И вновь цветёт сирень...

Всё началось ещё более внезапно, чем гроза среди ясного неба. Ночь и весь следующий день после визита Тихонова прошли спокойно, так что хитрая память уже начала тихонько нашёптывать, что можно было бы и начинать забывать об этом сумасшедшем. Ага, как же… В ту ночь меня разбирала бессонница. Шёл третий час, когда я покинула свою постель, в хлам смятую от моих беспрерывных переворачиваний, и примостилась на балконе, оперевшись руками на перила. Небо заволокла густая пелена, так что ни свет луны, ни мерцание звёзд не тревожили ничьего взора. Дул прохладный ветер, извещавший о неумолимом приближении осени, всё той же, что была и восемьсот лет назад, и которая будет спустя почти три века… На балкон я вышла босая, но зато в своём любимом мягком шерстяном платке на плечах. Уже вскоре я скинула его на пол и встала на него, так как ногам было очень уж неприятно от холодного пола. А вот прохлада ветра меня совсем не смущала… На душе и на сердце было ещё холоднее, поэтому покрывшаяся сперва мурашками кожа вскоре перестала реагировать на этот ветер, посылая в мозг известие, что ей на самом деле даже приятно под этими слабыми воздушными потоками. Мысли гуляли и крутились самым безобразным образом, ещё хуже чем самые беспокойные ветра на свете, а голос по своей собственной воле напевал песню из старого доброго фильма. «Через день Сашка с Алешей уедут, — подумала я, когда песня закончилась, — и тогда мне совсем тоскливо станет…» Ах, не жаловаться бы мне тогда на тоску! Я и не заметила сразу, как к нашему дому с грохотом неслась карета, запряженная четырьмя чистокровными конями. Раскачивающиеся по-бокам фонарики кидали тревожный свет вокруг себя, фыркающие и хрипящие животные были на пределе возможностей, сама карета вся жалобно трещала и шаталась, а бессвязные выкрики кучера почему-то заставляли кровь стынуть в жилах… — Боже мой… — прошептала я, обратив на всё это наконец внимание, никак не желая пускать в голову лезшую туда против воли догадку. С необычайной резвостью я вылетела сперва с балкона, затем из комнаты, и уже в коридоре принялась криком будить дом, который, впрочем, и так особо не спал. Мы всей толпой хлынули во двор, где уже остановилась та карета, и мужики едва успели подхватить на руки падающего с козел кучера. — Да что б мне ослепнуть, если это не Гаврила! — воскликнул прямо возле моего правого уха Сашка. — Не ослепнешь, ведь это и вправду он! — присоединился Корсак, только что протиснувшись к нам. «О, нет…» — это всё, что мелькнуло у меня в голове в тот момент. Дальше я уже словно по какому-то заранее прописанному сценарию отдавала людям четкие приказания и руководства. Коней усмирили, отвязали и увели. Гаврилу поймавшие его мужики отнесли в дом — правый рукав кафтана нашего верного камердинера был весь измаран кровью, а лицо в свете огня было белее снега. — Откройте карету, живо! — прокричала я сорвавшимся голосом, уже сама прорываясь к ней. Мне было очень страшно… Но в груди всё же трепетала слабая, как пойманная птичка, надежда… Мужики скорее оторвали дверцу, чем раскрыли её, и в свете свечей и фонарей нам предстала картина, которая всё ещё приводит меня в тот ужас, который я испытала тогда. Внутри были Григорий Ильич и Никита… Без сознания. Одежда в крови. Лица мертвенно бледные. На полу валяются пистолеты. Первым к ним бросился Белов. — Живы! — воскликнул он облегчённым голосом. — Скорее, переносим их в дом! Марья Петровна, вы… Бог мой, держите её! Этот возглас был как нельзя более кстати. Я не выдержала этого зрелища, земля пошла ходуном перед глазами, ноги онемели и я уже почувствовала, как падаю куда-то в пустоту. В себя я пришла довольно скоро, но за это время Корсак успел отнести меня в музыкальную комнату и усадить в одно из кресел. Я ещё только раскрывала глаза, но уже услышала, как Белов взял на себя обязанности организатора и руководителя. В комнату на миг заскочила Федосья, оставив мне в качестве помощницы Настасью, заменив ею Алёшку, и едва не умоляла меня оставаться здесь, дабы не подвергать себя лишнему волнению. Лечить я, мол, всё равно не умею, команду на себя уже принял Белов, деля эту должность с ней, Федосьей… Ах, нет, вон послышался голос очнувшегося Гаврилы! Рвётся к Никите и князю… — Ах, матушка, как же быть!.. — всплеснула руками Федосья. — Он же сам в лечении нуждается со своею рукой, а тут лезет!.. — Пустите его, — произнесла я не узнавая своего голоса. — Пускай лечит. Лучше Гаврилы никто из нас не разбирается в медицине. В лекарском деле то есть. — Но как же быть-то… Ведь нельзя же одному лечить сразу двоих! — Рядом разместите их, — велела я. — Пускай Гаврила руководит всеми действиями. — Матушка, так они и так рядом — мы их в гостиной разместили. — А как потом будете мебель от крови отмывать? — Да отмоем, проблемы здесь нет… Барин наш на столе, а Никита Григорьевич на кушетке. Стойте, куда вы?! Нельзя, опять сознания лишитесь! О ребёнке подумайте!.. Но я была уже неудержима — я знала, что должна быть там, и была твёрдо уверена, что на сей раз не позволю себе такой слабости, как обморок. — Куда они ранены? И как? — с ходу спросила я, влетев в гостиную, стараясь почти не глядеть в сторону Никиты и Григория Ильича. Гаврила, чья левая рука едва шевелилась из-за раны, с невероятной живостью отдавал четкие команды, как генерал на поле боя. — Пулями ранены, — ответил он мне, глядя так, словно и не узнает (да я и сама едва узнавала его сейчас). — Все сквозные, но кровь как льётся! Особенно у Григория Ильича, у него ранение в грудь, а Никитушка же только в плечо ранен, причём кость не задета, а без сознания он потому, что по голове ему прикладом ударили. Надо срочно всё остановить, обработать, перевязать… Так, усадите барина, черти! Нельзя ему лежать с такой раной… Бог мой, да где вас всех носит, окаянные! Где инструменты? Где ингредиенты? Где чистые повязки? Где тёплая вода? — Шевелитесь, а не то собакам вас всех скормлю! — прибавила я во всё горло, так пока и не заставив себя взглянуть на раненых. — Если Никита несерьёзно ранен… — Нет-нет, слава Богу, он несерьёзно, я уже оглядел, а вот барин… — Тогда в нашу с ним комнату можно его перенести, а там я уже смогу помочь ему до твоего прихода. Ты же спасай Григория Ильича, кроме тебя некому. Только скажи как и что делать мне с Никитой делать… — Да, так оно будет вернее… — спустя секундное размышление кивнул Гаврила. — Никите Григорьевичу и вашей помощи сейчас хватит, а я смогу сосредоточиться на Григорие Ильиче… — А ты справишься с одной рукой-то? — спросила я с беспокойством. — Не так уж меня и зацепило, чтобы не справиться! — проворчал камердинер. Гостиную я покинула уже через минуту, сопровождая несущих в спальню Никиту, и стараясь не растерять из памяти все те наставления, которыми меня снабдил Гаврила. Он же остался возле бедного князя, на которого я с силой всё же заставила себя взглянуть — даже сейчас, без сознания, наверняка испытывая ужасную боль, находясь на грани между нашим миром и тем, откуда нет возврата, он оставался всё тем же гордым, благородным львом, ничуть не теряя своего врожденного достоинства. Помочь я ничем ему не могла… Мне оставалось только молиться и верить в силы и навыки Гаврилы. Я делала что-то, но не помню что… Что-то говорила, и не помню что именно. Я словно и не присутствовала там, являясь всё же главным действующим лицом. Половиной своих мыслей находясь здесь, с Никитой, обрабатывая ему плечо, а другой там, внизу, где Гаврила сражался за Григория Ильича. «Надеюсь он знает, что нужно делать. Хотя откуда ему взять опыт в лечении таких ран? Он же не военный хирург, да даже и не действующий врач… Лечение болячек и ожогов у дворни — это же совсем иная история… Чёрт возьми, надо было учиться на врача!.. Так, спокойно, спокойно… Сосредоточься на том, что делаешь здесь и сейчас». Я уже закончила обработку раны и перевязала её, в слух повторяя инструкции Гаврилы для этого, а Никита всё ещё был без сознания. Я осторожно провела рукой по его волосам, ощутив на затылке начинающую расти шишку, и велела немедленно принести чего-нибудь холодного, злясь на себя, что не подумала об этом раньше. — Ну, что ж, малыш мой неизвестный, — прошептала я, когда мы с Никитой временно остались наедине, и коснулась своего живота. — Вот и твой папа. Видишь, как он красив? Хотя и немного потрёпан. Если ты у меня сын, то будь любезен быть похожим на него… Так много раз я воссоздавала в памяти лицо Никиты во время разлуки… И вот он здесь, возле меня, я даже держу его тёплую ладонь здоровой руки… Радость от осознания этого с опозданием начала настигать меня, по понятным причинам не имевшая возможности появиться раньше. Что там произошло?.. Почему они с отцом и Гаврилой ранены?.. Я и не думала о том сейчас — Никита здесь, живой, и большего мне не нужно было… А остальное уже потом. Потом… Сейчас же я боялась любой лишней мыслью ненароком разбить эту хрупкое, почти как хрустальное, счастье… Кончилось казавшееся бесконечным ожидание! Кончились бессонные ночи, полные самых мрачных дум! Он здесь… здесь. — А, ты что-то сказал? — встрепенулась я, только сейчас ощутив как по щекам у меня катятся бусинки слёз. Мне не показалось, Никита сейчас и вправду пошевельнулся. Брови его чуть нахмурились, губы едва заметно дрогнули, а лежащая до того безвольная левая рука сжалась в кулак. Сжалась и правая, да так, что я едва успела спасти свои руки от его сильной хватки. Я с замиранием ждала, что же будет дальше, когда он откроет глаза, но похоже он ещё мысленно оставался там, в моменте когда на них напали, а реальность оставалась пока для него недоступной… «Как же привести его в чувство? — подумала я, прислушиваясь к его невнятному бормотанию. — Может водой умыть?» Возможно… Налила на ладонь прохладную влагу из кувшина и аккуратно, начиная со лба, провела ею по его лицу, попутно мягко вытирая полотенцем. Нет, опять не очнулся… Но зато стихло бормотание, разжались кулаки, с лица ушла хмурость… Я помню один совет, что человеку в случае плохого самочувствия следует массировать уши, не боясь при этом сделать ему больно, и за счёт этого состояние должно улучшиться. Самое время опробовать. — Ну же, давай, милый, приходи себя… — попутно приговаривала я, иногда пробуя на своих ушах силу надавливания. — Барыня, — тихо прошептала зашедшая в комнату Настасья, протягивая мне что-то. — Держите. Это лёд из погреба, мы его завёрнули в… — Это уже неважно, спасибо, — перебита я её, поскорее забрав лёд. — Ну что там Григорий Ильич? — Гаврила всех прочь прогнал, оставил возле себя только Александра Фёдоровича и Алексея Иваныча. Говорит, что от них двоих толку больше, чем от всех нас вместе взятых. Что они, мол, быстро соображают и делают всё очень ладно. Но кажется основное там уже закончено… — Даст Бог всё обойдётся, — перекрестившись сказала я, Настасья повторила мой жест. — Ступай, следи там за всем, и как будут какие вести, надеюсь, что только хорошие, то сразу ко мне. — Поняла, барыня. Послушайте, а ничего, что мы Никиту Григорьевича в дорожной одежде на кровать уложили?.. — Кафтан же мы сняли, а рубашку сменили, и без сапог он — так что нормально всё, просто перестелите потом на всё чистое. Всё, иди давай. Не забудь дверь закрыть! Хорошо, что теперь есть лёд, а не то шишка разойдётся без него… — Ах, малыш, почему же папа не хочет смотреть на нас?.. — с грустью прошептала я, видя что никаких изменений более не происходит. Попутно я почувствовала, что мне становилось как-то прохладно, особенно от льда, и вспомнила про свой платок, оставленный на полу балкона. Ладно, можно сходить за ним быстренько, благо тут менее двадцати шагов в обе стороны… — Послушай, Никита, — сказала я возвратившись, с удовольствием кутаясь в мягкую ткань. — А что если я немного спою тебе? Я ведь стояла на балконе, когда вы решили напугать всех нас до полусмерти, и незадолго до этого напевала одну песню из фильма… Ну, ты помнишь, я тебе рассказывала, что это такое. Хочешь послушать? Я так давно тебе не пела, а ведь ты так любишь мой голос… Вернувшись на своё кресло, специально придвинутое поближе к кровати, где в бликах колеблющейся свечи, единственной из оставленного света, полусидя лежал Никита, я тихо, так же как и недавно на балконе, завела тот же мотив:

Моей душе покоя нет, Весь день я жду кого-то. Без сна встречаю я рассвет, И все из-за кого-то. Со мною нет кого-то, Ах, где найти кого-то. Могу весь мир я обойти, Чтобы найти кого-то, Чтобы найти кого-то, Могу весь мир я обойти. О вы, хранящие любовь Неведомые силы! Пусть невредим вернется вновь Ко мне мой кто-то милый! Но нет со мной кого-то, Мне грустно отчего-то… Клянусь, я всё бы отдала На свете для кого-то… На свете для кого-то… Клянусь, я всё бы отдала! *

Одним разом я не ограничилась, пропев эту песню ещё где-то раза три. Она успокаивала меня… — Агния… Я чуть не вскрикнула, когда моего слуха коснулось это имя. Коснулся его голос! Он приходит в себя! Наконец-то последствия удара начали отступать… — Да-да, Никита, — затараторила я, хватая его за руку. — Это я, Агния, она же Марья. Помнишь, что наедине я Агния, а при остальных — Марья? Не забывай, прошу тебя, а не то кто-нибудь решит, что помимо жены у тебя есть ещё какая-нибудь… ну, мерзавка в общем. Хотя я-то буду понимать о чём ты, но другие могут не понять. Хотя что нам до того, ведь мы же всё понимаем, верно? А это главное, да и… Как ты? В это время он уже раскрыл свои прекрасные зелёные глаза, смотря на меня с таким непередаваемым выражением, что я едва не засмеялась. — Спасибо, что прервала этот поток, — улыбнулся он. — Хотя я никогда не скажу, что всё это не так. Просто голова очень болит, и плечо… Батюшка! — Никита резко дёрнулся, но тут же, поморщившись, вернулся в прежнее положение. — Где мой отец? Что с ним? Скажи, прошу… И глядит на меня так, словно от одного моего слова зависила судьба его отца. — Гаврила его лечит в гостиной, — ответила я со вздохом. — Вроде как основное там закончено. Но Гаврила всех разогнал, оставив там в помощниках только Сашку и Алёшу… — Гаврила… А он-то как? Его же тоже зацепили… — Только касательно, он выглядел даже бодрее тех, кто не ранен. — Это он может. Главное чтобы так и было. Слушай, а про каких Сашку с Алёшей ты говорила? — Про твоих друзей, каких же ещё я могла иметь ввиду? Белов и Корсак. — Погоди, — Никита на миг закрыл глаза. — А как это они здесь оказались? — Я же писала тебе об этом в письме… кажется. Я пригласила их. Уже недели две как живут у нас. Послезавтра они собиралась в Москву в Навигаскую школу возвратиться… — Да-да, я помню… Скоро же начнётся учеба… Но, ты говоришь, что писала мне про них в письме. — Да. Я долго ждала от тебя хотя бы одно известие, но в итоге недождалась и написала сама. «Агния, вот надо тебе именно сейчас опять на упрёки переходить?..» — Я писал тебе, несколько раз, — сказал Никита. — А вот от тебя за всё время не получал никаких писем. Значит как и ты от меня… — Так значит ты его не получил и не знаешь… — выдохнула я, чувствуя как сердце застучало под горлом. — Чего не знаю? — с напряжением спросил он. — Агния, я конечно, понимаю, что не так следует возвращаться к жене, как это сделал я, но и ты, пожалуйста, не пугай меня вот так с ходу… — Да, эффектное возвращение, ёлки-палки! — едва заставила я себя улыбнуться. — Только, пожалуйста, не надо мне больше таких сюрпризов. — Я и сам был бы рад не делать их более… — Ну, а мне, собственно, пугать-то и нечем, — пожала я плечами. — Просто жила здесь, скучала, потом однажды в гости к Анне поехала… — Это уже напрягает… — А потом… — я закусила губу, не решаясь рассказать ему сейчас о том, что на меня нападали. — Послушай, говорят, что такие женщины, как я сейчас, выглядят как-то иначе, что их не спутать… Ты не заметил? — Агния, — почти что взмолился Никита. — Пожалуйста, я сейчас не могу ничего угадывать… Я вижу только то, что ты остаёшься собою… Всё той же прекрасной девушкой с тёмными, как ночное небо волосами, и глазами, как мерцающие в выси звёздные голубоватые драгоценные камни… — Хорошо, прости, просто я думала, что ты будешь уже всё знать по возвращении, а тут мне самой нужно говорить… Мерцающие в выси звёздные голубоватые драгоценные камни? — переспросила я с расползающейся улыбкой. — Как же мне не хватало этих твоих слов. Как мне не хватало самого тебя… Ну, вот, опять слёзы водопадом потекли… — Агния, — Никита стёр их с моих щёк тыльной стороной ладони. — Ну, что ты… Пожалуйста, не плачь. Я знаю, что это из-за моей вины… — Нет, — резко помотала я головой. — Не в том дело… Просто у меня в последнее время такая шаткая психика… Возможно, это ребёнок так на меня влияет, так что в чём-то тут и твоя заслуга есть. Никита молча глядел на меня в оба глаза, а на лбу меж упавших на него волнистых прядей волос пролегла глубокая складка. — Я беременна, Никита, — с замирающим от радости сердцем произнесла я, положив его руку себе на живот. — Вот здесь растёт наш ребёнок… Наш малыш. Я не знаю, кто это, девочка или мальчик, но разве есть разница? Ведь это наш ребёнок… И Григорий Ильич обязательно увидит его или её, потому что Гаврила его вылечит, и будет самым чудесным дедушкой… Ты слушаешь меня? Голос дрогнул от досады, что он никак не реагировал. Где же та радость, которой я так от него ждала?.. А он просто перевёл взгляд на живот и смотрит, едва ощутимо ощупывая рукой. — Скажи хоть что-нибудь, — вновь вырвался у меня всхлип. — Если это тебя так расстроило… — Расстроило? — он вскинул на меня удивлённый взгляд. — Агния, почему ты так решила? Я счастлив, я очень счастлив, я… я просто не знаю, как мне это выразить… Я растерялся, и… Он замолчал, переводя сбившееся дыхание, и просто крепко прижал меня к своей груди, где я ощутила сильные и частые удары его сердца. И мне вдруг стало так легко на душе… Словно и не было разлуки, ничего плохого, словно мы только вчера ещё были в церкви на нашем венчании… — Твой отец сделал так же, — сказала я. — Что? — Тогда, когда он только приехал сюда, когда вы с ребятами меня из леса принесли, вы с ним поссорились… И помнишь, как вы примирились? Он просто обнял тебя, без всяких слов. И это иной раз самый лучший выход. Как и сейчас… Ты почти ничего не сказал, но я чувствую, что ты очень рад. Спасибо… Вот увидишь, всё с ним будет хорошо. Я в это верю. — И я тоже. Вера у нас только и остаётся. Да однорукий, но неунывающий Гаврила. — Какой же я однорукий? — раздался внезапно, как в старые добрые времена, голос камердинера. — Двурукий я! Подумаешь немного поцарапали… — Гаврила! — воскликнул Никита всем телом подавшись в его сторону. — Что отец? Как он? Не молчи! — Скажу, коль дадите, барин. — Было б что плохое, то не ухмылялся бы, — сказала я. — Да, Марья Петровна. Свезло нам всем — ранение тяжёлое, но не смертельное. Восстанавливаться наш батюшка будет долго, но жизнь его вне опасности. — Господи, спасибо… — выдохнул Никита с огромным облегчением, перекрестившись. — И тебе, Гаврила, спасибо. Ведь ты сам ранен… — Да царапина это, сколько уже повторять? — притворно вспылил Гаврила, всё же не сумев упрятать в усах довольную улыбку. — Ну, Марья Петровна, простите, что так растревожили вас посреди ночи… — Я с малышом всё равно не спала, но напугали вы нас всех знатно. — С кем? — не понял меня Гаврила. — Она ждёт ребёнка, — пояснил Никита. — Вот тебе раз… — присвистнул камердинер, но тут же радостно воскликнул: — Неужто мне вскоре посчастливится понянчить дитя моего Никиты? Марья Петровна, а вы сумели подготовиться! Ай, какая радость-то! Ай, счастье-то! — Гаврила, — произнёс Никита. — Давай ты будешь радоваться, попутно разбираясь с повязкой на моём плече. Извини, я понимаю, что ты сам… поцарапан, но у меня нет сил больше терпеть. Так трёт и перетягивает! И какой только дурак намотал всё это на меня? Ты бы не сделал так даже без обеих рук. Гаврила бросил на меня косой взгляд, а я не удержалась от взрыва смеха. — Никита, — запинаясь, произнесла я. — Этот дурак является женщиной, и к тому же она — твоя дорогая жена. Но я знала, что моё лекарское искусство далеко от идеала, потому без всяких обид передам тебя в руки профессионала. Кстати, я тебя бинтовала, следуя его советам. Никита весьма красноречиво приложил руку ко лбу, чуть покраснев от едва сдерживаемого смеха. — Извини, я не знал… — Но зато выразился метко.