И вновь цветёт сирень...

Бывают сны, которые ты не хочешь отпускать, и даже когда уже вроде бы проснулся, то всё равно ещё из последних сил держишь перед глазами стремительно ускользающую картинку. Бывают сны, которых ты просто не помнишь и они так и остаются в стране грёз, откуда они приходили. А бывают сны, из которых хочется как можно скорее вырваться. Именно такой сон мне и привиделся спустя несколько ночей после той, когда я действительно стала женой Никиты. Я будто бы в сумерках бежала по лесу, продираясь сквозь раздирающие меня кусты, натыкаясь на ветви деревьев и спотыкаясь об их корни, при этом, как это всегда бывает в таких снах, я, как ни старалась, не могла бежать быстро, отвратительно ощущая спиной приближение бесшумной, невидимой погони. Наконец я оказалась на какой-то лужайке, которую полукругом обступал лес, а с другой её части начинался крутой спуск в низину. Здесь я и замерла на самом краю, не в состоянии больше сделать ни шагу. К ногам словно привязали гантели, и каждая весом по пятьдесят килограмм! С ужасом смотрела я то в обрыв, где лежало большое поваленное дерево, а за котором сразу продолжался лес, то смотрела на ту чащу, откуда сама только что «прибежала». По спине так и пробегали мурашки от ощущения опасности, а сердце колотилось всё сильнее и сильнее… Наконец на этой лужайке возникли две полупрозрачные фигуры, одна совсем рядом со мной, а другая чуть поодаль. Тут же грянул невидимый оглушительный выстрел, отозвавшийся в моих ушах как залп сотни пушек… Только после этого мне удалось наконец вырваться из липких лап этого сна, первые несколько мгновений потратив на осознание того, где я сейчас нахожусь. Ну, да, все в порядке; это шестнадцатый… тьфу, ты! Девятнадцатый… Да нет же — восемнадцатый век! В шестнадцатом ты бы уже давно копыта откинула, а в девятнадцатом вообще неизвестно ещё что было бы. Восемнадцатый век это, самый настоящий, а это — комната в доме князей Оленевых. А слева под-боком, спиной ко мне, ещё крепо спит Никита; за окном ещё даже не пробивались первые предрассветные сумерки. При взгляде на него в памяти у меня снова почему-то восстала подробная картинка из сна. «Вот что за бред начал уже сниться! — подумала я с возмущением, усаживаясь на постели. — Бегство неизвестно от кого, фигуры какие-то прозрачные, не пойми откуда взявшийся выстрел… Почему нельзя без подобных глупостей?» Я постаралась отогнать мысли об этом пробиравшем до дрожи сне свежими многочисленными воспоминаниями… На следующее утро после нашей с Никитой первый близкой ночи, князь Григорий, вернувшийся домой где-то к одиннадцати часам утра, и отчего-то по-хитрому довольный (полагаю Гаврила с Федосьей уже доложили к тому времени ему о том, что было между мной и его сыном) и сходу заявил нам с Никитой (мы, неизвестно отчего будучи очень сильно смущенными, играли в шахматы после завтрака, ходя пешкой как ферзем или слоном как конём, путаясь так же и с остальными фигурами, из-за чего наша партия никак не могла закончиться, так как раза три мы начинали сначала) что на бал императрицы на следующей неделе ему, к сожалению, пока не удалось пробить нам дороги, но зато он смог устроить так, что мы были приглашены в дом графа Волченкова; его жена, как и императрица, большая охотница до балов и прочих развлечений, устраивала в их доме очередной праздник. Как сказал князь Григорий: «Этот визит будет хорошей проверкой вашей подготовки к подобной великосветской жизни, и так же хорошим началом для неё. Хотя сам граф человек довольно суровый и угрюмый — он отставной военный, начавший свою службу ещё во времена Петра, — но зато графиня — дама самого простого и добрейшего нрава, и граф в её присутствии, как и все прочие люди, меняется до неузнаваемости, становясь таким же добрым и простодушным. Вам там будет хорошо. И со многими заведёте свои первые личные знакомства. Там самое подходящее место для создания дружбы». Так и вышло, что на следующий день мы отправились с визитом в гости к графу Волченкову. Я была заключена в тяжёлое сверкающее серебристое платье-робу, обязательно в пол (не дай бог кто щиколотки увидает — это же позорище какое!), на голове красовался обязательный парик с приделанным к нему букетиком из синих и розовых цветочков, вокруг шеи обвилась жемчужная нить, в ушах болтались алмазные серьги, на указательном пальце правой руки сверкал перстень с большим гранёным аметистом, в самой руке до треска зажат дорогой кружевной веер, а на середину щеки прилеплена кругленькая мушка из чёрного бархата. По словам Федосьи, непонятно откуда знавшей это, такое расположение по «языку мушек» означает, что я занята. Мне это больше всего пришлось по-душе, так как кокетство и прочий флирт, даже самый невинный, мне совсем сейчас не улыбался, впрочем как и всегда. Григорий Ильич и Никита были одеты франтовато, по последней моде нынешнего времени — на каждом была рубашка с торчащим кружевным жабо, скрытая под камзолом и кафтаном, сужающимся на талии, с расширенными полами, и с пристегнутыми к рукавам тремя пуговицами, обтянутыми парчой, обшлагами*. Поколенные узкие кюлоты*, белоснежные чулки и башмаки с пряжками, и обсыпанные пудрой парики дополняли их образ. Дом, к которому мы подъехали, был поистине шикарен — почти что дворец, не меньше! Весь его свеже покрашенный розово-красный фасад, все его лепные фигуры и узоры на стенах, — всё словно так и стремилось поведать нам о благосостоянии его владельцев. Широкая раздвоенная лестница, с каждой стороны которой смиренно лежали каменные львы, привела нас к огромным дубовым дверям, и мы вошли в этот внушающий восхищение дом. Зал, в который мы прошли, был огромен и великолепен, как и весь дом, и окружённый с трех сторон колоннами, густо увитыми благоухающими цветами. Зал освещался множеством восковых свечей в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках. На возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт, вокруг которых с видом котов, бродящих возле миски со сливками, расхаживало несколько человек. Музыканты размещались у передней стены на длинных, установленных амфитеатром скамейках, и уже с такой силой налегали на свои бедные инструменты, словно каждая вырванная из них нота превращалась в россыпь золотых монет. Помимо нас в этом зале уже собралось довольно многочисленное великосветское общество; франтоватые кавалеры — князья, графы и т.п., — военные в своих мундирах, и утонченные, сверкающее драгоценностями нарядные дамы, веера которых колыхались в их руках как шустрые крылья бабочек. В душном воздухе, несмотря на раскрытые окна, витало удушающее обилие сладко-приторного парфюма и прочие примешанные к ним запахи. Погода сегодня выдалась очень тёплая и потому нечего удивляться, что при таком количестве народа (на глаз я определила не меньше трёх сотен) свежего воздуха практически не имелось. Хотя этот факт занимал меня не больше нескольких секунд, так как думать об этом у меня просто не было времени. Не считая того, что мне необходимо было все время следить за своим поведением, речью и манерами, которые должны были быть по-аристократически безупречны, я едва не с раскрытым ртом озиралась вокруг себя, жадно разглядывая всех этих людей. Настоящее великосветское общество прошлого! И всё это не постановка, не театральное представление, не реконструкция, а настоящая жизнь! Люди, считающие себя самыми что ни на есть современными и от того безмерно гордящиеся собою. Ну как тут думать о какой-то там духоте и каких-то посторонних «ароматах»? «Наверное мой родной век, — подумала я, — как и живущие в нём люди были бы так же забавны для того, кто попал бы в нам из какого-нибудь двадцать четвёртого века, как я сюда». Граф Волченков, к которому мы, как положено, и направились первым делом, практически скользя по начинённому до зеркального блеска паркетному полу, был немолодым, высоким, крепким человеком с колючими, глубоко посаженными серыми глазами и тонким крючковатым носом, а его жена, в своём роскошном облачении, сверкая на пышном бюсте россыпью брильянтов, упорно наводила на ассоциацию с мадам Грицацуевой, только с трещавшим на едва утянутой талии корсетом. Павел Иванович и Анна Фёдоровна, как их звали, встретили Григория Ильича как своего давнего и очень близкого друга. С Никитой они, как оказалось, уже успели познакомиться около трёх лет назад, и сейчас высказали своё восхищение по-поводу того, как он вырос и возмужал за эти годы. Когда же им представили меня, Анна Фёдоровна тут же поинтересовалась, я случаем не дочка ли покойного князя Анисимова? Оказывается её муж был с ним в дружественных отношениях и «меня» они оба ещё младенчиком на коленях качали. Высказав своё восхищение по-поводу того, какой я стала и в шутку пожалев о том, что я уже являюсь замужней дамой, они с извинениями принялись встречать новоприбывших гостей, а Григорий Ильич повёл нас с Никитой в гущу толпы, представляя нас каждому своему знакомому, имена и титулы которых смешались у меня в одну сплошную кучу. Среди сбора этих аристократов я углядела тех, которые недавно гостили у меня в доме Анисимовых в Москве — это была Анна Гавриловна Бестужева, окружённая небольшим кружком из дам, и со своей стоящий чуть поодаль дочерью Анастасией. Эта юная красавица, хотя и была по сравнению с матерью в довольно простеньком наряде, буквально купалась в лучах своего ослепительного блеска, а её довольные глаза словно говорили: «Говорите, показывайте, как вы восхищайтесь мною; я стою того». Да уж, что есть — то есть. Неспроста Белов в тот вечер не мог оторвать от неё взгляда. Вообще в этом зале было много, даже слишком много красавиц, как юных, так и более старших, и противная иголка снова кольнула мне сердце и я мимоходом глянула на Никиту — ревность опять начинала возрождаться во мне. Я, словно учитель во время сдачи экзамена его самым нелюбимым учеником, так украдкой и следила за Никитой, за каждым его движением и за мимикой во время представлений нас какому-нибудь очередному знатному папаше или мамаше с дочкой или оравой дочек возле них. Боже, а что же со мною будет, когда начнутся танцы? Никита же не будет танцевать только со мной! «Уймись же, Отелло! — шикнула я на себя. — А не то и себя и всю семью навеки насмех выставишь». В это время от кружка, окружавшего Анну Гавриловну, отделилась одна дама и направилась в мою сторону. Чёрт возьми — это же Анна Николаевна! — Мари, и ты здесь? — произнесла она восторженным голоском. — Вот уж действительно неожиданность. Доброй день, Григорий Ильич. Никита Григорьевич. — Добрый день, — поздоровались они вдвоём. — Надеюсь вы извините меня, если я ненадолго похищу вашу юную княгиню? — Извольте, княгиня, — сказал Григорий Ильич. — Как ни как вы её родственница, пускай и не родная. А Марья у нас впервые на подобном празднике и в таком обществе. Вы окажете ей большую услугу, введя её в этот избранный круг — вам, как женщине, будет проще представить её дамам. — С огромным удовольствием, князь. Я возьму на себя все заботы о моей падчерице. Ну, а вы, как и всякий отец, в это время проделаете то же со своим сыном? — Разумеется, княгиня, и с не меньшим удовольствием. — Вот и славно. Мужчины должны быть в своём кругу, ну, а мы, женщины, в своём. Верно, Марья? Да, князь, если что, мой Дмитрий сейчас вон там, среди группы тех юных красавцев. — Лейб-гвардейцы Преображенского полка? — Да-да, они самые. — Вижу, там же и Мушкин. О, а ещё братья Воробьёвы! И Егоровы! Пойдём, Никита, нам надо ещё многое успеть до начала танцев. — Ну, что, как договаривались? — шепнула я Никите перед его уходом. — Да, как договаривались. — Хорошо. Ну, ни пуха, ни пера. — К чёрту. — Как кстати, что ты здесь, — обратилась ко мне Анна Николаевна, когда Никита и Григорий Ильич отдалились от нас. — Мы тут только что говорили о тебе, — произнесла она громче и подвела меня к группе дам, стоявших возле Анны Гавриловны. — Дорогие мои, а вот вам и моя падчерица, Марья Петровна. Мари, с Анной Гавриловной ты уже знакома, так что представлю тебе остальных. Она как из автомата перечислила имена этих сияющих дам, княгинь, графинь и баронесс. — Вы очень похорошели за то время, что мы не виделись с Вами, Марья Петровна, — сказала Анна Гавриловна. — Вряд ли больше чем Вы, Анна Гавриловна, — сказала я голосом самой любезности. — А мы тут как раз говорили о Вас, — сказала одна из дам. — Сказывают, что Вы теперь жена князя Оленева? — Да, Никита Григорьевич — мой супруг… — Не спешите пока наделять его княжеским титулом, — вмешалась вторая дама, размахивая своим веером как указкой, — ведь юный Никита — хотя князь и тщетно пытался укрывать это до последнего, — всего навсего его байстрюк. — Да, об этом уже давно всем известно. А Вы, Марья Петровна, извините за грубость, но тоже, кажется, без брака родились? — Именно так, — ответила за меня Анна Николаевна. — Бедняжка умерла вскоре после родов, почти как и мать Никиты Григорьевича, только та умерла родами. — Ужас какой-то, — сказала первая дама. — Мне кажется, подобные истории надо непременно скрывать от наших юных дочерей. — А кем, простите за любопытство, была Ваша матушка, Марья Петровна? — спросила третья дама. — Сюдя по Вам, она была прекрасной женщиной. — Я не знаю… — пробормотала я, ощущая себя неуютно под этими взглядами, пропитанными насмешливой любезностью. — Пётр никогда не рассказывал ей о ней, как и всем остальным, и, я считаю, сделал тем самым большую ошибку, — вновь заговорила Анна Николаевна. — Ведь мы теперь почти совсем ничего не знаем о ней. Знаю только одно, что она была… цыганкой, — прибавила она шёпотом, слышном лучше обычного голоса, и все дамы ахнули. — Извини, Марья, но это так. Именно от неё у тебя волосы темнее ночного неба. — Цыганка? — переспросила я не без удивления. — Как же он мог с ней встретиться? — Говорю же, других подробностей, к сожалению, нет у нас в распоряжении. — А Вы, Марья Петровна, по внешнему виду на цыганку совсем не тянете, — сказала четвёртая дама. — Я бы ни в жизнь бог не подумала бы о Вашем родстве с этим бродячим народом. — Говорят цыганские женщины в своей недолгой юности очень красивы, — сказала вторая дама. — И настолько, что могут свести с ума целую толпу мужчин, вне зависимости от их возраста. — Это оттого, — произнесла первая дама, — что все они колдовать обучены. Вы видели когда-нибудь их танцы? Нет? А вот я увидала однажды. И, клянусь вам, дорогие мои, мне тогда казалось, что их движениями сам дьявол управляет, прости, Господи! Если ведьмы когда-нибудь и танцуют, то именно так, как танцевали те цыганки. Их юбки развивались изогнутыми волнами, босые ноги мелькали так быстро, что их почти не было видно, длиннющие чернейшие волосы летали, прыгали и извивались на их спинах, тонкие гибкие руки, задранные над головой, ритмично и безошибочно били в какие-то тарелки с бубенцами по их краям. А их смуглые лица… Боже, что у них были за лица в это время! Клянусь; все смертные грехи смешались в единый целый на этих точёных личиках с ярко выделявшимися, словно углём нарисованными, бровями. — Простите, а Вы случайно не слыхали, поют ли цыганки когда-нибудь? — спросила Анна Гавриловна. — Конечно поют! И ещё как поют. У них свой язык, думаю это их особый колдовской язык, и они так затягиваются на нём в своих песнопениях! Вот затянут песню, и сразу бросятся в свой дьявольский пляс… — Всё это очень занимательно, — сказала третья дама, — только где же Вы, дорогая моя, могли так близко увидеть цыган? Да ещё в том же самом виде, в каком их нам в прошлом году описал Митя Харитонов. Помните? Это же было как раз на приёме в Вашем же доме. — Видела я их очень давно, — насупившись произнесла первая дама. — Ребёнком ещё была. А потому наши рассказы похожи, что всегда они одинаковы, цыгане эти, и всегда пляшут и завывают, когда не воруют у честных людей их добро и детей. — Вас, стало быть, они так же увели тогда с собой, иначе как и где могли Вы ребёнком видеть всё это? — Простите, дорогие мои, — вмешалась Анна Николаевна, — но я обязана ещё представить Марью остальным нашим друзьям. Кем бы ни была её мать, а всё же её дочери выпала честь являться частью рода князей Анистмовых и присоединиться к князьям Оленевым, и быть сегодня на этом чудесном балу, являющимся для неё первым в жизни. — Первым в жизни! — воскликнула первая дама. — Ах, милочка, как же жаль, что Ваш первый бал состоится у Вас когда Вы уже заключены в оковы брака! Мне очень, очень жаль Вас, голубушка. — Это почему же, позвольте узнать? — Ах, позже Вы сами все поймёте. — А я считаю, что ей наоборот повезло, — возразила Анна Гавриловна. — Так бы она была под суровым надзором родителей или опекунов, а тут только молодой и неопытный муж, да отец его, занятый по-горло своими делами. А мужья, Марья Петровна, они народ очень простой — попытаетесь кокетничать скрытно от него, так непременно увидит и прибьёт за то, а если же делать это в открытую, без стеснения и сомнений в верности и правильности своих действий, то он и глазом не моргнёт в Вашу сторону. Имейте это ввиду, юная княгиня, когда вам надоест ваш пока что молодой и влюблённый в вас муж. О, только не глядите на меня так, умоляю вас! Я знаю, вы готовы разорвать меня в пух и прах и до потери сознания отстаивать, что ваша с ним любовь навека и так крепка, что ничто и никогда не заставит вас разлюбить друг друга, что вы не сможете надоесть друг другу, и что никогда не заметите внезапно, что под боком бродит тот, кто во много раз краше, умнее и пригоже. — Я приму к сведению ваш столь любезный совет, — сказала я холодным тоном, чуть присев. — Извините, но мы с моей мачехой, к несчастью, должны вас покинуть — скоро начнутся танцы, а мы не со всеми ещё успели поздороваться. Расставшись наконец с группой этих дам, я вздохнула чуть свободнее, даже несмотря на шагавшую рядом Анну. Меня по-прежнему передергивало от неё, но её соседство было не столь неприятно, как эти светские пустые сплетницы и болтушки, хотя Анна и сама была одной из них. «Я знаю, вы готовы разорвать меня в пух и прах и до потери сознания отстаивать, что ваша с ним любовь навека и так крепка, что ничто и никогда не заставит вас разлюбить друг друга, что вы не сможете надоесть друг другу, и что никогда не заметите внезапно, что под боком бродит тот, кто во много раз краше, умнее и пригоже… — передразнила я её про себя. — Тьфу! Чего ещё выдумали. Что бы я… кокетничала с кем-то посторонним… Да это же просто немыслимо!» И всё же я косо глянула в ту сторону, где виднелся Григорий Ильич и Никита, разговаривающие с группой каких-то почтенных мужчин. «Интересно, а Никите уже кто-нибудь давал подобные рекомендации и советы, какие мне дали только что?» — подумала я, отвергая приглашения подходивших к нам с Анной кавалеров на первый танец, но соглашаясь на последующие, к огромному удивлению моей мачехи не записывая в карне де баль* имён тех, чьи приглашения я приняла, в то время как она делала это каждый раз. Я при всём желании не могла бы этого сделать, так как я, как оказалось, посеяла свою неизвестно где, надеюсь что в нашей карете. Да я и так всё запомнила, что тут сложного-то? Где-то спустя почти полчаса было наконец объявлено о начале танцев, и кавалеры и дамы тут же начали расходиться друг к другу. Мы с Никитой тут же протолкались друг к другу, ещё дома договорившись танцевать первый танец вместе. Его счастливая улыбка, озарявшая всё его прекрасное лицо, нагляднее всех слов сказало мне, что слова той «благородной» женщины — полнейшая чушь, и, сияя точно так же как и он, с волной нарастающего восторга, сделала первые шаги менуэта, открывавшего этот бал. Танцы следовали один за другим, кавалеры все слились у меня в одно целое размытое лицо (тогда-то я и пожалела, что у меня не было под рукой бальной книжечки, благо каким-то чудом всё обошлось без конфузов), ноги и все тело жутко ныли от неудобной одежды и от непривычной ещё обильной физической нагрузки… Перерыв на ужин, во время которого я едва заставила себя проглотить хотя бы несколько кусков, дал мне возможность чуть перевести дух, после чего, следуя прихоти хозяев дома, мы все вынуждены были смотреть какой-то до нельзя бестолковый спектакль, роли в котором, как я поняла, исполняли их крепостные люди. Подобие сцены было установлено во дворе дома, где мы, рассевшись на скамейках, просидели битые два часа. На дворе была уже давно ночь и я тайком зевала, стараясь делать это не раскрывая рта. Затем мы все вновь собрались в танцевальном зале, где, исполнив последний танец, мы, то есть я, а может и не только я, с радостью услышала долгожданные слова о том, что бал наконец-то окончен. Распрощавшись с хозяевами, с которыми я каким-то образом успела сдружиться настолько, что они даже поинтересовались, хочу ли я присутствовать на балу, который будет дан ближе к концу месяца в честь именин юного великого князя Петра, племянника императрицы, прибывшего в феврале этого года в Россию. Тут у меня за спиной внезапно вырос Григорий Ильич и в самых красноречивых, но сдержанных словах сказал, что это будет для меня великой честью и неописуемым счастьем. Мне оставалось лишь подтвердить его слова. Они пообещали помочь с устройством этого дела для меня и Никиты и на этом мы с ними простились. Помню только, как я вырубилась, успев найти свою оброненную бальную книжечку на полу тронувшейся кареты, и как я проснулась уже лёжа в постели в своей ночной одежде, где возле меня дремал Никита, а за окном уже маячил рассвет. Да, во время бала мне было совсем не до ревности и слежения за тем, с кем он и как танцует — мне было главное самой выжить там. И вот теперь, спустя два дня, когда у меня наконец почти перестали ныть мышцы после того испытания танцами, мне привиделся такой вот противный сон… Махнув в итоге рукой в темноту, я улеглась обратно на подушку, и, как можно прекраснее расписывая в мечтах предстоящий бал у императрицы (стараясь не думать о том, что там, возможно, предстоит танцевать ещё больше, да и вообще мышцы у меня уже более подготовленные), забылась новым сном, оказавшимся на этот раз из разряда незапоминающихся.