И вновь цветёт сирень...

Следующие дни, на счастье, выдались гораздо спокойнее. Ко мне, конечно, продолжали приходить с просьбами о разрешении той или иной проблемы, или же с просьбами о помощи. Благодаря подсказкам и советам Федосьи я уже на третий день втянулась во всё это, и теперь не испытывала больше того напряжения, которое было у меня прежде. Все хозяйственные дела и заботы я умещала в первую половину дня, между завтраком, который был в половину девятого, и дневным чаем в час дня. Затем, после обеда, который был спустя час после чая, я оставалась полностью предоставлена самой себе и тратила это дивное время чисто на своё усмотрение. Затем, после ужина, я отдавала необходимые указания на завтра, и около одиннадцати часов шла спать. В общем, как однажды выразился один классик, жизнь в моём доме «катилась как по рельсам». И мне это нравилось. Точность и порядок были гораздо милее моей натуре, чём спонтанность, непредсказуемость, и постоянное подстраивание под обстоятельства. В подобной атмосфере я чувствовала себя как рыба в воде. Мне было так комфортно и спокойно на душе, что я, признаться, и думать забыла о Никите. Но только на несколько дней. На пятый день я вдруг ощутила то противное чувство, когда понимаешь, что чего-то не хватает, и не понимаешь чего именно. Хотя мне прекрасно было понятно, чего мне не хватало… На седьмой день мне стало тоскливо. По прошествии второй недели мне стало совсем плохо. Распорядок в доме уже не успокаивал, а наоборот раздражал до ужаса. Еда, приготовленная лично заботливой рукой Федосьи, казалась пресной и абсолютно непригодной для употребления. Из музыки, вместо прежних весёлых и мелодичных произведений, я выбирала тяжёлые, грустные мотивы, выливая через клавиши свою внутреннюю боль. Походы в церковь, которые были обязательны, если я не хотела прослыть безбожницей, выполнялись как некий ритуал. Во время молитв я с рассеянностью считала количество свечей и икон, на вопросы обеспокоенного батюшки, который венчал нас с Никитой, отвечала либо нехотя, либо без остановки выговаривала всё, что было на душе. Правда, на все я получала неизменный совет: «Молись, дочь моя, и проси Господа даровать тебе смирение духа и усмирение гордыни. И гони прочь уныние делами богоугодными и деяниями нравственными». Бесполезно — и это помогало лишь на время. И главное; отчего я до сих пор так и не получила от них ни одного письма? Неужели за всё это время у них так и не нашлось пары свободных минут для того, чтобы начертать хотя бы пару слов? Что ж, может так оно и есть. Или же писать просто не о чем. Хотя возможно ли такое? В своём воображении я рисовала то живописные картины дороги, по которой мирно ехала карета, а по-бокам раскинулись либо густые лесные заросли, либо необъятные просторы лугов, то аккуратные европейские города как на старых картинах, по мостовым которых, среди пёстрой, разнослойной толпы неспешно шагали Никита и Григорий Ильич. Оба, как всегда, наглядные безукоризненные образцы благородного сословия. И тщетно я выискивала их потом среди этой толпы: они уже зашли в кованные ворота, за которыми высился чей-то роскошный дом, схожий с королевским дворцом. А после воображение почему-то упорно показывало мне их сидящими в обществе таких же благородных господ, но только всё они находились в каким-то современном офисном кабинете, расположившись за столом как во время важного делового совещания или переговоров… Конечно такого не могло быть, и о подобном скорее всего недозволительно писать, но про дорогу, про гостиницу, про кухню в конце концов — про них-то можно же говорить? Федосья, видя все эти мои мучения, настойчиво советовала мне самой написать письмо Никите. Я каждый раз отнекивалась: не хотелось тем самым показать свою слабость. Зато после, тайком от всех, садилась за стол и начинала писать… просто всё подряд. Все свои мысли, чувства, переживания. А после, плотно исписав обе стороны листа, я подносила его уголок к свече и с каким-то необъяснимым удовольствием смотрела на то, как сгорает бумага, а вместе с ней и всё то, что я доверила ей. После этого на некоторое время наступало чувство облегчения, ещё большее чем от музыки и общений с батюшкой, ну, а потом все начиналось сызнова… Но вскоре, как раз на третьей неделе нашей разлуки, впервые произошло то, что заставило меня напрочь забыть о своей хандре, и с чего взяли своё начало те роковые события, которые вскоре должны были наведаться в мою жизнь… В тот день я, почуяв что наступил предел и что необходимо срочно что-то изменить в жизни, я написала письмо в село Перовское, где жил Алёша Корсак, приглашая его и Сашу Белова к себе в гости, если он того сумеет отыскать, а после уже сама наведалась в гости к Анне, которая, из-за каких-то там обстоятельств, только теперь приехала в поместье Анисимовых, опоздав на пару недель с момента назначенного времени в её письме ко мне. Первым делом меня поразила произошедшая с ней перемена — я оставила её в Петербурге опустошённой, мрачной, растерянной… а теперь же она просто цвела! Но тут она же всё и объяснила мне — она нашла своего мужа. Настоящего, отца Дмитрия. Оказывается, он действительно жил все эти годы в Голландии, трудясь плотником, живя при этом как отшельник, и не помня ничего о себе после кораблекрушения, которое ему пришлось пережить. При нём был только чудом уцелевший фамильный перстень с инициалами, благодаря которому, не без помощи Григория Ильича, вмешавшегося в эту историю после нашего с Никитой рассказа о попытке Анны отравиться, он и был найден. Несколько наводящих вопросов и портрет Анны, выгравированный в раскрывающемся медальоне который Григорий Ильич предусмотрительно захватил с собой, вернули Дмитрию его память. И вот теперь он был возвращён в Россию, а после они с Анной, на радость свету, получившему благодаря этому новую порцию тем для обсуждений на ближайший месяц, воссоединили свою семью. Тогда же я и увидела наконец самого Дмитрия. Сходство с его братом, как и у всех близнецов, было поистине пугающее. Но и вместе с тем перепутать их было невозможно — слишком добрый был взгляд у этого человека, его внутренее тепло так и обволакивало тебя приятным облаком, а благородные манеры, полные незаносчивого достоинства, так разнились с теми противными, притворными любезностями Евгения! Я искренне была счастлива за Анну, и за двух её Дмитриев. Сын, кстати, тоже был здесь, в поместье с родителями. Удивительно, но и на его лице больше не показывалась та заносчивость и горделивость, которую я заметила на нём в первый день нашей встречи. Теперь это был простой юноша, приятный в обращении и манере разговаривать. По некоторым намекам Анны, которые она сделала мне до прихода мужа, я поняла, что от него решено скрывать все те события, которые были связаны с деяниями его братца, да и вообще было желательно не заводить про него тему разговора. Но Дмитрий-старший вдруг сам заговорил о нём во время того, как мы все вместе пили чай: — Анна рассказывала мне, что вам, княгиня, довелось лично познакомиться с Евгением. Знаете, хоть он и мой брат, причём близнец, а всё же ради вас я должен сказать прямо — странный он человек, и знакомство с ним лучше не водить. Одному богу известно из чего сотворена его душа. С детства у него была одна особенность — находить себе какую-либо цель и любым способом пытаться достичь желаемого. И вроде бы в том ничего плохого и нет, да только цели эти были… пугающими. Да и не менее ужасающими были сами способы достижения. Я имею все основания полагать, что мой брат не совсем здоров в плане рассудка, и при том у него весьма изощрённый ум и удивительный дар убеждения. Я не знаю… вроде бы и жаль его, но и в то же время я понимаю, что он опасен для людей. Я очень сильно надеюсь, что он никогда не изберёт своей следующей целью ни одного из нас. В противном случае он превратит жизнь в настоящий кошмар. — Но рано или поздно это же не кончится для него добром, — сказал Дмитрий-младший. — Кто-нибудь да не станет терпеть его и вызовет на дуэль… — И совершит тем самым роковую ошибку, — прервал его отец. — Пойми, Дмитрий, такие как он не дерутся на дуэли. Вызов-то он может принять, да только соблюдений правил, а уж тем более благородства от него ждать не следует. На моей памяти он раза два принимал вызов на дуэль, и оба раза противник оказывался убитым до её начала. Причём из пистолета, в то время как договаривались о поединке на шпагах. — И никто ничего не заподозрил? — спросила я, вся обратившись в слух. — Да и как ему это удавалось сделать, если это был действительно он? — В том-то и дело, что подозрения были, но доказать никто ничего не мог — всё выглядело как самоубийство; зажатый пистолет в руке, обязательно принадлежащий покойному, записка в кармане с прощальными словами… Да и всякий раз находились люди которые подтверждали, что Евгений был с ними в то время, когда был убит бедолага. — Может это и вправду самоубийства были? — предположила Анна. — Оба раза подряд? Не слишком ли странно? Да и с чего было убивать себя тем людям? — А кем они были? — спросила я. — И из-за чего они собирались драться на дуэли с Вашим братом? — Оба были нашими соседями. А случилось лет двадцать назад. И в первый раз причина была в том же, из-за чего в дальнейшем случилась и вторая дуэль. Помните я говорил, что Евгений, если у него появляется цель, ни перед чем не остановится ради её достижения? Так вот, в те годы случилось ему полюбить… если только данное слово вообще можно упоминать в дуэте с ним. Я помню эту девушку, её звали… забыл, вот напасть-то! Но точно помню, что она была красавица — тонкая, лёгкая как перышко, тёмные воющиеся волосы, ясные голубые глаза… Она, кстати, была очень похожа на Вас, Марья Петровна. Простите за это сравнение, ибо дальнейшее про неё Вам вряд ли понравится. Она была цыганка. Точнее её мать была ею, сама же Мария — вспомнил-таки её имя! — уже была нечистокровной. Жили они вдвоём со старшим братом, родители же рано покинули их. И вот однажды пригласил один наш сосед на своими именины несколько семей, и гостящих у них в то время друзей. Пригласили в том числе меня с Евгением и Марию с братом. И вот, в разгар вечера, начались танцы и пение. Вот тогда-то Мария и показала себя. Бог мой, какой же у неё был завораживающий голос! А как прекрасно она танцевала! Как при этом сверкали её глаза, как её волосы словно танцевали с нею в такт музыке! Вот тогда-то и полюбилась она Евгению. Да так, что Мария и стала той самой целью… С того вечера всё и началось. Около месяца пытался добиться её расположения Евгений, даже делал ей дорогие подарки, хотя сами мы совсем не были богачами, да только всё безрезультатно — брат Марии был против их встреч, да и сама она делала свой выбор в пользу другого молодого человека, который начал свататься к ней незадолго до того, как про неё узнал Евгений. И вот в один прекрасный день я узнал, что мой брат вызван на дуэль братом Марии. Я очень за него испугался, ибо никогда не замечал за ним особого дара к фехтованию. Да и я понимал, что если Евгений победит, то есть причинит вред своему противнику, то ему уже никогда не добиться расположения Марии. Она просто не простит ему такого. Но Евгений на всё только как-то странно улыбался и не проронил ни слова, в том числе и о том, по какой же причине назначен поединок. Я, разумеется, вызвался быть секундантом. Евгений нехотя согласился, но дал мне понять, что все уже устроено, и что нам остаётся только завтра утром поехать на назначенное место в Берёзовую рощу. На следующий день мы отправились туда, прибыв в одно время со вторым секундантом Евгения и двумя секундантами брата Марии. И вот мы, всё вчетвером, и нашли его лежащего посреди рощи, с пистолетом в руке и обильно кровоточащей раной в голове… А в кармане, как я уже говорил, была записка. Дословно текст я не помню, но смысл был в том, что он осознал, что совершил большую ошибку, вызвав Евгения на дуэль. Что он только теперь понял, как сильно он любит его сестру, и что в поединке, если тот состоится, Евгению не то что не победить — живым бы остаться! Ведь силы не равны. Потому, чтобы не просить позорно прощения, он и сделал… то что сделал. — Подождите, но это же просто глаза режет своей нелепостью, — снова вмешалась я. — Для того, чтобы не убивать того, кто любит сестру, но кого не любит она, я предпочту застрелиться сам, но не отменять дуэль. Не слишком ли неправдоподобно? Разве кто-нибудь этому поверил? — Никто не знал что об этом думать. Ведь что Евгений, что его секунданты — все они были где-нибудь с кем-нибудь, и потому никто не мог указать на одного из них пальцем и крикнуть уверенно: «Это он!» Но подозрения были, и всевозможные слухи долго ещё не утихали. Что касается Марии, то она, как и ожидалось, просто возненавидела Евгения. Но не буду задерживаться на подробностях, ибо вам и так наверное понятно, что там было, и перейду к концу рассказа. Я в то время ушёл в плавание, и потому знаю всё с чужих слов. В конце концов жених Марии, видя как Евгений не прекращает своих попыток добраться к его невесте, и прекрасно слыша о нём толки людей, и наверняка самолично сделав выводы из смерти брата Марии, уже сам вызвал его на дуэль. И вновь они должны были драться на шпагах. И вновь противник был застрелен… Только на сей раз в своём доме, в спальной комнате, сидя за письменным столом, на котором лежали долговые расписки и письмо, в котором он писал, что разорен и что, дабы избежать связанного с этим позора, который перекинутся бы и на Марию, он предпочёл пустить себе пулю в лоб. И снова никаких доказательств, что это не так, ни у кого не было. Несчастный действительно был разорен, слуги ничего не видели и не слышали, да и Евгений снова был не один… В общем все вынуждены были признать, что это было самоубийство. Но Мария, только узнав о том, что было принято такое решение, в тот же вечер собрала свои немногочисленные вещи, прихватив с собой пару верных ей слуг, и сбежала. Куда — никто не знал. Евгений поехал на её поиски, и нашёл спустя несколько месяцев. Мария уже жила в доме одного знатного господина. При её красоте нечему было удивляться такому исходу, да и срок траура по брату у неё тогда давно истёк. Только не знаю, были ли они женаты, или же нет… — А кто же он такой этот господин? — Я не помню, Марья Петровна, да и не очень-то я и интересовался этим. Ведь я тогда встретил Анну. Вы ведь знаете эту историю? — Да, она рассказывала мне её однажды. Ну, а что же потом стало с Марией? Она ещё жива? — Нет, она умерла. Кажется вскоре после рождения своего ребёнка. Не помню, мальчик то был, или же девочка… Да и про господина того мне ничего неизвестно. — А что Евгений, успокоился после смерти Марии? — Вы имеете ввиду, Марья Петровна, не продолжил ли он преследовать теперь её ребёнка и возлюбленного? Не знаю. Честно. Слишком долго меня не было здесь, и слишком долго я не помнил себя… Мы ещё некоторое время посидели, говоря уже на другие темы, а после я, увидев сколько уже времени, извинилась перед ними и засобиралась домой. Анна и Дмитрий-старший принялись отговаривать меня ехать — на дворе была уже темень — и остаться на ночь у них. Но меня меньше пугала перспектива короткого пути по темноте, чём ночевка в доме, где за соседней стеной находится двойник Евгения. К тому же мне всё время почему-то казалось, что он сам вот-вот может заявиться в дом. Поэтому я выбрала дорогу по темноте, отказавшись от того, чтобы меня сопровождал кто-либо. Со мной был кучер, он же наш конюх, и для меня этого было вполне достаточно. Распрощавшись со всеми, пожелав напоследок всего самого наилучшего, я уселась в карету и мы тронулись в путь. Ехать предстояло около получаса, поэтому я пока принялась обдумывать всё то, что только что услышала. Не было никаких сомнений, что той Марией, красавицей с цыганскими корнями, была мама настрящей Марьи. Но одно всё же непонятно — делал ли Евгений её той же целью, как некогда Марию, или же это он просто по старой памяти не давал покоя ей и её семье? И чего же следует мне опасаться?.. Мысли прервал голос кучера, велевший лошадям остановиться. — Что такое? — крикнула я в окно. — Барыня, тут человек какой-то лежит на дороге. — Обойди и езжай дальше. Не наши это проблемы. — Барыня, так одет же хорошо, видать барин какой-то. Случилось что ль с ним чего? Гляньте, Вы, никак, лучше моего разобрать сможете. Пройти мимо, когда человек, быть может, действительно нуждается помощи, от которой может зависеть его жизнь… Какими бы ни были мои собственные страхи, а всё же я не могла позволить себе этого. Выйдя из кареты я, в свете фонарика, который держал кучер, действительно увидела лежащего ничком человека, одетого в синий бархатный верховой костюм, шляпа треуголка от которого валялась тут же. — Никак с лошади упал, — предположила я, приближаясь к нему. — Спускайся с козел, помоги мне. Нужно посмотреть, жив ли он, а после, если это возможно, перенести его в карету. — Как прикажите, Марья Петровна. Мороз пробежал по моей коже при звуке голоса, произнесшего эти слова. Я хотела обернуться, чтобы проверить: не послышалось ли мне, но тут резкая боль в голове заволокла глаза туманом, сгустившимся в непроглядный мрак, и я успела ощутить до потери сознания, как медленно падаю вниз, и как меня тут же кто-то ухватил, не дав коснуться земли…