Этайн, дочь Хранительницы

      Когда куранты на Часовой башне Кер-Сиди отбивают половину девятого, Танька уже давно на ногах. Это у людей еще утро — кстати, далеко не для всех раннее: фермеры, да и многие горожане уже давно на ногах и вовсю работают. А уж для сиды сейчас, пожалуй, разгар времени бодрствования.       Этайн впервые после каникул шагает на учебу. На ней предписанная уставом Университета форма: белая мантия, под ней длинное серое платье без рукавов, а под ним — еще одно, черное, уже с рукавами. Форма эта, впрочем, обязательна к ношению только в торжественные дни, но Первое сентября — именно такой день и есть. Волосы у Таньки распущены. Честно говоря, после истории с «фэйри-колдуньей» она уже бы и не прочь отказаться от ведьминской прически, да и вообще, кажется, наигралась, — но, пожалуй, одногруппники тогда ее не поймут. За спиной у Таньки пристроен удобный рюкзачок с письменными принадлежностями, на груди красуются широченная красно-желтая лента Плант-Монтови — пускай все видят, к какому славному клану она принадлежит! — и значок в виде зеленого листика, эмблема факультета.       Предвкушение встреч с однокурсниками отодвигает куда-то на задний план все неприятности прошедшей ночи — благо еще и мазь сработала как надо и ушибленное место практически не напоминает о себе. Однако совсем отключиться от обрушившихся вчера на бедную голову сиды новостей никак не получается. Сам город напоминает ей о них.       Оказывается, за считанные дни Кер-Сиди очень изменился. Теперь всё дышит в нем предчувствием близкой войны. Из-за стены раздается утробное мычание быков, и видно, как медленно движется возвышающееся над ней сооружение из бревен и канатов — какая-то военная машина, не то требюше, не то мангонель: младшая сида, в отличие от старшей, в них совершенно не разбирается, но понимает, что морем в Африку такую громадину никто не повезет. Значит, либо к месту учений передвигают, либо — Этайн боится об этом думать — сэр Эмилий готовит город к обороне. Со стороны ипподрома ветер доносит отрывистые слова военных команд: наверное, ополчение на строевой подготовке. Мимо Таньки проходит вдруг группа пехотинцев в обмундировании: они идут не строем, а «по-граждански», и какой-то солдат, удаляясь, пялится на девушку, почти по-сидовски выворачивая голову назад, пока наконец не спотыкается, налетев на одного из своих спутников. «То ли сама привлекла его внимание, то ли уши», — успевает подумать сида, когда ее с лязгом обгоняет группа конных рыцарей, вопреки обыкновению оказавшаяся внутри городских стен. Один из всадников приветливо вскидывает руку — да это же Ладди! Танька хочет перемолвиться с ним хотя бы словечком: а вдруг больше не успеет увидеться — где там! Уже унеслись, скрылись за поворотом. У сиды огорченно поникают уши, сама она сутулится, шаги ее замедляются.       Возле здания Университета виднеются белые фигуры студентов: у юношей под мантиями серые короткие туники и черные штаны, у девушек — такие же платья, как на Таньке. Как редкие во́роны среди чаек — Этайн почему-то приходит в голову такое странное сравнение — среди студентов прохаживаются одетые в черные мантии преподаватели.       — Привет, Танни!       Танька вздрагивает, радостно оборачивается — увы, перед ней не Кайл, а всего лишь Олаф, сын Эгиля-корабела. Славный, впрочем, парень со странным именем, вывезенным с родины его отца, из скалистых фьордов страны, лежащей далеко на северо-востоке. Сам он вырос, однако, в Глентуи, так что камбриец камбрийцем. Учится вместе с Танькой на естественном, в той же самой второй группе.       Дальше они идут вместе, разговаривая об обычных вещах: кого видели, о ком слышали, чем занимались летом. О войне стараются не упоминать: Олаф хоть и сын викинга, но сам человек сугубо мирный, увлеченный собиранием и выращиванием растений, а не оружием и битвами. Хотя и сильный, за себя постоять может.       У входа здания они останавливаются на обычном месте, где собираются «естественники» — их одногруппники, и продолжают болтать. Пока еще никто из знакомых не подошел, но, судя по всему, ждать осталось недолго. Группки студентов с других курсов и факультетов кучкуются уже вовсю. Одна из них — только что зачисленные первокурсники-юристы, судя по новеньким, с иголочки, мантиям и по значкам в виде весов, — обосновалась совсем неподалеку. Девушек в ней, кажется, нет. Танька разговаривает сейчас с Олафом, смотрит на него — а значит, почти весь остальной мир выпадает из ее узкого поля зрения. Зато уши ее ловят не только слова собеседника, но и всё вокруг — и что надо, и что, кажется, не надо…       — …рыжая ему приглянулась! Да ты извращенец! Ты присмотрись-ка к ней. Во-первых, малолетка, но это еще полбеды: среди них иногда попадаются очень даже ничего. Но вот с такими ушами — это же не человек! Какая-нибудь нечисть из болота или торфяника: на естественный же кого ни попадя принимают. Да с ней же, наверное, все равно что с козой или с ослицей! — ветер доносит до Таньки ломкий тенорок с явственным саксонским акцентом.       Олаф вдруг бледнеет, ноздри его раздуваются.       — Танни, я сейчас отойду ненадолго, — спокойно говорит он. И, заметив густо-лиловые щеки и пунцовые прижатые уши одногруппницы, так же спокойно добавляет: — По морде одному... барану дам и сразу вернусь.       И, не слушая никаких возражений пытающейся удержать его Этайн, устремляется к «юристам». Подходит к ним — оказывается, он на полголовы выше самого рослого в компании.       — Ну, кто тут главный знаток коз и ослиц?       И те вдруг начинают мерзко хихикать — кроме одного, испуганно озирающегося лопоухого плотного парня с маленькими глазками и едва пробившейся бородкой. Олаф подходит к парню вплотную — остальные тут же расступаются — и, не говоря больше ни слова, внезапно легонько бьет его ладонью в солнечное сплетение, а когда парень сгибается, ловко заламывает ему правую руку.       — Иди проси прощения у великой сиды, мразь!       И решительно ведет подвывающего «юриста» к остолбеневшей Таньке.       — Ну!       — Великая ушастая сида… О-у-у-у… Парень пытается и сейчас паясничать, но Олаф еще сильнее заламывает ему руку, так что тот сгибается почти до земли.       — Плохо! Попробуй еще раз!       — Великая сида! Прости — о-о-о! — пожалуйста! Я никогда — у-у-у! — подобного больше не посмею!       — Клянись! — Олаф продолжает заламывать парню руку.       — Клянусь… — о-о-о! — Вотаном — у-у-у!       — Имя?       — Оффа… сын Вульфа…       — Я запомнил тебя, Оффа, сын Вульфа! И если ты позволишь себе сказать еще какую-нибудь мерзость о моих друзьях и я об этом узнаю, то, клянусь Тором, я, Олаф Эгильссон из Кер-Сиди, вызову тебя на поединок, да не по нашим законам, а по здешним, до смерти! Пошел прочь!       И парень, подвывая и держась за плечо, отправляется обратно к своей растерянно стоящей компании.       Сида смотрит на Олафа — глаза у нее, как два зеленых блюдца.       — Олаф! Спасибо, конечно, но разве так можно! И при чем тут Тор, ты же вроде христианин?       — А эти сынки оставшихся в Британии саксонских гезитов иначе не понимают. Горький, но полезный опыт, сестренка!       Олаф старше Этайн лет на пять, к тому же у него есть три младшие сестры, поэтому такое обращение к себе сида воспринимает как естественное. Единственное, что ее смущает, — так это нежданно-негаданно полученный титул «великой сиды»: в «принцессах» она вчера уже побывала, чем это обернулось — помнит прекрасно.       — Только не называй меня больше великой сидой, ладно? — на всякий случай робко просит она, в глубине души побаиваясь разбудить еще какое-нибудь лихо.       — А пусть уважают или хотя бы боятся, — беззаботно отмахивается Олаф, и Таньке сразу легчает. — А вообще, ну́ их… куда подальше!       — Ага! Лесом, болотом да торфяником! — вспоминает сида любимый мамин маршрут на такой случай, и оба начинают смеяться: Олаф — солидно и басовито, Танька — заливисто и звонко.       Потихоньку к месту встречи начинают подтягиваться остальные одногруппники. Прибегает маленькая кругленькая Серен, как всегда румяная и как всегда растрепанная, и сразу кидается к Таньке обниматься: такая уж у нее манера приветствовать подружек, и никак не усвоить и не понять ей, что на сиду обнимашки эти действуют не так, как на остальных девчонок. Не хватало еще, чтобы и без того вздернутую Этайн сейчас «накрыло»: в таком состоянии хорошо, конечно, переживать всякие неприятности и огорчения, но, во-первых, когда тебе искренне сопереживают, а во-вторых, в домашней уютной обстановке, а не на улице! Танька непроизвольно отстраняется, сумев сохранить при этом радостно-приветливое выражение лица. Успешно ускользнув от объятий, ей даже удается включиться в девчачий щебет ни о чем, и Серен, не умеющая, как Кайл, «читать выражение ушей», похоже, даже не замечает произошедшего.       За Серен подтягивается смешная на вид парочка: долговязая белокурая мерсийка Санни из Бата и маленького роста, чуть ли не на голову ниже нее, щупленький рыжеватый Падди. Если не брать в расчет разницу во внешности и легкий саксонский акцент Санни, эти двое на удивление похожи друг на друга: привычками, вкусами, темпераментом. Парочка сложилась еще на первом курсе: на практике вместе выполняли задание, растили лягушат из головастиков, да после зачета уже и не расставались. Падди приходится троюродным братом Кайлу и довольно близко общается с ним, так что Танька знает не слишком известные подробности из его личной жизни. Прежде всего — о том, что они с Санни с недавних пор тайно обвенчаны: организации этого мероприятия сида даже оказала некоторую, хотя и небольшую, материальную помощь. Тайно — потому что саксонские родичи Санни даже и приятельства-то ее с камбрийским ирландцем категорически не приняли. И теперь с виду смешливая и беззаботная Санни живет в тоскливом ожидании неминуемого разрыва всех отношений с отцом и матерью, а то и родительского проклятья — при том, что, в придачу ко всему, именно родители оплачивают ее учебу в Университете. А Падди, не дожидаясь этого, уже сейчас добросовестно, но не очень успешно пытается копить деньги на окончание женой университетского курса, то подрабатывая уборщиком в порту — в грузчики его, понятное дело, с такой комплекцией не берут — то ассистируя цирюльнику в простых медицинских услугах вроде вырывания зубов — с этого года, правда, это станет невозможным из-за нового закона о врачах.       Танька вдруг соображает, что Падди запросто может быть в курсе того, какие чувства к ней испытывает его родственник. Почему-то сиду это сейчас не пугает, лишь немного смущает. А парочка с совершенно одинаковыми приветливыми улыбками подходит к ней.       — Привет, подружька! — Санни, как всегда, чуточку не так выговаривает мало-мальски сложные в произношении слова. Улыбка у мерсийки становится чуть иной — столь же искренней, но вдобавок еще и какой-то тайно-благодарной: узнала, наверное, о тех нескольких серебрушках. Таньке делается стыдно: ну вот как она могла вчера говорить о саксах как о варварах, лишь внешне похожих на людей! Санни и Падди истолковывают ее полиловевшие щеки как-то по-своему и вдруг приглашают ее на загадочные вечерние посиделки в узком кругу. Сида, мгновение подумав, соглашается, радостно кивает головой. «А они изменились за лето, — замечает вдруг Танька, глядя на молодоженов, — повзрослели как-то, что ли? И, пожалуй, еще больше стали похожи друг на друга».       — О! Все уже здесь, кажись! — высоченная, крепкая, больше похожая на парня, чем на девушку, Медб неожиданно тихо для своей комплекции подобралась к компании и присоединилась к ней.       — Эйрина нет еще, — поправляет ее Серен.       — Эйрина и не будет, — грустно отвечает на это Олаф. — Его мэтресса Александра в Африку отпускать отказалась, так Эйрин из Университета отчислился — и в добровольцы. Я так не смог, увы.       И все сразу как-то мрачнеют. Не только парни, но и девчонки чувствуют себя неловко в своих нелепых студенческих мантиях посреди города, готовящегося к войне.       Куранты отбивают полдесятого — и тут же звучит фанфара. Мелодия, которую она играет, «Gaudeamus», специально для Университета была в свое время воссоздана по чужой памяти сидой Немайн. А вот текст университетского гимна, положенного на эту мелодию, пришлось сочинять заново — по той простой причине, что оригинального текста Немайн не знала почти совсем: сумела вспомнить только две первых строки: «Будем веселиться, пока молоды!» Сейчас, правда, гимн петь не будут: звук фанфары — лишь сигнал к началу торжественного построения факультетов.       Вторая группа третьего курса «естественников» во всем ее нынешнем составе: Танька, Олаф, Серен, Санни с Падди да Медб — устремляется к корпусу своего факультета. Корпус этот невелик и выстроен сравнительно недавно. По сути, это лишь одноэтажная каменная пристройка к двухэтажному главному зданию, в котором с давних пор разместились «колдуны»-инженеры, математики и химики. Вместе с «естественниками» в пристройке временно ютятся папины подопечные — медики, но для них позади главного здания вовсю строится несколько новых корпусов — лекционный, «анатомичка» — результат невероятной победы Танькиного отца, «медицинского» декана мэтра Тристана ап Эмриса, над епископом в тяжелейшем диспуте о допустимом и греховном в медицине — и несколько отделений университетской клиники. Строительство это, по идее, должно было закончиться как раз к началу занятий, но что-то не сложилось: видимо, помешали африканские события, оттянувшие на себя людей и финансы. А симметрично «естественному» к главному зданию пристроен корпус «гуманитариев», где поселились юристы, философы, историки и богословы. Богословы здесь тоже временно: скоро их вообще окончательно возьмет под свое крыло церковь, и тогда теологический факультет не только переселится в восточную часть города, за три квартала от своего нынешнего пристанища, но и превратится в отдельное учебное заведение, семинарию, независимую от университетского ректората.       У дверей факультета вторую группу радостно-покровительственно приветствует первая, «единичка», — восемь человек, в основном парни. Группы различаются не только номерами, но отчасти и направлением обучения: если во второй группе главное внимание уделяют живой природе, то «единичка» — прежде всего, будущие рудознатцы-геологи да землепроходцы и навигаторы — географы. Тяжелые это профессии, требующие не только выносливости, но и немалых физических сил, — вот и не рвутся туда девчонки. Да и студентов мужского пола из первой группы юнцами не назовешь. Двое, рыжий и темноволосый ирландцы, — бывалые моряки, два брата-десси из клана Дал Каш, дальняя и почти незнакомая родня Падди и Кайла. Один — камбрийский рыцарь, побывавший в первом африканском походе и заболевший на всю жизнь страстью к путешествиям. Трое — среднего возраста бородачи, англы-мерсийцы, обучающиеся рудознатству по договору Глентуи с их королевством: эти слушают еще дополнительно некоторые лекции у «колдунов». Еще один — не слишком молодой, хотя еще и не старый, камбрийский монах с подбритым лбом, будущий миссионер, готовящийся проповедовать Христову веру в дальних странах; он по особому разрешению ректора одет и сегодня не в студенческую форму, а в черную рясу, согласно своему монастырскому уставу. Ну и единственная девушка в «единичке» — худенькая и глазастая, почти как сида, армянка Каринэ́, дочь-наследница купца из Трапезунда, готовящаяся всерьез принять в свои руки дело старого отца.       Чуть поодаль от «единички» уже стоят «естественники» с других курсов — еще не ведающие о своем переходящем из года в год прозвище «головастики»-первокурсники, рядом с ними — смотрящие на новичков свысока второкурсники-«чижики», позади — закаленные жизнью четверокурсники-«лисы» и совсем взрослые и солидные пятикурсники-«во́роны». Есть, разумеется, своя кличка и у третьего курса — «со́вы», с намеком на зубрение по ночам и на тонкий слух, натренированный ловить самые тихие подсказки. Так что второй группе, еще недавно числившейся в зеленых желторотых «чижиках», предстоит привыкать к образу более солидной и серьезной птицы.       К новоиспеченным «совам» приближаются две фигуры в черном — деканы естественного и дружественного ему медицинского факультетов. Многие предметы на этих факультетах совпадают и даже читаются одними и теми же преподавателями. Отец, как всегда, чуть прихрамывает: сэр Тристан отдал полтора десятка лет военно-полевой медицине, много раз сам оказывался на поле боя, и лишь попав под удар ядра, пущенного из боевой метательной машины, и потеряв ногу, сменил белый госпитальерский плащ с красным крестом на черную преподавательскую мантию. Студенты-медики, особенно девушки, его побаиваются: несерьезного отношения к учебе у будущих врачей их декан не терпит и вообще норовит поддерживать на факультете чуть ли не армейские порядки. До́ма, правда, он становится совсем другим: маме сло́ва поперек не скажет. А как скажешь-то, если ты ей не только муж, но и еще и ученик? Отец, бывает, так маму и называет — Учительница, а то и вообще Учитель, в мужском роде, — и похоже, что вовсе не шутит. Нет, вообще-то он иногда и на своем настоять может, конечно. Таньке вот на естественный факультет поступать позволил, да еще и не дожидаясь обычного в таких случаях шестнадцатилетия, хоть мама поначалу и против была... Как же благодарна ему Этайн за это!       Сейчас «медицинский» декан подчеркнуто официален: виду не подал, что узнал ушастую третьекурсницу. Вот что значит воинская дисциплина! А рядом с ним едва сдерживает свои обычно стремительные шаги декан «естественников» — чуть старше средних лет гречанка, мэтресса Александра, в прошлом ученица самой леди Анны Ивановны. Дорого заплатила когда-то дочь греческих иммигрантов из Египта за то, что самовольно променяла готовившуюся ей судьбу домашней хозяйки на тернистый путь камбрийской травной ведьмы: семья от нее отреклась, надежного мужского плеча рядом тоже не нашлось — а теперь, видно, вряд ли уже и найдется. Всё, что есть сейчас в жизни мэтрессы Александры, — это ее факультет: половина одноэтажной пристройки со всеми аудиториями и лабораториями, половина университетского аптекарского сада (он, как и корпус, тоже поделен между «естественниками» и «медиками») и, самое главное, факультетские обитатели — примерно пять дюжин студентов да дюжина преподавателей. Раньше сил мэтрессы Александры, говорят, еще хватало на какие-то научные исследования в аптекарском саду, но все два года, которые ее знает Танька, она, судя по всему, занимается только скучной бумажной работой. Получается, что и от ведовства-то своего она оказалась, по сути дела, отлучена. Одно хорошо: хоть и зовется декан «естественников» ведьмой, да не озлобилась, а нерастраченные материнские чувства свои перенесла на студентов. По имени всех уж точно помнит, кроме, разве что, новичков-«головастиков». Вот и сейчас мягко, приветливо улыбается своим подопечным.       Иногда в начале учебного года деканы выступают перед студентами своих факультетов с короткими речами, но в этот раз, похоже, всем предстоит слушать выступление одного и того же человека — ректора. Танька на первом курсе успела еще застать на ректорском посту леди Анну Ивановну, но вскоре та оставила свою должность из-за своего уже немалого возраста и полностью сосредоточилась на преподавании своего знаменитого курса травного ведовства. Уже почти два года Университетом руководит новый, второй в его истории, ректор — мэтресса Эйра. Или, лично для Таньки и в домашней обстановке, тетя Эйра. Потому что приходится маме сестрой, а заодно и ученицей: бывает и такое. Правда, как и сэр Тристан, леди Эйра в стенах университета не позволяет себе никаких «особых отношений» с детьми родственников и друзей. Спасибо, хоть не строже к ним относится, чем к прочим студентам!       Удивительный все-таки человек тетя Эйра! И разносторонностью, и умом, и доблестью своей, и вообще судьбой чем-то похожа на Танькиного отца. Волею случая давным-давно стала сестрой вошедшей в ее семью сиды Немайн — и стала с нею рядом и инженером, и воительницей. Прошла в молодости несколько войн с саксами, а сейчас вот взвалила на свои с виду не такие уж сильные плечи целый Университет. Правит им, пожалуй, так же, как смогла бы править в чрезвычайной ситуации всей Республикой Глентуи, случись что с Немайн.       Сейчас леди Эйра верх Дэффид стоит на Университетской площади перед студентами и преподавателями со всех факультетов. Ветер колышет черную мантию ректора, делая ее фигуру похожей на развевающийся флаг. Трепещут обвязанные вокруг ушей ленточки — знак участницы Зимнего похода. Белокурые — седина такие не берёт — волосы, вопреки обыкновению, на этот раз заплетены в толстую косу и украшены воткнутой в нее настоящей стрелой. Точеное лицо кажется издали совсем молодым, словно леди Эйра сбросила с себя лет тридцать и вернулась в свою боевую молодость.       — Друзья, коллеги и ученики! — просто, без ненужного пафоса обращается ректор к присутствующим. — Университет Глентуи поздравляет вас с началом нового учебного года. Увы, этот год обещает быть непростым: страна вступает в войну. В войну, от исхода которой зависит будущее и всего христианского мира, и Камбрии, и Республики, и каждого ее жителя. Место студентов и профессоров нашего Университета в этой войне — не на поле боя, но оно не менее важно и не менее почетно. Мы должны, несмотря на любые трудности, сохранять и приумножать знания, помогать ими тем, кто сейчас отправляется сражаться, беречь их для будущей мирной жизни. Желаю вам достойно справиться с этой трудной задачей, и да помогут вам Бог и ваш собственный разум! Laboremus!¹       Речь закончена, но плотная стена студентов еще некоторое время стоит — ожидает продолжения. Затем кто-то, видимо, спохватывается — и толпа быстрыми ручейками начинает растекаться по университетским корпусам, этажам и коридорам. Танька, как и многие другие, устремляется к стенду с расписанием занятий. Оказывается, оно еще не вполне готово: при некоторых предметах отсутствуют имена преподавателей. «Мэтр Деметрий? Покинул кафедру и отправился лекарем в Африку. Леди Нион? Временно оставила Университет из-за возвращения на государственную службу. Мэтресса Бригита? Отбыла в Александрию в составе «книжной» комиссии — спасать библиотечные фонды. Батюшка Антоний? Получил благословение патриарха и отплыл в Африку полковым капелланом» — слухи передаются от одних студентов к другим, множатся, обрастают подробностями. О ком-то из преподавателей жалеют, по поводу ухода кого-то, стыдясь, радуются — но таких нелюбимых немного. Конечно, в расписании у «сов» есть новые дисциплины, с не всегда понятными названиями: например, «Тайны устройства малых элементов живого» или «Законы наследственности и изменчивости», или «Совместная жизнь живых существ»; первую читает профессор Бриан ап Ллойд, вторую — мэтресса И. Ни-Десси, третью — мэтр Р. Мак-Артур. Два последних, видимо, из молодых: пишут, по новой моде, полностью свои клановые или семейные имена, а от личных оставили лишь инициалы. Моду эту, на передачу из поколения в поколение в качестве неизменной части имени клановых приставок, отчеств или семейных прозвищ потихоньку прививает гленцам Танькина мама: говорит, что население Республики быстро растет, повторяющихся личных имен и отчеств очень много, и без такой меры скоро, того и гляди, людей начнут путать друг с другом. Вот и Танька во всех университетских документах с некоторых пор значится как Этайн верх Тристан Плант-Монтови, хоть это и повышает ее ответственность перед кланом за все поступки.       В Университете, в отличие от школы, нет звонков на уроки — которые здесь почему-то зовутся па́рами, наверное, оттого, что длятся без малого по целых два часа — и с уроков. Зато в коридорах везде висят медленно крутящиеся циферблаты: хочешь приходить на лекции вовремя — изволь уметь пользоваться часами, а часы всегда к твоим услугам. Как ни странно, умение это пришло ко многим студентам лишь в Университете. Причина проста: часы пока так и не стали общедоступной дешевой вещью, многие не могут позволить себе роскошь обзавестись ими, при том что уличных часов в большинстве камбрийских городов, не говоря уже о фермах, тоже нет. Пожалуй, только жителям Кер-Сиди в этом отношении и повезло: у них-то Часовую башню из любой точки города видно.       У часов, которые висят над входом в Большую аудиторию, циферблатов целых два: один, с двенадцатью делениями, показывает часы, другой, с шестьюдесятью, — минуты. Сейчас к вертикальной отметке на первом приблизилось, пока чуть-чуть не дойдя, число 10, на втором к такой же отметке приближается «45». Пора на лекцию!