И вновь цветёт сирень...

Почувствовала ли я тогда облегчение? И да, и нет. Вообще было досадно, что никто даже и не попытался разбудить меня. Однако я ощутила бы сильное огорчение, ещё большее чем до этого, если бы не нашла хотя бы коротенькую записку от Никиты. К счастью записка была — смирненько лежала на моем туалетном столике. Вот что в ней было: «Ангел, сияющий на небесах, а затем сошедший на землю и явивший человеческое лицо, ещё более дорог моему сердцу, чем оставшиеся на небосводе звезды. И мне скорбно покидать тебя, моя княжна, но я чувствую, что так сейчас будет правильно. Потому я и не стал настаивать на том, чтобы ты поехала с нами. Вздохни свободно, насладись временем, которое будет принадлежать тебе одной, как и прежде. Я же буду считать часы до момента нашего воссоединения, и сделаю всё от меня зависящее, чтобы ты не смогла рассердиться на меня за то, что я слишком долго отсутствовал.

На веки одной тебе преданный Никита».

— Узнаю твой стиль, — прошептала я, с улыбкой перечитав письмо. — Но неужели нельзя было сказать всё это ещё вчера? Я бы тогда попрощалась сегодня нормально с вами. А так… — я тяжело вздохнула, положив письмо обратно на столик. — А так чёрт знает что получилось. А с другой стороны, может, оно и к лучшему. Поговорим по-нормальному когда они вернутся. А сейчас последую-ка совету Никиты и наслажусь дарованной мне свободой. Пришедшая вскоре Федосья передала мне на словах последние перед отъездом указания Григория Ильича. Если вкратце, то я на время их отсутствия оставалась полноправной хозяйкой поместья, а так же и всех наших людей. Мне также отдавали в распоряжение карету и четырёх лошадей; я могла как оставаться здесь, в поместье, так и уехать в Москву или же в Петербург. Также у меня на руках оставалось около ста тысяч рублей, которыми я могла свободно распоряжаться на своё усмотрение (а это ведь, немного ни мало, почти целое состояние). Итак, на ближайшие несколько недель я была полностью предоставлена самой себе. Но и хозяйственные хлопоты, управление домом и людьми, также оставались на мне. И всю полноту этой ноши я ощутила на себе в этот же день. Первым делом мне пришлось разрешать спор двух женщин, взаимно обвинявших друг друга в воровстве и побоях. Дескать, увидела первая, что вторая возле её платков бродила неоднократно, а после та не досчиталась нескольких из них, причём самых лучших. Вот она и пошла ко второй, и, конечно же, нашла у воровки свою пропажу. Хотела было по-хорошему разойтись с ней, да та отпираться стала, да ещё и припомнила первой её недавнее воровство муки ниток. В итоге обе здорово подрались, а после заявилось ко мне в гостиную аккурат после завтрака, обе с разбитыми губами и добротными синяками. Боже, как у меня голова раскалывалась от этих двойных причитаний! Но не успела я и рта раскрыть, как тут в комнату толпой заявились мужики, пришедшие жаловаться на одного из них, который уже целую неделю как в пьянстве пребывал и на работу не выходил. И так уже, по их слован, не в первый раз. Прежде они, дескать, жалели его, да прикрывали по-дружески. Да больно уж обнаглел тот на сей раз, хамить начал, да и пальцы ещё загибать. Вот и требовали они теперь наказания для него справедливого, дабы неповадно было впредь так вести себя. Две мои первые бабы в свою очередь принялись отталкивать этих мужиков назад, дабы не лезли вперёд них, и чтобы их вопрос был разрешён первым. Запутавшись окончательно, уже практически не различая где кто передо мной стоит, я от души топнула, и, сделав голос как можно грознее, велела мужикам выйти из комнаты и там дожидаться своей очереди. — И чтобы впредь никто не смел входить ко мне без доклада! — прибавила я напоследок, обратившись к робко выглядывающему из-за двери лакею. — Как прикажите, княгиня. Как же жаль, что Гаврила уехал вместе с Никитой! Он бы в миг разобрался со всеми этими проблемами… Еще и Федосья как назло где-то пропадает. Ладно, раз никого под боком нет, значит самой придётся разбираться со всем. — Значит так, ваш спор можно разрешить лишь одним способом. Ты, — сказала я второй женщине, — вернёшь ей один из тех двух платков, что ты забрала себе, оставив один в качестве платы за нитки и муку. И вы обе здесь же, при мне, помиритесь и забудете этот спор. Впредь, я надеюсь, вы больше не опуститесь до низкого воровства и грязной драки. Если у кого в чём будет иметься нужда, то в открытую обращайтесь за помощью друг к другу, или же идите ко мне. Женщины всем своим видом показывали, как они мне благодарны, хотя видно было, что примирение между ними было не очень уж искреннее. Не удивлюсь, если вскоре услышу историю, как они вновь подрались или же опять стырили друг у друга какой-нибудь бублик или иголку. С мужиками вопрос я решила так: как только тот товарищ будет в состоянии соображать, ворочать языком и держаться на ногах, то тут же привести его ко мне. Вот тогда я и решу, что мне с ним следует делать. — Я ещё не настолько хорошо посвящена во все наши дела, чтобы велеть выпороть кого-либо, — сказала я в конце, видя, что моё решение не совсем оправдывало их желаний. — Если же я увижу, что с виновным никак иначе нельзя будет поступить, то я буду вынуждена прибегнуть к этому способу. А теперь ступайте, и проследите, чтобы ему не удалось опять напиться. Мужики, поклонившись, вышли. Только я чуть дух перевела, собираясь позвонить и велеть сделать мне чай, как тут ко мне заявился крестьянин, которому искра из печи попала прямо в глаз. — Спаси, матушка! — взмолился несчастный плаксивым голосом. — Мочи нет, всю ночь промучился! — Да как ты, дурак, умудрился-то так? И почему к Гавриле не пошёл, пока тот не уехал ещё? — Так он же с баринами в дорогу собирался — боязно было идти и мешаться… — Вот горе-то мне со всеми вами возиться! — сквозь зубы процедила я, взявшись за шнурок и позвонив. Тут же прибежала одна из служанок. — Где Федосья? — спросила я. — На кухне, барыня. — Передай ей, чтобы сюда пришла, да чтобы ещё ключи от сарая Гаврилы захватила. — Слушаю, барыня. На моей памяти Гаврила уже однажды лечил такую проблему у одной бабы, тогда же рассказал мне про примочку, которую следовало делать в таких случаях. Рецепт я тогда запомнила, и в случае необходимости могла его повторить, но всё же я смутно надеялась, что Гаврила в горячке сборов оставил хотя бы пузырёк с этим снадобьем. К счастью в сарае, то есть в лаборатории, помимо пары книжек с рецептами, компонентов и инструментов для приготовлений снадобий, действительно осталось несколько пузырьков, один из которых был тем самым, что и требовался. «Я совсем как Николай Кирсанов, — горько усмехнулась я про себя, когда брала пузырёк. — Только у меня вместо Фенечки престарелый, сухопарый мужичонка с козлиной бородкой». Объяснив что и как ему следует делать, а заодно самой же и сделав первую примочку, я отпустила рассыпавшегося в благодарностях мужика восвояси. — Федосья, — обратилась я к ней, когда тот скрылся из виду. — Да, Марья Петровна. — Расскажи мне поподробнее о наших крепостных. Да и вообще о делах. Не то я тут наворочаю дел за время отсутствия Григория Ильича и Гаврилы. — Ой, матушка, так я ж сама могу со всем управиться, к чему Вам самим?.. — Да потому что я сама должна, — перебила я её. — Иначе меня здесь ни во что не будут ставить. Соотвественно, и уважения никакого не будет. Нет, я сама должна решать все вопросы. Так ты поможешь? — Ну, а как же? — вздохнула Федосья. — Помогу, конечно. Несколько часов утекло на это. К вечеру голова у меня просто раскалывалась от количества информации, а по-мути я едва ли узнала половину из того, что, по-хорошему, требовалось. И вот тогда-то ко мне и явился тот мужик, на которого ко мне приходили жаловаться днём. Это был рослый темноволосый детина лет тридцати, с приятным загорелым лицом и светло-серыми глазами, в довольно чистой и опрятной одежде. Совсем он не был похож на закоренелого любителя горячительных напитков. Войдя в комнату он снял с головы шапку, поклонился, и, теребя её в руках, устремил взгляд в пол. — Вот, матушка, явился к Вам, как велели нынче, — произнёс он приглушённым голосом. — О, Ванька! — воскликнула Федосья при виде него. — Чего это ты здесь забыл? — Да жаловаться на него приходили, — сказала я. — Дескать, в пьянстве целые дни проводит, да работу свою не исполняет. — Ложь всё, барыня, — промолвил он снова и со смущением поглядел на меня. — Вот, истинный крест, всего лишь один раз на прошлой неделе на именины жены позволил себе. Бес меня тогда попутал, барыня. Но и то было токмо на один день. А больше и капли в рот не брал с той поры. — А что ж тогда жаловаться на тебя приходили? — спросила я. — Неужто только из-за одного дня? — Да это всё Трофим, — с мелькнувшей ноткой ненависти в голосе ответил он. — Я ему недели три назад рожу набил за то, что к сестре моей лапы свои он протянуть попытался. Вот и затаил Трофим на меня злобу, и подлостью отплатить решился вместе с друзьями своими. Барыня, поверьте, оговорить меня хотят в Ваших глазах. Он и к барину-то не пошёл, отъезда его дождался, только чтобы оговорить меня у него получилось. Вы ведь ещё, простите меня, совсем не знаете нас и в делах участия ещё не принимали. Вот он и хочет воспользоваться этим и оговорить… — Я Ваньку с колыбели знаю, — шепнула мне Федосья. — Ни дед его, ни отец не были склонны к пьянству, а он уж и подавно. Я склонна верить его слову. — Может и так, только мне-то что делать? — шепнула я в ответ. — Ко мне мужиков шесть приходило жаловаться. Что мне, сказать теперь им, что я на слово поверила Ваньке и отпускаю его с миром? — Эх, жаль меня в тот момент не было с Вами, — покачала головой Федосья. — Вам, Марья Петровна, гнать их надо было взашей, и принять лишь одного, а не всех сразу. Выслушали бы, пообещали разобраться, а там, по прошествии времени, всё глядишь и забылось бы. — Да не забылось бы, как видишь. Вон, недели три выжидал, значит прождёт ещё три и больше. Лучше скажи, что делать-то мне с ними? — Вашей воле, барыня, я перечить не стану, — сказал вдруг Ванька, видимо расслышав мои последние слова. — Что решите, то и приму безропотно. Вы только знайте, что нет моей вины перед Вами. — Ладно, — я потёрла лоб ладонью. — Кажется я знаю, что мне следует с вами делать. Ты, Иван, ступай за своим Трофимом, приводи его сюда и дожидайтесь меня. Мне же нужно сходить лекарство от головной боли выпить. А после и решим всё прочее. — Слушаю, барыня, — сказал Ванька, снова отвесив поклон до земли, и вышел из комнаты. — А ты, — обратилась я к Федосье, не дав ей и рта раскрыть, — останься пока что здесь, а как только они войдут, скажи что, мол, барыня скоро будет, и дай понять, что судьба Ваньки в ближайшее время будет не самая завидная. Я же тут за той дверью спрячусь. — За какой это дверью? — удивилась Федосья, видя, что я на стену указываю. — Потайной, не ясно что ли? Через то зеркало видно что в комнате происходит, в том числе и разговоры слышно. Ну, ладно, это уже моё дело, а твоё состоит только в том, чтобы на разговор их вывести между собой. — Поняла, барыня, — кивнула Федосья. — И как это я про ход-то сей запамятовала? Барин ведь из слуг в доме только мне и Гавриле о нём поведал. Потайная дверь была спрятана за одним из книжных шкафов, и открывалась она нажатием на рычажок, расположенном на приделанном к стене медном подсвечнике возле того самого шкафа. Потайной ход, как рассказал мне Григорий Ильич, шёл практически по всему дому, захватывая столовую, его кабинет, гостиную, и уходил на второй этаж, прямо к спальни Григория Ильича. Также при необходимости по этому ходу можно было уйти далеко в лес. Так что, в случае внезапного посещения «приятных» гостей, у владеющих информацией про этот ход, были на руках всё шансы спастись. Но мне не нужно было никуда бежать, а только лишь разрешить дело двух мужиков, поэтому идти в этот серый, грязный, покрытый по всем стенам паутиной ход, размером два с половиной метра в высоту и полтора в ширину, не особо-то и хотелось. Но с другой стороны разобраться во всем было уже чисто спортивным интересом. Поэтому, стараясь не думать ни о чем, я твёрдо шагнула в ход, неплотно прикрыв за собой дверцу, не став защелкивать её, и заняла свою позицию за окном в гостиную, которым мне служило висевшее там зеркало. Федосья оставалась сидеть на кушетке. Отчего-то у меня не было сомнений, что, оставшись вдвоём наедине, да ещё с тем, что должна была им сказать Федосья, между ними должен завязаться разговор, из которого многое может стать понятным. Вскоре пришли Трофим и Иван. Первый был несколько напряжен, второй всем своим видом выражал спокойствие и смирение. Честное слово, по внешнему виду Иван заслуживал больше симпатии… — Где же барыня? — спросил Трофим, вопросительно озираясь по сторонам. — Пошла лекарство принять, скоро вернётся, обождите, — ответила Федосья. — Захворала что ль? — С вами кто хочешь захворает, — буркнула она в ответ, вставая и оправив складки на юбке одним движением. — Одни ваши бесконечные жалобы чего стоят, а она, девочка, слишком добра душой, дабы со спокойным сердцем принимать решение во вред кому-либо. Вот придётся плохо Ване после твоего доносительства, Трофим, а ей это себе на совесть придётся взять! — Коль решение по справедливости принимается, то и совесть молчать должна, — сказал Трофим. — Как говорить о совести тому, кто сперва юной девице проходу не давал, а после брату её подло в спину камень бросил? Нет уж, Трофим, не знаю как барыня порешит это дело, хотя вряд ли в пользу Вани, но твоя совесть, если она ещё хоть сколько нибудь у тебя имеется, вовек не замолкнет! Всё, стойте здесь, а я за Марьей Петровной. Доложу, что вы оба уже торчите здесь, занозы. Проговорив это Федосья, крайне сердитая, вышла из гостиной. — Совесть, — фыркнул Трофим спустя некоторое время, во время которого оба стояли молча и не глядели друг на друга, хотя и без того чувствовалась тяжёлая атмосфера вокруг них. — О совести много говорят, да что-то ни в ком её не видать. — Тебе точно о том не говорить, — ответил Ваня. — Ты мне тут ещё поговори, как эта старая ведьма! — воскликнул Трофим, но тут же, опомнившись, сделал голос тише, так что я едва слышала его. — Сам обещал мне, что Катенька женой мне будет, а что же в результате? Когда я хотел поговорить с ней, как с невестой нареченной, набросится на меня как бешеный! И если бы дело только в кулаках было, Ваня, я бы и позабыл о том давно. Но слов твоих, что наговорил ты тогда, мне точно вовек не позабыть. — Ты не должен был так вести себя с Катей! К тому же она хотела тогда уйти от тебя, а ты не давай ей того. — А это уже моё дело, Ваня! Баба всегда много чего хочет, а поступать должна, как ей мужик велит. — Только не думай, что ты тот, кого ей следует слушать. Я в свою очередь прекрасно помню всё твои слова: про меня, про Катю, и про родителей наших. Нет, Трофимушка, пусть барыня до смерти забьёт меня по твоим доносам, но своего согласия на твоё венчание с Катей я никогда не дам! — А мне оно и ни к чему — не ты здесь решаешь, а господа наши. Захотят — продадут тебя и отправят на другой конец мира. Решат женить меня на Катеньке — и ты и пискнешь тогда. — Да, я не пискну — я просто зарычу. И с чего это господам женить тебя на Кате? Они никогда не решат того. — А уж я найду способ, как мне получить это от них, ты не переживай. Девка эта, жёнка барчука нашего, как и все бабы ума недалёкого. Через неё я и заберу себе то, что давно является моим. — Твоим? — сказала я. — А может ничьим? Оба сильно вздрогнули и тут же обернулись в мою сторону. На лице Ивана при этом, кроме удивления, показалась тень радости, а вот на лице Трофима начал проклёвываться страх. За время их разговора я, сняв туфли, тихонько приоткрыла дверь из тайного хода и вошла в гостиную, благо оба стояли лицом к двери и спиной ко мне. Так что я, не замеченная никем, так и стояла за их спинами, и прекрасно слышала всё от слова до слова, промолчав до тех пор, пока не почувствовала, что пора бы обнаружить своё присутствие. — Вот значит как всё обстоит, — продолжила я, сложив руки на груди и не сводя теперь глаз с Трофима. — То-то я всегда недолюбливала тех, кто толпой доносы приходит выкладывать. — Матушка, барыня… — Трофим рухнул на колени передо мной, ухватив край моего домашнего платья, видимо поняв, что отпираться нет смысла. — Помилуйте, ради Христа! Это всё оттого, что люблю я Катеньку! Люблю, душой клянусь! Вы же ведь… матушка, Вы же ведь тоже любите барина нашего, Никиту Григорьевича… — Барчука, хотел ты сказать? Или как ты не далее как несколько минут назад назвал моего мужа? А меня девкой, недалекой умом как и все бабы? Раз ты так к ним относишься, на что тебе тогда Катя? Почем на коленях распластался передо мной? Но самое главное, — я угрожающе шагнула в его сторону, — ты лгун и доноситель, решивший мстить как последний трус. И за ещё что мстить-то? Ладно. Чего ты там хотел-то выпросить у меня своим доносительством? Хотел — получишь, я барыня не скупая. — Барыня, простите… — Федосья! На мой крик тут же прибежала моя старушка. Видать поблизости так и стояла всё это время. — Я здесь, матушка, — с ходу сказала она. — Где у нас там конюх? — В конюшне, где же ещё. — Сюда зови, — я указала на сжавегося Трофима. — Дело тут к нему одно имеется. — Всё поняла, сейчас приведу. — Барыня, — промолвил неуверенно Иван когда Федосья ушла. — Не надо, не покрывайте свои руки кровью. Трофим не из тех, кто того стоит. — Согласна, но и оставить все так я не смею, — ответила я, отшагнув от цепляющегося за меня Трофима. — Простите меня, но я осмелюсь повторить свои слова, — снова заговорил Иван. — Грех на душу Вы возьмёте, если конюху отдадите его. Злом на зло ответить каждый может, а вот милосердие проявить могут только поистине люди достойные уважения. — Ладно, а что ты тогда предлагаешь мне делать со своим обидчиком? — поинтересовалась я, удивившись про себя, как легко этому мужику удалось пошатнуть мою уверенность в своём решении. Трофим же, почувствовав близость надежды, оторвал лицо от пола и с мольбой глядел то на меня, то на Ивана. — А вот что, барыня; дождитесь-ка возвращения Григория Ильича, поведайте ему о делах всех, и предоставьте ему судьбу Трофима решить. А пока что заприте его под замок крепкий, дабы не удрал он в лес к волкам на ужин. — Что ж… Это тоже вариант. Но только стоит ли так долго ждать? Ну, а ты, — я глянула на Трофима. — Что ты сам выберешь? Пойти сейчас за конюхом, принять наказание и тем самым искупить свою вину перед Иваном, его сестрой, и передо мной лично, или дождаться решения своей судьбы от Григория Ильича? — Чтобы он сделал то же, что и Вы собираетесь сделать сейчас, только просидеть перед тем несколько недель взаперти? Но нет, — Трофим твёрдо помотал головой. — Не стану я расчитывать на милость там, где её, как видно, не приходится дожидаться. — Ну, как знаешь, — пожала я плечами, всем своим видом стараясь придать себе равнодушие. — О, а вот и Федосья с конюхом. Ну что, не передумаешь? — Нет. — В таком случае вы и без меня знаете, что с ним делать, — сказала я Федосье и конюху, усевшись обратно на кушетку и, так и держа руки сложенными на груди, отвернулась от них всех. — Ты, Иван, ступай себе с миром. А тот, кто обиду тебе нанёс, твоей защиты не заслужил. Краем глаза я видела, как конюх, рослый мужик богатырского сложения, наредкость некрасивый на лицо, ухватил руками как клещами Трофима и поволок его из комнаты в сопровождении Федосьи, а Иван, с грустью повесив голову, пробормотал слова благодарности мне и тихо вышел из гостиной. Оставшись наедине с собой я, обхватив голову руками, с усилием пыталась унять в себе орущую на все лады совесть. «Не имеешь ты права на такие приказы, — твердила она мне. — Ты кем себя считаешь, что в такое чудовище уже начинаешь превращаться?» Чудовище… А кто тогда, спрашивается, этот Трофим? Действительно ли это тот, ради кого стоит мучаться совестью? Стоит ли он того, чтобы я прощала ему его деяния? А главное, что будет, если я всё-таки прощу его? Не почувствует ли он тогда свою безнаказанность? И не решат ли тогда другие, что при мне можно делать всё, и им за то ничего не грозит? «Как хозяйка поместья, я должна соответствовать этому статусу, — сказала я себе, пока совесть делала передышку. — Но ведь силой уважения не добьёшься! Страха — это точно, но вот уважения… Нет, это всё не так!» Вскочив с кушетки, так и оставшись босая, я выбежала из гостиной, миновала коридор, выскочила во двор, и стремглав побежала к конюшне. Успела ли я?.. Да, успела! Они, оказывается, только что зашли туда. При моем появлении у всех на лицах застыл немой вопрос. — Стоять, — сказала я тяжело дыша. Но не от бега, а от внутренней борьбы с собой. — Ты, — я подошла к Трофиму, ухватив его за ворот рубахи. — Мерзавец… Я не собираюсь из-за тебя чудовищем становиться! Если ещё хоть раз… Только прознаю… Сама шкуру спущу! А теперь пошёл вон отсюда! — Так… это… — запинаясь промямлил он. — Вон, я сказала! — с надрывом крикнула я, оттолкнув его в сторону выхода. — Прочь, и чтоб глаза мои тебя не видели больше! Надо ли говорить, что его как ветром сдуло?.. — Марья Петровна, что с Вами? — озабоченно спросила Федосья. — Уж, чай, не жар ли у Вас? — Нет у меня жара, у меня другое совсем… Ты-то чего уставился? — крикнула я на конюха. — Лошадьми лучше займись! — Марья Петровна… — Чего тебе, Федосья? — огрызнулась я. — Да ничего, просто домой бы Вам ступать, а то вот так, босиком, в одном платье… — Летом можно и так, — отмахнулась я от неё, всё-таки зашагав на выход из конюшни. Возле неё, как оказалось, собралась часть людей, не понимающих до конца что происходит. Среди них был и Иван. — Трофим на этот раз был прощён, — возвысив голос сказала я. — Но на второй раз его участь будет очень печальна, это я обещаю. И не ожидаете, что прощение будет ожидать каждого из тех, кто провинится подобно ему. На что делать зло и бояться расправы, вместо того, чтобы, наоборот, делать как можно больше лучшего? Я всем сердцем желаю сделать вашу жизнь как можно более хорошей. Так помогайте же мне в этом, чёрт возьми! Сказав это я тут же, ни на кого не глядя, пошла в дом, прямиком в ту самую комнату, которая до нашего с Никитой венчания была отдана в моё личное пользование. Федосья неотступно следовала за мной. — Марья Петровна, хорошо, что Вы Ваньку не осудили — он парень хороший, добро всегда помнит, а зло забывает. Но вот Трофим… стоило ли всё-таки отпускать его? Я не уверена. Не хороший он. — И так знаю, — буркнула я. — Но не могу я, понимаешь? Не могу вот так взять, и приговорить человека к кнуту, или к чему-то другому! — Добротой Вашей пользоваться люди вскоре начнут… — Не начнут — в конце концов сердце у меня не шелохнётся, и я не дрогну вынося приговор. А пока… устала я очень. Лучше лягу спать пораньше. — А как же ужин?.. — Да аппетита нет совсем, зачем же тогда насильно пихать в себя еду? Ступай, — махнула я. — Сама тут постелю себе. — Ну, как знаете. Всё-таки Федосья не ушла сразу же. То и дело воркуя что-нибудь она, как бы невзначай, сама постелила мне, помогла переодеться и, лишь уложив меня в постель, словно дитя малое, только тогда и ушла, пожелав мне доброй ночи и перекрестив напоследок по своему обыкновению. Сон сморил меня быстро, несмотря на сильную усталость, которая, вопреки всему, обычно наоборот мешает засыпать. Видимо на этот раз помогло то, что совесть моя была абсолютно спокойна.