И вновь цветёт сирень...

«Это невероятно… Как он вообще мог здесь оказаться?..» …С того дня минуло около месяца, даже чуть больше. Григорий Ильич пришёл в себя уже утром, когда мы всё, наоборот, на ходу засыпали от усталости и пережитого стресса. Он был слаб, очень слаб. Но бесконечно счастлив, что Никита не получил серьёзных ранений. Напрямую князь об этом не сказал, но прекрасно было видно как он смотрит на сына, особенно когда Никита отвлекался от него на что-то. На известие о моём положении Григорий Ильич отреагировал ещё более сдержанно, чем Никита, словно ему сообщили новость, которую он слышит уже третий раз, не меньше. И при этом моего письма, само собой, он не читал. Видать он и так догадывался, что подобного следует ожидать… И как мне ни хотелось, а пришлось-таки рассказать им про нападение на меня. А уж заодно и расспросила их про то, что же такое случилось с ними в дороге. — Нам чуть менее двух вёрст оставалось до дома, когда они налетели словно из засады, — первым ответил Гаврила, курсирующий от Никиты до Григория Ильича и наоборот, чуть ли не ежеминутно делая что-то для них, даже если просто расправлял складку на рубашке. — Выскочили как собачья свора. И давай палить из пистолетов! И откуда только у разбойников столько заряда имеется? Где они их берут? С деревьев что ли срывают? — В тот-то и дело, — произнёс Григорий Ильич. — Видно у них есть кто-то, кто снабжает их всем, в том числе и сведениями о том, на кого нападать. Здесь вообще сколько было совершено подобных нападений за последнее время? — Случай с вами вроде как второй после меня, — сказала я, сидя возле его кровати. — По крайней мере ничего не было слышно. — Было бы, коль случилось. Согласитесь, не слишком-то густо для разбойников. — Какое же тогда найти этому объяснение? — спросил Никита, сидящий напротив меня. — Ты и сам уже догадываешься, друг мой, — отозвался Григорий Ильич. — Не случайности то были, а с конкретной целью… Вопрос в ином: почему именно мы? Откуда они узнали, когда я и Никита будем возвращаться? Кому вообще всё это нужно? Марья, есть мысли? Ты тут столько времени жила, может заметила что… Мне отчего-то так неловко стало под этим пронизывающим взглядом князя. — Есть… — созналась я. — У меня несколько версий. Точнее две… Может это кто по вашей службе зуб заточил? — Нет, исключено — я за всю свою жизнь на своём посту не сделал ничего такого, чтобы кому-то могло захотеться мстить мне, причём вот таким образом. Мне ли не знать? Другую давай версию. — А вторая… Помните, я сказала, что меня тогда Тихонов спас? — Да, и это выглядело более чем странно. — Мне тоже так кажется, — сказала я, внутренне содрогнувшись от тона князя, с каким он это сказал. — Он ведь ещё оставался в доме до самого утра… Ждал, когда я приду в себя. Не знаю, почему его никто не прогнал… Когда я достаточно обошлась я тут же спустилась в гостиную и… в общем, поблагодарила его. Я не знала чего мне думать о случившемся, поэтому решила даже в знак признательности позвать его в гости… Но затем у Федосьи, да и у меня тоже, возникли сомнения насчёт меня, то есть про беременность, и когда стало известно, что это на самом деле так, то я тут же отослала Тихонову записку, что никаких гостей не будет. Потом приехали Сашка с Алёшей… — Марья, когда ты до дела доберёшься? — перебил меня Григорий Ильич, сильно хмурясь во время моей речи. Никита же терпеливо молчал. — Сейчас уже, Григорий Ильич, просто всё это необходимо для прояснения случившегося тогда. Так вот, где-то спустя две недели, как приехали Сашка с Алёшей, Тихонов сам наведался в гости… — Как это «сам»? — А вот так — взял и пришёл. — Так он ворвался или ты его сама пустила? — Батюшка, — сказал Никита, — дайте же Марье закончить. — Пускай подробнее рассказывает. — О нём доложила Федосья, — мне уже становилось неприятно от этого допроса, — когда я была у нас в саду и шила с Настасьей… Дальше я рассказала о всём, что было потом, на этот раз ничего уже не приукрашая и не утаивая. Коль уж взялась строить догадки, так изволь излагать полную картину. — Ну, вот это уже, кажется, более близко, — сказал спустя минутное раздумье Григорий Ильич. — Он любил твою маму, но ничего так и не добился. Теперь же он пытается заменить её тобою, но снова ничего. И поэтому ему кажется верным выходом начать… нападать на тех, кто, по его мнению, стоит меж ним и тобою. Нам нужно разобраться с этим… Тут князь закашлялся, невольно потянувшись к своей ране, доставляющей ему ещё много неприятностей. — Батюшка вы наш, поберегите силы, — сказал Гаврила, тут же подскочив к нему и поправив сбившиеся подушки. — Хотя бы до завтра старайтесь поменьше говорить. — Я и так почти онемел, — проворчал в ответ князь. — Отец, правда, отдохните. А мы с Марьей позаботимся обо всём остальном, — произнёс Никита. — Да знаем мы, как вы там позаботитесь… Но уж нет; рот им мне заткнуть не удалось, поэтому я сделаю все, чтобы поквитаться с теми, кто едва не убили меня и моего сына! А ещё носящей под сердцем ребёнка невестке угрожали, что преступно вдвойне. Трудно было конечно в Холм-Агеево взяться за дело так, как того желали мы все. Но ни о каком переезде в ближайшие месяцы не могло быть и речи. Что мне, что Григорию Ильичу сейчас в самую последнюю очередь нужно было трястись по всем этим ямам и ухабам! Поэтому пришлось по возможности сделать всё, на что хватало здесь сил. Сашка и Алёша были искренне радостные от того, что так сумели помочь нам, и что Никита, с которым они весь свой последний день перед отъездом провели практически неразлучно, почти совсем не пострадал. Интересно, сквозное ранение в плечо для них — это считай что ничего и не было! Хотя по сравнению с Григорием Ильичом… действительно не самое серьёзное ранение. Их, кстати, тоже подключили к делу: Григорий Ильич надавал им с собой несколько писем со своими подписями, которые ребятам предстояло разнести по Москве во всевозможное учереждения (бог знает как это там называется!). Что ж, не сомневаюсь, что один из них — думаю понятно кто, — попутно догадался зарекомендовать себя в тех высокопоставленных кругах как близкий друг семьи Оленевых. Я бы на его месте точно воспользовалась подобным случаем. И вот, как я уже сказала, прошёл месяц. И вновь ожидаемое «ничего»… Каждый день Григорий Ильич, поправляющийся, к несчастью, весьма тяжело, тщательно просматривал всю корреспонденцию, приходящую в дом. И каждый день он становился всё мрачнее и мрачнее… «Словно в воду канули! — ответил он с досадой на мой вопрос о продвижении дела. — Нет, честное слово, ума не приложу, как им удаётся так скрываться! Искали уже везде, в каждом дупле, под каждым камнем, — да даже в женских монастырях! — и всё равно ничего. Дьявол какой-то, а не человек, прости, Господи!» Интересно, и как же это они искали по женским монастырям? Хотелось спросить, да чего-то удержалась. Честно говоря, я, к своему стыду, мало задумывалась в то время о свершавшихся поисках. Да и как мне было сосредотачиваться на том, когда со мною рядом был мой любимый Никита? Мой дорогой, мой единственный… Моя душе и сердце!.. О, фанатичная натура! Сперва самозабвенное служение учебе, длившееся почти полные одиннадцать лет, не считая того, что было ещё до школы. Лишившись же этого, куда было переправить весь этот поток неиссякаемой страсти? Правильно! На того, на кого мне выпал жеребий полюбить. На моего прекрасного, благородного Никиту. А сейчас, когда он был ранен, я ещё более ощутила свою неудержимую тягу к нему. Я целые дни, и порою даже ночи, тратила на своё служение ему. Мне на каждом шагу хотелось сделать так, что бы ему было хорошо, приятно, чтобы его дивная улыбка как можно чаще показывалась и согревала сердце как тёплое летнее солнце. По вечерам я неизменно расчёсывала его густые локоны, ставшие за это время ещё чуть длиннее. Это простое действие трепетной волной воскрешало в памяти тот не предаваемый забвению день, а точнее ночь, когда мы, там, в Петербурге, впервые стали мужем и женой не только по названию, но и по истинному, природному соединению. Днём я боялась вспоминать о том — прекрасно знала, какая густая краска заливала мои щёки, и каким невероятным огнём горели мои глаза! Просто увидела себя однажды в зеркале случайно… Но вот когда ночь спускалась матовым покровом на землю, когда я ложилась в постель, слушая как Никита уже мерно дышит во сне, и аккуратно клала руку ему на грудь, дабы ощущать биение его сердца, я начинала безвозвратно тонуть в тех воспоминаниях. Я вспоминала, как меня впервые охватывал тот неведомый доселе жар… Как я, не зная что делать, подчинялась одному велению дремавшего в ожидании инстинкта… Вспоминала те изматывающие ласки, сыпавшиеся градом поцелуи, казавшиеся горячее углей, сбившееся у нас обоих дыхание, когда сердце вот-вот готово было разорваться от быстроты своего биения… И как с каждым новым разом, с каждой ночью, когда мы уже не спрашивали друг у друга разрешения, когда едва были способны дождаться того мига, о котором невольно вспоминалось в течении дня, я и он — мы оба раскрывались всё сильнее. Робость исчезала, ломались выстроенные до этого границы… Я тогда была уже не собой, хотя и оставалась всё той же, только теперь открывшей дверь и ступившей в ту жизнь, о которой никогда прежде и не задумывалась. Но с каким волнительным восторгом я училась жить в этом мире! И Никита так же… Сейчас, когда неизменный итог этих шагов рос у меня во чреве, и потому мы не смели более позволять себе тех бурь, я всю энергию тратила на заботу. На исцеление. На приношение счастья в его жизнь. Унижение, боль… Ничего этого в моей жизни не было, но, — чёрт возьми! — я и это бы снесла, лишь бы он был счастлив! Хотя, нет, боль иногда все же была, чего уж лгать? Что тогда ночью в Петербурге, что потом, когда оба слишком уж увлекались… Но это не та боль, которой любыми путями хочется избежать. Ведь следом за ней следовало сразу же то, что напрочь выбивало из всех чувств малейшую сосредоточенность на ней. А ещё Никите так забавно удавалось извиняться за это… Забавно — потому, что он ощущал себя виноватым там, где была виновата только природа, создавшая людей такими, какими мы являемся. — Знаешь, — шептала я ему в одну из ночей после их с отцом прибытия, беспрерывно гладя в руках его правую ладонь, — у нас в некоторых странах днём рождения у человека считается тот день, когда он был… создан для начала жизни. — Интересная традиция. И, возможно, более верная — ведь он, или она, уже живёт, — Никита при этом высвободил руку и очень аккуратно уложил её мне на живот. — Только как понять, какой же именно то был день? Ведь столько раз… — Да, знаю, они шли все подряд… Но чутьё кое-что шепчет мне. — Да? И что же оно шепчет? — я не видела в темноте, но слышала по голосу, что Никита не сдерживает улыбки. — А помнишь одну из наших прогулок верхом? Когда мы единственный раз позволили себе не удержаться при свете дня? — Как мог я забыть? Там была поросшая густой, мягкой, как ковёр, травой полянка… Кругом росли ели и сосны, тихо журчал бьющий из земли родник… — Ничего не подозревавшие птицы сладко пели, — подхватила я его мечтательно-тоскующий тон. — А мы решили набрать воды из родника… И отдохнуть немного заодно. Расстелили твой восхитительный темно-зелёный плащ… — Кони наши тоже ничего ещё не подозревали тогда и мирно пощипывали траву… — Хм… Мой Тихий, как мне кажется, всё же заподозрил тогда неладное — всю дорогу сильнее обычного косил на меня своим бархатным глазом! Умный, гад… Он мне вообще напоминает человека, обращённого за прошлые грехи в коня. — Как бы там ни было, а искупает он их по полной. — Вот уж нет! По-моему большего бездельника, чем Тихий, в лошадином мире ещё нужно постараться отыскать! Но мы, кажется, не о конях говорили… — Да, верно. Удивительно даже, как тогда пролетело время! Ведь выехали мы около двенадцати, а вернулись, самое ранее, часов в семнадцать! — Да, Федосья потом весь вечер прятала от меня какую-то хитрую улыбку. Догадывалась, в чём причина задержки. — Гаврила тоже. И батюшка… Да просто все! Так ты считаешь, что именно тогда, под сенью многолетней сосны… — Мне по крайней мере нравится так думать. — Значит так оно и есть. Слушай, спросить вот хочу… — Никита немного замялся. — Ну, о чём? — Да так… Ты про имя ещё не думала? Вот те раз! — Нет, нельзя же. До крещения и речи о том никакой!.. — А всё же? — с лукавой интонацией спросил Никита. — Ладно, конечно же думала. Но слишком большой разброс! Поэтому решающий выбор сделаю, когда в глаза ему, или ей, взгляну. Извини, но тебя я права выбора лишаю. — Твоё право, ведь ты же растишь его в себе. Дни летели один за другим. Не было больше такого, что всё тянулось невыносимо, изматывающе долго. Раз — и уже три дня улетело! Два — и ещё неделя убежала! Несправедливо… Почему в счастье так всё быстро течёт?.. Наконец Григорий Ильич дошёл до того, что уже покидал свою постель и совершал короткие прогулки по комнате. При этом обязательно присутствовали я с Никитой и Гаврила, страхующий князя на случай, если ноги ещё не смогут сработать достаточно чётко и не удержат его. Хотя я на свой грех мало уделяла должного внимания Григорию Ильичу в его недуге, а всё же не прошло ни одного дня, что бы я не зашла к нему и не посидела немного рядом (потом тут же возвращалась к Никите). И вот уже неделю как я видела разительную перемену на его лице — хмурость и мрачность отступали, прежняя довольная улыбка стала прорезаться всё чаще и чаще. В конце концов он, стоя возле стола и опираясь на руку Гаврилы, объявил всем нам: — Изловили нескольких разбойников, кажется троих. По правде говоря те почти что сами вышли к ним, как-будто хотели, чтобы их уже наконец поймали. — Так это же хорошо, разве нет? — с радостью произнесла я. — Верно, но главаря-то среди них не было, ведь так? — подал голос Никита. — Да, друг мой, — кивнул Григорий Ильич. — И правда хорошо, Марья, что их изловили, но главный зачинщик всё ещё ускользает!.. Но ничего, попадётся и он. Рыба умеет плавать только вперёд, поэтому скоро у него не останется места для пряток. Главное, чтобы они там уши не развесили с этой поимкой! Но я теперь точно верю, что вскорости всё будет как надо. Больше этой темы мы не касались, перейдя на иные разговоры. Да мне и не хотелось задумываться об этом… Дело и так шло без моего участия и потому никакие думы не лезли в голову… Меня заботили лишь Никита, я со своим ребёнком и Григорий Ильич. Всё. Поэтому я была очень неприятно удивлена, когда мы с Никитой спускались от князя и к нам подошла Федосья с известием о том, что прибыла Анна Николаевна. И не одна, а с какой-то старушкой. Говорит, что это, мол, старая няня бывшей княжны Анисимовой. — Да неужто Фаина! — воскликнула я без единого оттенка радости. — Не ведаю, барыня, имя не сказывали. — Вот поди и пойми, чего с ними делать!.. — Ла ладно уж, примем их, — сказал Никита, помогая мне спускаться. — Невежливо получится. Они же не Тихонов, в конце концов. Доложите батюшке о гостях!.. «В каком-то смысле они недалёко от него стоят…» — подумала я тогда про себя, но смолчала. Действительно, в гостиной нас встретила сияющая Анна Николаевна, с распростертыми объятиями подойдя ко мне и трижды с громким причмокиванием поцеловала меня в щеки. За кушеткой, как всегда, робко жалась Фаина, ничуть не изменившаяся с той поры, когда я её видела в последний раз. Бог мой, когда же это было?! Словно целая жизнь прошла с той поры. — Ах, Мари, как же ты хороша! — воскликнула Анна, отлипнув от меня. — Не зря молвят, что беременность красит женщину. Ладно, не удивительно, что она уже в курсе — уже со дня возвращения Никиты и Григория Ильича секрета о моём положении больше не существовало. — А как расцветает наш юный князь! Вот он, наглядный пример, что жениться нужно только по любви!.. Ой, а что у вас с рукой, князь? Вы так её держите, словно повредили… — переключилась Анна на Никиту. Хорошо хоть, что целовать не бросилась, а не то я своей же косой удушила бы её! — Пустяки, уже почти прошло, — уклонился от ответа Никита. — Как вы поживаете, Анна Николаевна? Я слышал от Марьи, что у вас большое счастье… — О, да, это верно! — ещё более простая воскликнула Анна, слишком уж несдержанная сегодня. — А вы в курсе подробностей? О, если нет, то я с радостью посвящу вас. Поверьте, эта история стоит того, чтобы о ней знали не только в семье. — Марья рассказывала мне многое, но я с радостью выслушаю историю из ваших уст, Анна Николаевна. Пожалуете чаю отведать? — С превиликим удовольствием!.. А, погодите же, я ведь к Мари гостью привела. Фаина, ну что ты опять прячешься? Никита Григорьевич, это няня вашей жены… — Я знаю, не беспокойтесь, — на миг он обменялся со мною взглядом и я чуть заметно кивнула. — Что ж, уверен, что для моей жены это приятный сюрприз и, думаю, им будет о чем поговорить и без нас. Прошу. Мы остались одни с Фаиной. Некоторое время я молча глядела на неё, отмечая про себя, что взгляд у неё стал какой-то строго-жалостливый. — Ну, что ж, Марьюшка, здравствуй, — я аж сжалась от того, как прозвучал этот голос, некогда столь добрый и ласковый. — Вышла-таки замуж по своему выбору… — И ты здравствуй, Фаина, — я попыталась улыбнуться, всё же она некогда была добра ко мне и заботу проявляла. — Да, я вышла замуж, как того повелело сердце, а не бездушный росчерк пера. — Бездушный? В том была воля твоего отца! — Кто вообще сказал, что там хоть в чем-нибудь была его воля? — сорвалась я в ответ, поражаясь, что в голосе няни едва ли не ненависть свистела. — Я имею ввиду, что не мог он так поступить добровольно. Просто я здесь так много узнала за последнее время о графе Тихонове… — В таком случае ты уже должна была понять, какую ошибку совершила, выйдя замуж не за него. — Фаина, да что тебя так заклинило на этом? Ты ещё в Москве всё песочила мне мозг, что для меня возможен только брак с ним… — Так и есть, — снова перебила она меня, пройдя к дверям и закрыв их, словно желая, чтобы нас не подслушивали, после чего обернулась ко мне и быстрым шагом приблизилась, в каком-то исступлении тараща на меня глаза. — Опомнись, девочка моя! С самого рождения я растила тебя, кормила, укладывала спать, пела песни, и всё для того, чтобы ты однажды стала достойной ему женой. Или же ничьей. Воротись, Мари, воротись на тот путь, пока не загубила себя! Уже пройдено слишком много, дальше просто нельзя! Ты уже ждёшь ребёнка… Но ничего, ты можешь избавиться от него, ещё не поздно, а можешь и доносить и оставить его этим князьям, как сама желаешь. — Ты обезумела… — тихим от разгорающейся злости голосом произнесла я, отступив от неё. — Как ты вообще смеешь такое мне говорить? Ты не мать, я знаю, но должна же ты понимать, что ребёнок, полученный к тому же от того, кого ты любишь всей душой и сердцем, дорог для меня больше жизни! Избавиться, оставить?! Да пропади все пропадом, но такому никогда не бывать! — Растить ребёнка от чужого мужчины Евгений не будет… — Да кто вообще даст ему такую возможность? Я замужем, слышишь? Замужем! За Никитой, за тем, кто люб мне! И мне задаром не сдался этот Тихонов, что б провалиться ему! И вообще, Фаина, с какой стати ты так рьяно желаешь, чтобы я была с ним? — А чего ещё желать ей для своего сына? Внутри всё похолодело. Тихонов! Этот голос я узнаю из тысячи… «Это невероятно… Как он вообще мог здесь оказаться?..»