Полицейская Академия

      Тина со звонким стуком опускает поднос на стол, за которым уже сидят Эмма, Джо и Хью, и почти падает на свободный стул.       — Руки не держат, — сообщает она трём парам округлившихся глаз.       — Ноги, похоже, тоже, — хмыкает Джо.       Голдштейн хмуро рассматривает негнущиеся пальцы и ладонь, покрытую свежими мозолями. По краешку сознания ползёт вялая мысль о том, что она еще не скоро сможет ощутить прохладу лощёного смычка загрубевшей кожей. Неважно. Чудо уже то, что ей разрешили оставить скрипку и даже играть пару раз в неделю за полчаса до отбоя.       Тина расставляет приоритеты. Сейчас в приоритете — стать полицейской. Раз для этого нужно жертвовать игрой на скрипке — она готова. И если вспомнить, что долгие годы музыка была для девушки самым уютным способом выражать свои чувства, то цена получается вполне равносильной.       Она берётся за вилку и морщится.       Дурацкий канат. Дурацкий страх высоты.       Тина изо всех сил старается не смотреть вниз. Каждый раз до середины она карабкается более или менее без проблем. Проблемы начинаются дальше. Головокружение накатывает тошнотворными волнами; периферийное зрение помимо воли отмечает, как в тумане раскачиваются выбеленные стены зала, сходятся и расходятся высокие окна, слепящие вспышками света. Она стискивает зубы и крепче вцепляется в перекрученный трос, пока заскорузлая поверхность не впивается в ладонь. Ещё чуть-чуть и сдерёт кожу.       — Пошевеливайся, Голдштейн! — орёт инструктор. — Филейной частью будешь сверкать на гражданке.       Он думает, ей не хватает сил. И когда она спускается, гонит подтягиваться на турник. Три подхода по пятнадцать подтягиваний. Последний — до отказа. Она терпит и сильнее сжимает челюсть, чтобы не издать ни звука. Потому что будет только хуже, если решат, что она жалуется. И в сто раз хуже, если поймут, что она боится высоты.       Так что поднос с едой она действительно доносит с трудом.       — Видел сейчас лейтенанта Томпсона, — старательно разжёвывая картошку, выдаёт Джо. — Кажётся, он шёл от коменданта и явно не в духе.       — С чего взял? — Эмма ковыряется в своём салате, брезгливо выстраивая фасолины на краю тарелки.       — У меня развязались шнурки, а он не приказал, например, нагнуться и завязать их зубами, — задумывается Хилл. — Просто прошёл мимо, представляете?       — Может, не заметил? — усмехается Салливан.       — Значит, точно не в духе, — улыбается Голдштейн.       — В любом случае, если Томпсону перепало от коменданта, лучше не попадаться ему на глаза, — назидательно заключает Монтгомери. — Второй раз может не повезти.       Покончив с ужином, Тина прощается с товарищами. Ей хочется прогуляться перед отбоем и немного подумать. Кивает Эмме «увидимся в общаге».       Ей нравится это время суток. Они с сестрой частенько наслаждались прогулками по ночному Нью-Йорку. Днём солнце назойливо лезет в глаза длинными щупальцами, застилая весь вид, а вечером город будто выцветает и давит на душу своей серостью до тех пор, пока ночь не зажжёт улицы первыми всполохами фонарей, а небо мерцающими звёздами. Манхэттен преображается в волшебную сказку, пестря огнями, как рождественская ель. Многокрасочные лампочки вдоль дорог, яркий свет из окон небоскрёбов, неоновые вывески ресторанов и магазинов. А запахи! Вкусные, волнующие запахи кондитерских, парфюмерных и цветочных магазинов, сладкие ароматы из кафе-мороженых. Куинни так любит клубничное!       Куинни… Она ступает рядом легко и невесомо, даже на высоченных каблучках, а изящные локоны подпрыгивают в такт порхающей походке. Её прелестная сестра притягивает восхищённые взгляды мужчин и завистливые женщин, но её одинаково не интересуют ни те, ни другие. Сердце добрейшего и нежнейшего на свете существа принадлежит милому Якобу Ковальски — владельцу булочной по адресу Ривингтон-стрит, 443.       Как же Тине не хватает сестры.       Она полной грудью вдыхает бодрящую свежесть ночи и ступает по сочной траве, посеребренной лунным светом. Территория Академии довольна просторна. Ей ещё не довелось проверить насколько. Передвижения курсантов ограничены, поэтому на всякий случай она не отклоняется от курса к общежитию. Ещё нарвётся на новые неприятности, не успев отойти от старых.       Мысли возвращаются к капитану Грейвсу. В который раз. Тина уже не делает попыток от них избавиться: бессмысленно. Голдштейн вспоминает, как они втроём с Эммой и Джо заставили Хью Салливана рассказать всё, что ему известно об их новом преподавателе.        — Разве вы о нём не слышали? — удивляется парень. — С первого дня поступления только и слышу его имя. Он тут вроде местной легенды: трижды получал высшую награду Департамента за особые заслуги. И столько же отказывался от повышения.       — Так он тоже коп? — допытывается Джонатан.       — Само собой, — кивает Хью. — Персиваль Грейвс — капитан тридцать четвёртого участка. Только временно отстранён от дел.       — Отстранён? — живо переспрашивает Тина. — За что?       — Говорят, — Хью понижает голос до угрюмого шёпота, — четыре года назад в перестрелке погибли жена и маленькая дочь капитана…       — Какой кошмар, — передёргивает плечами Эмма, а Тина мрачнеет.       — … списали их смерть на несчастный случай: мол, оказались не в том месте и не в то время. Дело передали в отдел по борьбе с наркотой; стрелявших посадили, а дело закрыли. Но Грейвс всё не успокаивался, пытался доказать, что это умышленное убийство. Требовал вернуть ему дело. Многие думали, что капитан тронулся рассудком, оно и неудивительно: потерять за раз и жену, и ребёнка. Если бы не вмешательство шефа Департамента, неизвестно чем бы всё закончилось. Ему удалось уладить проблему мирным путём, а Грейвсу пришлось отступить.       — Ещё бы, — вставляет Джо. — Не уступить комиссару значит попрощаться с Управлением.       — Не недооценивай Грейвса, — осаждает его Салливан. — Как недавно выяснилось, он только делал вид, что смирился. И всё это время вёл своё собственное расследование.       — Потрясающий мужчина, — мечтательно вздыхает Эмма. — Красив, умён, справедлив и храбрец к тому же.       «Женщины», — ворчит Салливан и продолжает.       — В общем, подробностей не знаю, но около месяца назад Грейвсу удалось поймать кого-то. Однако, ситуация сложилась критическая, и капитану пришлось его пристрелить. После стольких лет поисков собственными руками разорвать единственную ниточку, ведущую к убийцам своей семьи. Говорят, он был в бешенстве. Как и комиссар из-за того, что Грейвс действовал у него за спиной. Вот его и отстранили, пока ведётся следствие. Только всем известно, что это ненадолго. Комиссар уважает и ценит Грейвса, к тому же они старые друзья. Так что, возвращение капитана к обязанностям — вопрос времени.       Тину эта история задевает за живое. Сильнее, чем должна бы волновать чужая судьба. В ушах ещё долго стучат горькие слова Салливана. «Потерять за раз и жену, и ребёнка». Она не может представить, каково ему пришлось. Она никогда никого не теряла. Как он держится? Что помогает ему справляться? Ответ кажется очевидным — месть. Вот ради чего он продолжает жить.       Тина хмурится. Ей не нравится это открытие. Жизнь ради мести, так или иначе, обречена на кошмарное существование. Удастся её осуществить — на смену придёт опустошение. А если нет, можно сойти с ума от отчаяния, пытаясь бесконечно.       Вся в раздумьях Тина сворачивает за угол и врезается во что-то мягкое. Раздаётся тихий всплеск, и инстинктивно вытянутые вперёд ладони оказываются в чём-то холодном и липком. Она с тяжелым сердцем поднимает голову на бумажный стакан, в котором, судя по цвету, секунду назад был апельсиновый сок. А теперь он, расцветая звездообразным пятном, медленно впитывается в тёмную ткань формы лейтенанта Томпсона. Тина холодеет и вся подбирается: лицо мужчины искажено от гнева.       Некстати вспоминается совет Эммы держаться от лейтенанта подальше.       — Простите лейтенант, сэр, — голос предательски дрожит. — Я вас не заметила…       Ой, не стоило ей так говорить.       — Вы бы заметили, Голдштейн, — цедит лейтенант, — если бы не витали в облаках!       Она опускает взгляд, замерев по стойке смирно. Лучше промолчать, слова только всё испортят. Томпсон зол, он искал на ком сорваться, и вот, как раз кстати, подворачивается Голдштейн. Ей придётся просто смириться и принять наказание.       — Встать в позицию для отжиманий, курсант!       Тина делает, что велено, мысленно взвыв от боли в руках и с ужасом ожидая вердикта. Если он сейчас прикажет отжаться больше десяти раз, то девушка встанет, плюнет на всё и уйдет домой. Потому что просто физически не способна выполнить приказ. Но её страхи не оправдываются. Лейтенант говорит совсем другое.       — Стой так, — разворачивается и собирается уйти.       — Сколько стоять, сэр? — спрашивает она у его спины.       — Сколько понадобится, — бросает Томпсон.       Тина остаётся одна в лёгком ступоре. Это что-то новенькое. И что теперь делать? Как определить, как долго занимает его «сколько понадобится» по человеческим меркам? И ведь не ослушаешься, вдруг наблюдает, гад. Вот же влипла! «Ладно, — решает девушка, — если не вернётся, простою до отбоя». И тут же приходит в отчаяние: до отбоя около получаса. Она столько не протянет!       Больно. Мышцы деревенеют, до предела натягивая кожу. Тело потряхивает, как в лихорадке, а по жилам словно растекается жидкий огонь. Челюсти сжимаются с такой силой, что гудят зубы. Лицо поблёскивает капельками испарины; липкая струя скользит по скуле к подбородку.       Мерзко. Больно. Обидно.       Обидно до слёз, скапливающихся в уголках глаз. Желание дать им волю рвёт изнутри на части. Зарыдать в голос, чтобы все услышали, как ей плохо. Но она знает, что никому до этого нет дела. Не можешь терпеть — собирай пожитки и вали домой. Возможно, так ей и стоит поступить. Тина переоценила свои силы, всё это слишком. Довольно, сейчас встанет, и пусть все катятся к чертям!       Но она смаргивает слёзы, глотает рыдания и терпит дальше. Ещё чуть-чуть. Ещё немного и всё. Может, он смотрит? Может, вот-вот вернётся и отпустит её. Ну, пожалуйста, пусть он уже вернётся.       Ей кажется, что она слышит чью-то поступь. Если это не её страдающий разум порождает слуховые галлюцинации, то к ней кто-то приближается. Боже, пусть это будет лейтенант Томпсон или ещё кто из командующего состава…       Шаги стихают, и в поле её зрения возникает пара начищенных до блеска оксфордов с текстурной союзкой.       Сердце Тины пропускает удар и взмывает к горлу. Ей не надо поднимать голову, чтобы определить владельца роскошной обуви. К счастью, она уже и так вся красная от перенапряжения. Ну почему это должен был быть он? Как же стыдно предстать в таком виде перед Грейвсом!       Голову поднять и впрямь не хватает сил, и мужчина, кажется, понимая это, сам опускается перед девушкой на корточки и чуть склоняет голову, облегчая ей обзор. Тина мгновенно оказывается в плену глубоких тёмных глаз. Даже в таком положении она не может противиться чарам пробирающего насквозь взгляда.       — Курсант Голдштейн, — хрипловатый голос обволакивает, как прохладный бальзам ноющее тело; Тина дрожит сильнее. — За что исполняете?       — Капитан Грейвс, сэр, — тяжело, надрывно. — Облила лейтенанта Томпсона соком. Нечаянно.       Девушка может поклясться, что у мужчины дёргается уголок губ. Боже, если его это забавляет, она готова повторить на бис! Да хоть вылить на Томпсона контейнер апельсинового сока и целую вечность отрабатывать в позиции для отжиманий.       — Сколько уже стоите? — Грейвс потирает переносицу, чтобы скрыть веселье.       — Минут пятнадцать, наверное, не уверена, сэр.       Капитан кивает своим мыслям и поднимается, оправляя чёрный пиджак.       — Встаньте, курсант. Достаточно.       Тина всхлипывает от облегчения и грузно падает ничком на траву, не замечая, как дёргается мужчина. Он уже собирается склониться к ней, когда девушка перекатывается на спину и осторожно поднимается.       Вертикальное положение даётся Голдштейн с трудом, её основательно шатает. Руки грузом висят по бокам, пальцы не сгибаются, ноги онемели. Хорошо она выглядит со стороны!       Жалкая.       — Спасибо, сэр.       — Ступайте, — кивает Грейвс.       Тина делает нетвёрдый шаг — нога подкашивается и она летит к земле. Упасть не дают крепкие мужские руки, надёжно обхватывающие её за плечи. Грейвс притягивает девушку к себе, поддерживая за спину.       — Голдштейн? — в голосе беспокойство, глаза тревожно обегают побледневшее лицо курсантки.       А её мутит от усталости и волнения. Близость и тепло мужчины кружат голову. С каждым отрывистым глотком воздуха она вбирает исходящий от него аромат кардамона, имбиря и, кажется, можжевельника. Где-то глубоко внутри с волной тепла поднимается желание уткнуться ему в шею и полной грудью вдохнуть этот древесно-пряный запах.       — Тина, думаю, вас нужно отвести в медпункт.       Боже. Боже. Боже! Он, что, только что назвал её по имени? Он помнит её имя! А как красиво оно звучит с его языка… Стоп, что он сказал? Медпункт? Тина отчаянно мотает головой, пытаясь самостоятельно стать на ноги. Но Грейвс продолжает её поддерживать, и ощущение его рук сквозь тонкую ткань обмундирования мешает облечь толкающиеся в черепной коробке мысли в слова.       — Не стоит, капитан, — она встречает внимательный взгляд мужчины твёрже, чем стоит на ногах. — Мне просто нужно поспать — утром буду как новенькая.       — Вы уверены? — он наклоняет голову и выглядит при этом довольно недоверчивым.       — Да, сэр.       Если Томпсон узнает, что она обращалась за помощью, он сделает всё, чтобы её выставили вон из Академии.       — Что ж, пойдёмте, я провожу вас. Хочу убедиться, что вы не упадёте без чувств по пути в общежитие.       — Да, сэр. Спасибо.       Несколько минут назад она думала, что ничего уже не спасёт этот день, а к утру, она может, уже будет дома с Куинни. Но ступая теперь рядом с капитаном Грейвсом и поддерживаемая его теплой крепкой ладонью за локоть, она понимает, что ни за что не сдастся.       Тина закончит Академию и станет полицейской. Более того, во что бы то ни стало, она добьётся распределения в его участок.