закрытыми глазами, словно ягнёнок в ожидании рокового удара ножом.
— Ты боишься меня? — донёсся до меня голос мужа.
— Да, но, не тебя…
— Тогда открой глаза, — его ладони коснулись моих щек.
Я помотала головой, жмурясь ещё сильнее.
— Агния, прошу, посмотри на меня.
Нет, сопротивляться этому голосу было невозможно.
— Вот так, — по-доброму улыбнулся он, уткнувшись своим лбом в мой. — А теперь скажи мне ещё раз — да или нет. Только твоя воля всё решает…
— Да. Да! — произнесла я сперва слабо, а затем с силой. — Только и ты убери эту свою рубашку… Я не могу одна сгорать тут от стыда…
— Значит я заберу этот огонь на себя.
Рубашка Никиты отправилась куда-то к моим вещам, а мы замерли на мгновение, глядя друг другу в глаза. Как они у него разгорались… Какая буря разбушевалась в них! Любовь, соединившая нас законным браком, запускала в действие заложенные в нас с изначальных времён инстинкты. Что мне делать — я не знала. Я лишь вся горела от тех поцелуев, что градом ложились на меня, и отвечала по мере возможности. Всё больше и больше я отпускала ситуацию, пустила себя по течению, позволяя тому, кого выбрала своим мужем, совладать со мной… Страх больше не возвращался, и дрожь ушла следом за ним. Я стояла у края тёмной бездны, и была готова прыгнуть в неё.
— Повтори ещё раз… — раздался где-то надо мной, словно из далёкой страны, голос Никиты. — Пока ещё возможно…
— Да, — уверенно ответила я с решимостью человека, ныряющего с головой в ледяную воду.
Это последний, решающий вердикт, неподлежащий изменению. «Да» и только «да»!..
