Ответы Шакала

— Как тебя раньше звали? — Чего-чего? — Как тебя звали до того, как ты Вонючкой стал? — Так и был Вонючкой. С самого начала. — Ладно, храни свои секреты… — Да я ещё до рождения вонял! — Верю.

***

Красный огонёк китайского фонарика отражается в банке с водой на краю подоконника. Понадобится совсем немного усилий, чтобы он превратился в стайку малюсеньких медных рыбок. А может быть, во флегматичную медузу-пророчицу? Или в подводного светлячка-звёздочку… В банке может оказаться кто угодно! Шакал шумно вдыхает аромат чая с молоком, мёдом и специями, что принёс ему Македонский. Глаза Курильщика полны любопытства, а нога Длинной Габи сонно покачивается совсем рядом. Можно протянуть руку и пробежаться пальцами по умопомрачительному в своём совершенстве квартету из бедра, голени, чулка и туфли… Чудеса находятся рядом с нами, главное — уметь вовремя поймать их за хвост. Именно об этом думает сейчас Табаки. С явным наслаждением потягиваясь, он широко улыбается, зажав сигарету уголком рта. Шакал и правда тянется шустрой лапкой, но не к ноге, а к губам Длинной, забирает горящую сигарету, прикуривает с её помощью свою и успевает вернуть обратно за миг до крика возмущения. Габи вспыхивает и вдруг заливается довольным румянцем, пробивающимся сквозь косметику. Табаки продолжает прерванный рассказ: — Это было в одном хорошем месте. Волшебном и не волшебном одновременно. В том лесу сходятся три дороги. Три лесные тропы. Он останавливается, смакуя чай — отпивая маленькими глотками, перекатывает каждый на языке. Вкус похож на индийскую масалу. У Македонского получилось не переборщить со специями и не пожалеть молока и мёда. — Там растут одни лишь сосны. Это светлый лес… Солнечный даже. Шакалу удалось собрать на себе заинтересованные взгляды, он плавится под ними, а ещё от сладости чая — плавится от удовольствия. — В том месте очень много черники. Моря черники. Холмы, барханы, волны — малахитовых листочков с тёмно-синими ягодками-глазками. Шакал делает многозначительную паузу и стряхивает сигаретный пепел в блюдце. — Вот под одним таким кустом меня и нашли… Габи смеется с оттенком недоверия. — Тебя? Курильщик удивлённо вздрагивает: — Ого! — Ага! — Ой… а куда вели те три лесных дороги? — Длинная наклоняется ближе, так, что снова становится видно много такого, от чего вся накопленная в животе сладость ухает куда-то вниз, но при этом еще и прыгает вверх, душит, перекрывая дыхание. Так сильно, что приходится чуть отодвинуться, чтобы возобновить поступление воздуха в легкие. Потом довольно долго приходится вспоминать, о чём Габи только что спрашивала.  — Оу, это опасно — отвечать на такой вопрос, дорогуша. Понимаешь, я могу говорить лишь о том, что касается лично меня. Для остальных тайн сегодня неподходящая ночь. — Чёрт, интересно… Хорошо-хорошо, только дальше рассказывай. — А чего тут рассказывать? Нашли меня, отнесли в участок. Стали выяснять: что да как… Искать родственников. А по документам, что при мне оказались, выходило, что мои дальние родственники были когда-то владельцами Дома. Потом этот Дом переписали на… впрочем, неважно. Вот только в живых никого из родни на тот момент уже не оказалось… Решили в виде исключения оставить меня в Доме. В качестве проявления уважения к истокам или ещё какой-то похожей фигни… В те времена люди были романтичнее, детка. Явно ошарашенная Габи медленно выводит: —Ты не рассказывал… — А никто и не спрашивал. Никто не спрашивал. И хорошо, что так. Редко когда он мог уноситься воспоминаниями так далеко без ломоты в висках и зудящих ладоней. И память морочит чем дальше, тем больше, растворяя всплывающие истории до состояния обглоданных остовов, картинок, лишенных смысла и временной последовательности. Что случилось раньше? Какое воспоминание самое первое? Нелинейность течения времени проявляется в его жизни самым наглядным образом. Вот он стоит… ! СТОИТ! на брусчатой мостовой в меховом пальто до валенок, почти спелёнутый пуховым платком и башлыком. Рядом — салазки. Сзади слышны женские голоса. А впереди… Впереди несется тройка запряженных лошадей. У той, что в центре, на губах пена, а глаза налились кровью и ужасом. Лошади мчатся прямо на него. Ну, не совсем, потому что кто-кто, а он-то точно знает — в самый последний момент лошади свернут в сторону. Но сейчас, в этот миг, он завороженно смотрит, как в замедленной съемке копыта выдирают пласты льда под собой и всё ближе, ближе, ближе… Это событие самое раннее? И из которой жизни? Можно ли называть Ту жизнь своей? А если она чужая, то почему он помнит? Тысячи вопросов, от которых непременно начинает болеть голова, если не пропускать их через себя как ветер, как капли дождя, как острые льдинки из-под копыт… Он помнит книгу, в нашей библиотеке такой нет. С желтыми страницами и тусклым старинным шрифтом. Лучше всего он помнит картинки. Черно-белые гравюры, на которых изображены животные, люди разных национальностей и сословий, растения, черепа большие и маленькие… Наверно, он часто и подолгу их разглядывал, потому что хорошо помнит много-много таких страниц, а ещё — как его удивляла странная последовательность рисунков, вернее, отсутствие какой-либо последовательности. Ещё он помнит, как мечтал, что в будущем будет путешествовать и увидит всех этих бесконечных тварей, флору разных стран и непохожих друг на друга людей своими глазами, вживую… Он помнит морщинистые теплые руки, которые обнимают и гладят по голове. Помнит, как горели все печи и камины в Доме. Кое-где на стенах была лепнина с позолотой. Он любил разбежаться, упасть на колени и скользить как можно дальше по свеженавощенному паркету… Кто он? На этот вопрос лучше не отвечать, потому что следом сразу вспомнятся Её глаза. Глаза осеннего, отплакавшего своё неба. Тереза, Тереза, если бы ты тогда не испугалась, побежала бы искать защиту под крылом веры в бога? Стала бы матушкой Анной, решившей отмолить Дом, нас самих и таких же поломанных как мы деток? Я помню, как Дом впервые широко распахнул свои двери в иные миры в самый пик нашего жаркого танца. И не виноват, что тебя повела именно та струна. Тебе ведь нравилось бежать наперегонки по спирали ступенек-веток сосны к солнцу? Понравилось, признайся. «Это было невыносимо страшно, греховно. Я испугалась, что мы никогда больше не будем людьми…» — сказала ты тогда… Но разве люди, а не животные ближе к небу? У кого из них есть крылья? Когда всё произошло, я не очнулся младенцем-Вонючкой с памятью умершего Тарантула. Воспоминания всплывали одно за другим весьма неторопливо, укладывались скромно по одному-двум камешкам в самых тёмных закоулках, чтобы не перегрузить детские мозги. Сначала я, совсем как Горбач, считал их только снами. Когда воспоминаний стало слишком много и они начали проявляться даже наяву, пришлось принять и этот Круг жизни. Принять, что я — кармическое продолжение Тарантула. И тут же постараться эту мысль забыть. Но легче не стало, потому что затем сразу же последовало принятие миссии Хранителя Времени. Заклятье — тот же договор. И обязанности следует выполнять, иначе… Проще говоря, как только я понял, что тот мерзкий старикашка Тарантул, заключивший сделку с временем и пространством, и попавшийся в собственную паутину — я сам, тут же мне подсунули остальные пункты контракта, вернее — пыльную работёнку проводника СероДомных душ по шестеренкам судьбы. Мне было лет шесть тогда. Перепрыгнувшего и нашедшего меня Там мальчишку, выклянчивающего у меня шанс вернуться обратно, звали Хлюп. И мне никогда не было так невыносимо, как тогда, когда я первый раз очнулся, будучи за миг до этого живым стариком, заставшим рождение вселенной. Хлюп не получил шестеренку. Я — молчал двое суток и был самым тихим и самым послушным колясником. А потом жизнь потекла своим чередом. Во все стороны одновременно. Я вижу, как дождь перекрашивает год за годом белоснежные стены Дома. Из льдисто-белого в пепельный, затем в стальной, позже Дом становится угольно-серым. Я помню появление каждой трещинки, каждого ночника-фонарика и… каждого часового механизма в этих стенах. Но я не помню, как меня привели в Дом. Я был тут всегда.