Этайн, дочь Хранительницы

      

Год 1431 Ab Urbe Condita (678 Anno Domini), августа 31

      Мощенная камнем дорога, выстроенная еще римлянами, предсказуемо влилась в бетонную полосу по-утреннему пустого нового тракта, ведущего в Кер-Сиди, столицу молодой — еще и трех дюжин лет от роду нет — Республики Глентуи. Звук подкованных копыт двух лошадей стал другим — более звонким, да еще и с примесью скрежета. Едва-едва иным — по ощущениям старшего из двух всадников, черноволосого рыцаря лет тридцати, в цветах клана Монтови. Невыносимо громким, фальшивящим, раздражающим — для подвижных заостренных ушей его спутницы, одетой по-мужски девчонки — тощей, бледной, лет тринадцати-четырнадцати на вид, с огромными, в пол-лица, изумрудно-зелеными глазами и копной распущенных волнистых темно-рыжих волос. Девчонка недовольно прижала уши к голове, фыркнула, тоненько протянула:       — Ну Ладди, неужели ты не мог выбрать старую дорогу и пощадить тонкий слух бедной маленькой сиды?       — Танька, перестань капризничать, — невозмутимо отозвался тот. — Как же ты собираешься отправляться в Африку, если не умеешь переносить такие пустяки? И, перейдя вдруг с камбрийского на русский, добавил:       — В Африке акулы, в Африке гориллы…       — Да-да, и большие злые крокодилы… Вроде тебя, — откликнулась рыжая, тоже на русском. Отъехала на обочину дороги. Жестом пригласила рыцаря последовать ее примеру. Улыбнулась, показав острые клычки. И умильно — сразу растаешь и за «крокодила» обижаться перестанешь — свесила ушки вниз, так же, как это умеет делать их общая мать. А ведь если не знать — нипочем не догадаешься, что это старший брат и младшая сестра. Не по крови, правда — но в Камбрии родных и приемных не различают. А о том, что сэр Владимир ап Тристан — сын приемный, и помнит-то уже мало кто. Разве что верная нянюшка Нарин, когда-то родившая его — да подарившая сиде Немайн, позже ставшей Хранительницей Правды в основанной ею маленькой стране. А сама превратившаяся сначала в кормилицу, потом в няньку… Зато юная леди Этайн верх Тристан (попросту, как уж повелось дома, Танька) — уже родная дочь сиды и сама тоже сида. Уши, глаза, кисти рук — с человеком, пожалуй, и не спутаешь. Говорят, похожа на мать, только уже сейчас повыше ростом, да глаза другого цвета. Впрочем, еще бы ей не быть похожей, если, по правде говоря, и в ее родной Глентуи, и в соседнем королевстве Дивед только двух сид люди и видывали — Немайн да Этайн. Сравнивать-то особо и не с кем. Правда, ходят слухи, что когда-то кто-то где-то встречал и других представителей ушастого холмового народа — да только подробностей либо не упомнят, либо уж больно неправдоподобно они звучат.       Зеленоглазая сида опустила голову, задумалась. Сейчас дети Хранительницы ловят последние свободные деньки: через пару дней Владимира ждет служба в пограничном дозоре, а у Таньки уже завтра начнется третий год учебы в Университете. Поступила она туда на несколько лет раньше, чем принято, да не куда-нибудь, а на естественный факультет. Совершенно, по ее мнению, закономерно: глазищи сиды — замечательный оптический инструмент, сразу и микроскоп, и бинокль. С раннего детства Этайн ведет наблюдения: как шмели собирают пыльцу и нектар на цветах, как птицы выкармливают в гнездах своих птенцов, как охотятся ястреб, хорек и стрекоза… Растения она тоже вниманием не обделяет — хорошо знает, например, «цветочные часы»: умеет определить время по тому, у каких растений цветки раскрыты, а у каких — закрыты. Всё новое и интересное, что Танька узнаёт в природе, она записывает в специальную тетрадку — дневник наблюдений. И делает много-много зарисовок увиденного разноцветными акварельными красками. Между прочим, используя сразу два маминых изобретения-воспоминания: еще недавно в Камбрии ни о красках таких, ни о бумаге и не слыхивали. Отец вроде как посмеивается над странным увлечением дочери, да та знает: завидует он. Сам-то всю жизнь цвета путает, и никакое колдовство не помогает. Да сэр Тристан ни на какое свое исцеление и не рассчитывает: сам ведь врач. Танька слышала однажды, еще когда совсем маленькой была, как он объяснял бабушке Элейн: ничего тут не поделать, наследственная болезнь, лечению не поддается в принципе, хорошо хоть дочери не передалась! Но Этайн в неизлечимые болезни не верит! Мечтает помочь, да пока не знает как. А чтобы узнать то, о чем не ведают ни врачи, ни ведьмы-травницы — опять же, прямая дорога к «естественникам». И вообще, там объясняют, как устроена жизнь — а это такая интересная штука!       Сида слегка натягивает поводья, замедляет шаг своей Рыжухи, похожей мастью на хозяйку. Поправляет свой красно-желтый плед. Смотрит на небо. Радуется: сейчас самая лучшая погода для послерассветного времени: дождика нет, но небо закрыто облаками. Танька наклоняется к Рыжухиной гриве, узкой ладошкой гладит теплую лошадиную шею, блаженно улыбается. Так бы оно и тянулось, это прохладное утро последнего летнего дня!       Хочется ли ей возвращаться к аудиториям, однокурсникам, лекциям? И нет, и да. Нет — потому что жалко уходящего беззаботного лета, вновь выдавшегося мирным, так что не приходилось беспокоиться ни за маму, ни за отца, ни за Ладди, да и просто потому, что в каникулы можно было жить в том ритме, который тебе удобен и естественен. Да — потому что хочется вновь увидеть лица друзей-приятелей и услышать их голоса. К тому же узнавать на занятиях новое — это же интересно!       Пока учеба ей вполне удается. В прошлую сессию чересчур юная по меркам Университета студентка успешно сдала все экзамены, в том числе самый страшный — по травному ведовству. Ох, и боялась грозной леди Анны Ивановны! Но никуда не денешься: естествоиспытатель — он ведь обязательно и лекарь, хотя бы немножко, так уж принято. А после экзамена Танька вдруг взяла да на радостях и волосы распустила, как полагается ведьмам. С тех пор так и ходит, и никто слова поперек не скажет: сведущая травница в своем праве. Хоть и молоденькая, да сильная.       Опомнившись, сида пускает Рыжуху легкой рысью — догонять брата. Хорошо, что у нее кавалерийское седло со стременами! А Ладди-то никуда и не делся, просто чуточку в сторону с дороги отъехал, ждет. Ох уж эти сидовские глаза! Сейчас-то Танька за три метра все шерстинки на крупе вороного Уголька видит — а если бы случайно чуть-чуть влево голову не повернула, то и всего коня вместе со всадником не разглядела бы. А сама и виновата! Нечего было рысью нестись, цокот копыт да свист ветра в ушах все звуки забил, вот никого и не услышала.       Танька подъезжает к брату, пристраивается рядом. Сильной ведьме-травнице и лихой наезднице так приятно чувствовать себя маленькой и слабой, нуждающейся в защите… И тихонько мечтать. Нет, не о женихах, как многие из ее сверстниц. О великих свершениях, достойных дочери богини и героя! Пусть в семье и знают, строго храня от всех посторонних — да и от не посторонних тоже — тайну рождения матери, богиней — хотя бы бывшей — для Этайн она быть не перестанет. Так что, если кто спросит: правда ли ты дочь Той Самой? — подтвердит без колебаний. А ведь сиды не лгут. В принципе не могут. Она пыталась, экспериментировала с невинными обманами. Так язык просто к нёбу прилипал, а если все-таки удавалось его перебороть, то потом неделями Танька страдала душевными терзаниями. Мать объясняла: другая психика, не совсем человеческая, поэтому равняться на подружек-врушек бессмысленно и вредно для душевного здоровья. А уж маме-то есть с чем сравнивать: она примеряла на себя жизни и человечьи, и сидовы, и мужские, и женские. Как выдержала только!       Другие они с ней все-таки, ох, другие! Одна радость: большинство окружающих либо этого вовсе не понимает, либо приписывает сидам какие-то сказочные способности, пока еще не замечая главного. И ладно бы, если этим главным была бы неспособность лгать. Танька боится другого. Пройдет еще десять, пятнадцать, двадцать лет… Уже сейчас мама выглядит куда моложе, чем даже Ладди, не говоря о поседевшем, погрузневшем, хотя все еще сильном отце. Неужели доля сидов, живущих среди людей, — а Этайн знает: других нет — хоронить умерших от старости супругов, уродившихся обычными людьми детей, друзей-сверстников, сами оставаясь вечно молодыми? Обзаводиться новыми друзьями и родней — и вновь их терять? Увы, сознание того, что у тебя есть шанс прожить много сотен, а может, и тысяч, а может, и еще больше лет, не утешает ничуть. И даже страшные муки сидов во время обновлений организма — за жизнь Этайн мама их прошла уже два, считая приключившееся сразу после рождения дочери, — и как это было во второй раз, Танька никогда не забудет! — не искупают чудовищной несправедливости по отношению к людям. К тому же большинство людей — они ведь о том, каково это, проходить обновление, даже не догадываются. Ну подумаешь, сида захворала — глядишь, и поправится! А в конце концов может ведь выйти и так, как рассказывается в страшной сказке про остров Нуменор, слышанной от матери: позавидовали люди сидам, и нашелся хитрый злодей, посуливший отвоевать им сидово бессмертие. В результате море крови пролилось, и людской, и сидовой, и великая страна погибла, да только от смерти никто из смертных все равно не спасся. Или правильно было бы поступать так, как сделала героиня еще одной страшной маминой сказки, сида Арвен, — после смерти любимого человека доводить себя до такого состояния, чтобы было уже не пережить обновления? Так страшно же, да и грешно, да и бессмысленно: от этого у других горе только умножится.       — Что повесила голову, ушастая? — улыбается брат. — На учебу не хочешь, что ли?       В ответ гневное фырканье. Гнев этот, конечно, неискренний, притворный — лукавство без произносимых лживых слов сидам вполне под силу. Но брата все равно не обманешь, тот молчит, лишь недоверчиво приподнимает бровь. Щеки Таньки слегка лиловеют.       — Я сейчас не об учебе думала, — наконец отвечает она. — Просто лезет в голову… ерунда всякая… Ладди, ты, в общем, береги там себя. Трусом не будь, но и без нужды под стрелы не подставляйся. Обещаешь?       — Конечно, моя прекрасная леди! Не сомневайся! — Владимир вновь улыбается.       — Я тебе кое-каких зелий на дорогу приготовила — и чтобы раны и ссадины быстрее заживали, и от простуды, и от живота, и просто чтобы сил побольше было, — быстро тараторит сида. — Когда собираться будешь, не забудь взять пузырьки с полочки у камина. Они все подписаны — и для чего, и как применять. Я ж и проспать могу, ты знаешь, — Танька опять слегка лиловеет и опускает ушки, хотя в сущности ни в чем не виновата. Ну да, приходится ей каждый раз по возвращении с занятий после быстрого перекуса немедленно укладываться в кровать. И спать не меньше четырех часов, пока еще светло: организм так по-дурацки устроен. Иначе можно тяжело заболеть, вплоть до внеочередного обновления. А еще глаза яркого солнечного света совершенно не выносят — болят, слезятся. Из-за всего этого ни долгих прогулок с подружками в выходные и каникулы не получается, ни — что, наверное, еще обиднее — натуралистических экскурсий вместе со всей группой во время практики. Однокурсники-то уходят в рощи и на торфяники на целый день — а ей никак. Приходится получать от преподавателей индивидуальные задания, собирать материал и вести наблюдения самостоятельно по ночам. Хорошо хоть, что на факультете идут ей навстречу. Да и дома непросто. Ни маме с отцом, ни ей с братом режим жизни удобно никак не совместить. Вот и сейчас: выбрались с Ладди «на прогулку верхом» — ей нормально, ему ни свет ни заря. Хорошо еще, что брат — человек военный. Ранних подъемов не боится. А еще — великолепный наездник и отлично владеет шашкой и луком. И всему этому немножко учит сестру — во время таких вот прогулок, втайне от родителей. В основном — от отца: тот над дочкой-сидой просто дрожит, только бы с ней чего не приключилось. Его бы воля — из дому бы и не выпускал! Ужас в том, что если отец об этих занятиях догадается и прямо ее спросит — придется или признаваться, или просто молчать — что то же самое, если не хуже. Танька не столько боится за целость своих длинных ушей, сколько не хочет, чтобы из-за нее ссорились родители. Мать-то почти наверняка примет ее сторону — сама такая же, разве что верхом не ездит. Но маме в жизни повезло: создатели-Сущности ей и навыки фехтования готовые в голову вложили, и абсолютную память подарили, и владение дюжиной языков обеспечили, да еще куча знаний от Учителя, от того, кто ближе отца, перепала — а Этайн приходится всему учиться по-честному.       Уже довольно высоко поднявшееся солнце находит, наконец, брешь среди облаков и метко бросает луч прямо на лицо сиды. Танька начинает часто моргать, щурится, пытается отвернуться, наконец достает из кармана большие дымчатые очки, водружает их на нос. Одаривает брата ослепительной улыбкой.       — Ладди, как я тебе? Правда, стильно? Вот только жаль, ушам неудобно — лишний раз не пошевелишь.       «Стильно» — это еще одно мамино словечко, вытащенное ею из доставшейся чужой памяти. Таньке оно не совсем понятно, хотя использует она его вроде бы к месту. Ну при чем тут стилус — палочка для письма, которую по старинке многие всё еще используют, не желая переходить на куда более подходящие для этой цели гусиные перья? А держать уши неподвижными, и правда, очень неудобно, и даже не потому, что они постоянно так и норовят поменять свое положение, отражая все эмоции хозяйки. Главное — то, что, не двигая ушными раковинами, сложно слушать пространство. У Таньки, по человеческим меркам, чудовищно узкое поле зрения, но зато она, как и полагается сидам, гораздо лучше людей умеет ориентироваться в окружающем мире с помощью слуха. Расстояние до источника звука и направление на него, например, с закрытыми глазами определит с точностью до сантиметра и до градуса — инстинктивно оценив, насколько различается время, за которое звук долетает до левого и до правого уха, и насколько различается его громкость слева и справа. Но когда уши неподвижны, приходится крутить всей головой, и все равно точность получается хуже. Даже несмотря на то, что голову можно легко развернуть аж на сто восемьдесят градусов — а зря, что ли, в шее у Таньки девять позвонков вместо обычных семи — для людей и прочих млекопитающих? Танька сама их прощупывала, пересчитывала. У себя, у мамы. И книжки читала про то, как устроены сиды, — да не ту, на ирландском, копия которой есть у мэтрессы Брианы, преподавательницы анатомии и заодно родной Танькиной тети, а несколько томов, написанных на тайном языке сидов. Жаль только, не очень понятные они: много терминов незнакомых. Но все равно интересные. А ведь выпросила у родителей поначалу просто по дурости, умолчав, зачем ей они понадобились. И еще бы не умолчать, если подрастающей Таньке ни много ни мало приспичило выяснить, как выглядит обнаженное тело сида мужеска пола, особенно некоторые его детали! Мама тогда так на нее посмотрела, с такой понимающей улыбкой, что Этайн до сих пор мерещится: обо всем догадалась, только вслух не сказала.       Ну выяснила и выяснила, подумаешь! Не больно-то, кстати, и отличается оно от схем и препаратов, которыми пользуются на курсе анатомии человека, даром что речь там идет совсем не о сидах. А живого-то сида-мужчину, может быть, никогда и увидеть не придется, разве что когда-нибудь братик родится. Или сын… Зато сколько интересного и неожиданного в других томах и главах оказалось! Иногда, правда, и возмущалась: когда прочитала, например, что теми же дополнительными позвонками сиды обязаны странному, невиданному и неслыханному зверю под названием «ленивец». Уж кем-кем, а лентяйкой себя Танька не считала никогда! А вот каким образом этот самый ленивец подарил ей позвонки, Этайн так пока и не разобралась. «Функциональный комплекс генов, отвечающий за морфогенез шейного отдела» — вот как это понять? Пожалуй, сразу ясно только то, что такое шейный отдел. Ну, если привлечь к делу свое знание латыни и греческого, то и кое-что еще разобрать можно. Вот «морфогенез», например, — это ж на исковерканном греческом «рождение формы»! Ну и как, Танька, понятней стало? Да не особо, пожалуй…       Брат смотрит на снова задумавшуюся и шепчущую что-то про себя сиду. Только что радовалась жизни, светилась солнышком — так нет, опять нос повесила. Вот всю жизнь он с сидами в одном доме живет — а понимать их так до конца так и не выучился. Мама, например, за мгновение может превратиться из строгой начальницы, а то и грозной повелительницы в девчушку-резвушку. Или наоборот, как уж кому повезет. И Танька такой же растет. Непредсказуемой. Вот слазили с ней в прошлом году в заброшенный сидовский тулмен бог весть какого века. Закопченный очаг старинный, утварь какая-то глиняная с орнаментом, котел медный громадный… Интересно же! У Таньки глаза аж горели! Даже какие-то украшения деревянные там подобрала да на себя примерила, а еще самопрялку покрутила — поиграла чуточку в жизнь под холмом. Потом приехали домой, только отвернулся — а сестра плачет навзрыд. Показал, называется, достопримечательность… Стал расспрашивать, утешать — оказывается, ей никогда не живший народ жалко, и вообще быть последними в роду и скрывать это — ноша неподъемная. Будто не знает, что не последняя она в роду, а всего лишь вторая, и что все эти бруги да тулмены — декорации, сделанные Сущностями, чтобы люди, столкнувшись с сидами наяву, не увязли навсегда в мистике всякой! Долго потом пытался мозги на место ей поставить, объяснял, что никакая она не одинокая. Про родителей напоминал, про себя, про большой клан Плант-Монтови, в который она входит на полном основании, про множество родни, что души в ней не чает. Вроде бы убедил — только все равно след в ней остался. Комната ее вся теперь крохотными картинками увешана с сюжетами из легенд и сказок про сидов — сама рисовала. Тулмен тот обустраивать для жизни вздумала — в каникулы, бывает, целыми днями в нем пропадает, даже спит там на лавке деревянной. И возвращается потом вся в саже.       Брат и сестра добираются, наконец, до ворот Кер-Сиди. Город как раз начинает просыпаться. Сначала раздаются гулкие удары колокола на часовой башне — Танька непроизвольно дергает ухом, очки слетают с ее носа и повисают на цепочке на груди. Потом под лязг цепей опускается подъемный мост через ров.       — Сэр Владимир, леди Танька! — конюх уже встречает их. Лошадям в Кер-Сиди без очень большой надобности нельзя: незачем мостовые разбивать, царапать подковами, да еще и загрязнять. Так что придется спешиваться. Этайн тихонько хихикает, лиловеет, прижимает уши, с трудом подавляя звонкий смех: больно уж нелепо сочетаются друг с другом пафосное «леди» и панибратское «Танька». Да и Ладди улыбается и на сестру этак ехидно поглядывает. Чего доброго, так впредь именовать и будет, ужас... Но Охад О'Десси, сравнительно новый работник дома Хранительницы — Боже упаси, не слуга и тем более не раб, такое здесь не принято — со стилистическими тонкостями употребления сидовских имен, увы, незнаком. С его точки зрения, честно говоря, лучше бы леди Этайн звалась всегда полным именем. Хорошее имя, памятное для всех местных ирландцев-десси, да и не только для них. Младшая сида появилась на свет под Рождество, вот и окрестили ее в честь героини, павшей в Рождественской битве. А что такое «Танька»? Еще и выговорить попробуй правильно! Вот хотел сделать приятное — старался, тренировался — а теперь над ним только смеются…       Ну вот и всё, под ногами мостовая. Цокот удаляющихся шагов Уголька и Рыжухи, уводимых конюхом на выпас. Счастливец Кайл, сын Охада, приятель и, пожалуй, — ей это кажется все чаще — тайный поклонник Таньки: с лошадьми все время возиться может, а она сама себе детство укоротила. Могла б еще школьницей быть, а Университет — это совсем другое, с точки зрения свободного времени — увы, тоже.       Теперь скорей домой, в башню! Благодарно чмокнуть Ладди в щечку — и бегом к себе в комнату. И срочно приводить себя в порядок! Отец мужской наряд сиды точно не одобрит — он все-таки человек классического воспитания, наверняка сочтет ее вид неприличным. К тому же он-то, поди, думает, что дочь чинно в дамском седле разъезжает, а Танька уже неплохо по-рыцарски скачет, не зря же Ладди ей кавалерийское седло настоящее подарил. Вот только и по́том лошадиным от нее пахнет отчаянно. Так что сперва в бочку с водой, а потом в три платья, одно на другое, как полагается хорошей правильной девушке. Раз уж поспешила во взрослые записаться — изволь соответствовать! И все-таки в ранних подъемах тоже есть свои преимущества: лишних глаз мало.       Ко времени завтрака Таньку не узнать: истинная леди. Даже ведьминская прическа благопристойности не вредит. Верхнее платье салатно-зеленое, расшитое желтым и белым, из-под него видны два нижних — тоже желтые и белые, в тон. Под воротником — красно-желтая ленточка Монтови, да еще — вполне допустимая вольность — тонкой резьбы деревянные бусы, те самые, из тулмена, якобы сработанные древними сидами. Для полноты образа недостает только изящных сережек в ушах, но тут уж ничего не поделать: во-первых, мочек у ушей просто нет, во-вторых, тонкий инструмент беречь надо, ни в каком месте прокалывать не сто́ит. В столовую младшая сида входит чинно: спина выпрямлена, уши, насколько возможно, спрятаны в волосах и совершенно неподвижны, сама идет мелкими шажками, из-под платья и кончика шосса не увидишь.       Ну, и стоило оно того? Матери дома, конечно, уже нет: носится по городу, проверяет, как всегда, всё ли в порядке. Видимо, что-то где-то приключилось: неспроста же задержалась и к завтраку, вопреки обыкновению, не поспела. А сегодня и отец куда-то запропастился: должно быть, отправился спозаранку в Универ — готовить свой факультет к началу занятий. Не у всех же, как у брата, отпуск.       А вот Ладди уже на месте, за столом. Как обычно, ехидно поглядывает на сестру. Конечно, сида понимает: вся его ирония напускная, на самом деле брат Этайн любит и, по крайней мере иногда, ею даже восхищается. А когда тебя любят, что еще для счастья-то и надо?