Этайн, дочь Хранительницы

      В аудитории Танька устраивается по привычке на последнем, самом высоком ряду. Не потому, что хочет подальше спрятаться от лектора: просто она, со своими сидовскими ушами и глазами, прекрасно воспринимает лекцию и оттуда, а читать написанное на доске издалека ей из-за узкого поля зрения даже удобнее, чем вблизи. Так что пусть впереди сидят те, кому это нужней! Правда, к моменту появления преподавателя выясняется, что выбор ее выглядит со стороны несколько странным: аудитория-то, рассчитанная на общие, для нескольких факультетов сразу, лекции, сейчас почти пустая, и все остальные «совы» прекрасно уместились на первых двух рядах.       По расписанию сейчас «Законы наследственности». Мэтрессой И. Ни-Десси оказывется невысокая, чуть полноватая белокурая девушка, на вид едва старше студентов-пятикурсников. Несмотря на красно-бело-желтую, цветов ирландского клана Дал Каш, ленточку на мантии, говорит она с германским акцентом и представляется как Изангильда инген Свидбольд Ни-Десси. Со своего дальнего ряда Таньке хорошо видно, как оживилась и начала радостно шептать что-то на ухо своему новоиспеченному мужу Санни, как тот столь же радостно кивает головой и что-то ей тихонько отвечает. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, о чем они перешептываются: гадают, не было ли в биографии их новой преподавательницы чего-нибудь подобного происходящему сейчас в жизни непокорной мерсийки, как она это преодолела, смогла ли помириться с родителями…       — Наш курс, — рассказывает между тем студентам преподавательница, — будет посвящен одной из величайших загадок живой природы: почему дети похожи на своих родителей. Мы настолько привыкли к этому явлению, что воспринимаем его как нечто само собой разумеющееся и даже, наоборот, удивляемся, а то и начинаем подозревать неладное, если ожидаемого сходства вдруг не обнаруживаем, — несмотря на неверное произношение некоторых звуков, мэтресса Изангильда строит предложения совершенно правильно, разве что чуточку тяжеловесно. — Но с чего бы этому сходству быть? Ведь в неживой природе такого нет. Вода рождает пар и лед — разве они похожи на воду? Также и дым не похож на дрова, от горения которых он получается. А вот другой вопрос. Почему ребенка рожает мать, а он часто оказывается больше похож не на нее, а на отца? А отчего случается и так, что какие-то черты внешности ребенка оказываются как у его деда или бабки, но не как у родителей?       — Разве на то не Божья воля? — перебивает вдруг лектора студент-монах из «единички».       — Божья воля состоит в том, чтобы не нарушались законы природы, которые сам Бог и установил, — совершенно не теряется мэтресса Изангильда. — А вот что это за законы, люди должны разобраться сами. Разобраться, понять и научиться этим знанием пользоваться. Вполне возможно, что в этом тоже заключена Божья воля. Но мне не хотелось бы начинать сейчас теологический диспут: времени жалко, к тому же я совсем не богослов. Мы, естествоиспытатели, изучаем сами законы природы, а не то, кем, как и для чего они писались.       Монах мрачно кивает головой: похоже, он не особенно удовлетворен ответом, однако и как возразить, не знает.       — С вашего позволения, я вернусь к своему рассказу. Наш курс лекций будет не очень большим, потому что пока мы еще не так много знаем о законах наследственности, — продолжает мэтресса Изангильда. — Зато кроме лекций нас ждет много занятий в лаборатории. Конечно, мы не будем ставить опыты над людьми: никто ведь не даст нам права по своему усмотрению составлять из них пары и заставлять заводить детей, — мэтресса Изангильда слегка улыбается, краем глаза посмотрев на одного из десси-моряков, того, что с темными волосами. — Да даже если бы вдруг и нашлись добровольцы, результатов нам бы пришлось ждать слишком долго, для студенческой лабораторной работы это никоим образом не годится. Но мы уже сейчас точно знаем, что по крайней мере многие закономерности передачи признаков по наследству едины если не для всего живого, то для очень многих существ. Даже у растений они часто оказываются совершенно такими же, как и у нас…       Один из англов — будущих рудознатцев — вдруг поднимает руку и, не дожидаясь разрешения, задает лектору какой-то вопрос на своем языке. Мэтресса Изангильда прерывает свой рассказ, чуть задумывается, потом начинает отвечать.       — Простите, что не сразу ответила на ваш вопрос, но все-таки мой родной язык отличается от вашего. Я ведь происхожу из алеманнов, а не из англов и не из саксов. Хоть мы и происходим от одного корня, но уже много веков живем порознь, вот и накопились различия в том, как мы говорим. Даже самые обычные для меня с детства слова вы произнесли настолько по-другому, что я с трудом их узнала. И уж точно ничего не поняли многие из присутствующих в аудитории, а ведь вопрос мог быть интересен и для них тоже. Поэтому давайте все-таки на занятиях пользоваться тем языком, который понятен для всех… Я правильно поняла вопрос: а похожи ли в этом отношении на человека минералы, раз на него похожи растения?       Англ кивает. А Танька, да и не только она, и Санни тоже, и Каринэ, и монах с удивлением рассматривают преподавательницу: алеманны — это же варварское племя, живущее где-то в глубине материка и почитаемое за совсем дикое.       — В естествознании с давних пор принято различать в природе три царства — животное, растительное и минеральное, — начинает между тем рассказывать мэтресса Изангильда. — Трудно сказать, как быстро наука пересмотрит такое деление, но всё именно к тому и идет. Скорее всего, царств станет больше: например, слишком уж сильно отличаются грибы от деревьев и трав, чтобы вместе с ними относиться к растениям. И уж точно совершенно особняком от прочих царств стоит минеральное. Дело в том, что растения и животные — они живые, а вот минералы — нет.       — А чем отличается живое от неживого? — спрашивает тот же англ, теперь уже на камбрийском. — Вот я, например, знаю, что железо в земле может зреть, подобно плодам. Огонь, подобно живому существу, нужно кормить деревом или углем, чтобы он не умер от голода. А олово — оно даже может заболеть чумой и умереть от болезни, как человек.       — Могу добавить еще примеров, — улыбается преподавательница. — Птичье яйцо выглядит совсем не как живое существо, но если с ним всё в порядке, то в надлежащих условиях из него вылупится птенец. Сухое хлебное зерно — то же самое, оно мало похоже на что-либо живое, но в правильных для него условиях оно прорастет и даст начало новому растению. Действительно, часто какими-то своими свойствами живое похоже на неживое, и наоборот. Но сходство — это еще не тождество. И как раз способность передавать признаки своим потомкам по наследству — это одна из важнейших черт живых существ, отличающая их от неживых предметов.       — Мэтресса Изангильда, — поднимает руку Падди, — а как же быть с мулом, например? Мул ведь не может иметь потомства, значит, он и признаков никаких ему передать не может. Но ведь это не делает его неживым предметом!       — Да, мул — конечно же, он живой. И действительно, обычно он неспособен иметь потомство — хотя среди мулов женского пола известны редкие исключения. Кстати, причина бесплодия мулов имеет прямое отношение к нашему курсу, мы непременно к ней вернемся в этом семестре… Но из того, что мул не оставляет потомства, вовсе не следует то, что в нем самом ничего не размножается. Я думаю, вы уже знаете, что такое клетка. Нам, например, это объясняли еще на первом курсе, — судя по всему, молодая преподавательница в глубине души все еще чувствует себя студенткой.       Падди согласно кивает в ответ. Мэтресса Изангильда между тем продолжает:       — Ну, раз вы это тоже уже проходили, тогда вы должны непременно помнить, что многие клетки в теле животного или растения, даже самого старого и давно переставшего расти, все время обновляются: одни из них отмирают, другие приходят им на смену. Так, например, поступают клетки нашей кожи. И заметьте: у человека эти новые клетки всегда получаются человеческими, а не какими-нибудь лягушачьими. Более того: у белокожего жителя севера они все время будут получаться белыми, а у чернокожего нубийца — черными. Они наследуют способность принимать правильный цвет от родительских клеток, которые, кстати сказать, сами, возможно, этого цвета и не имеют. И если мы проследим родословную каждой клетки кожи, то придем в конечном итоге к двум клеткам, от которых когда-то зародился этот человек: к материнской яйцеклетке и к отцовскому сперматозоиду¹. Вот и получается, что даже если у человека нет детей, наследование признаков все равно происходит — в его собственном теле.       — Гилди, но ведь если северянин загорит на солнце, клетки кожи тоже станут у него черными! — вступает в разговор темноволосый ирландец, тот самый моряк из «единички», на которого преподавательница смотрела, когда рассуждала о составлении пар из людей. — Я по себе знаю. Вернешься из плавания — несколько месяцев ходишь мавр мавром, даже люди пугаются. Да ты и сама видела не раз…       — Господин Дайре Мак-Дуан! Во-первых, соблюдайте, пожалуйста, правила общения с преподавателями, — мэтресса Изангильда отчего-то густо краснеет. — Во-вторых, ваш рыжеволосый брат, господин Градли Мак-Дуан, возвращается из плаваний каждый раз весь сгоревший на солнце, но все равно бледнокожий, — второй моряк согласно кивает. — В-третьих, и цветом волос, и способностью сильно загорать вы очень похожи на своего отца, почтенного Дуана Мак-Градли, а господин Градли — на вашу общую мать, столь же почтенную госпожу Ласар инген Лэри. Из чего делаем следующие выводы. Во-первых, наследуется не загар как таковой, а способность или неспособность загорать. Во-вторых, можно предположить — одного примера, конечно, маловато, но все-таки рискнем — что иногда два признака наследуются сцепленно. В нашем случае это цвет волос и способность к загару: к темноволосым загар пристает хорошо и без проблем с кожей, к рыжеволосым — плохо и с ожогами. В-третьих, иногда признак наследуется от отца, а иногда — от матери. И вот на этом-то мы сейчас остановимся поподробнее. Дело в том, что закономерности наследования признаков гораздо сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Вот смотрите! Предположим, что у супружеской пары, в которой муж с темными волосами, — преподавательница опять бросает лукавый взгляд на сэра Дайре, — а жена светловолосая, родились две дочки, обе со светлыми волосами…       — Ну, у младшенькой, у Ласси, они все-таки потемнее, чем у Фасси, — улыбается моряк. — Хотя ты пра… вы правы, мэтресса Изангильда: все равно они гораздо светлее, чем у меня.       — Ага! А всё потому, что ваш, господин Дайре Мак-Дуан, дед по линии отца был светловолосым. Но вот если бы вы и я… то есть ваша супруга… оба были светловолосыми, а хотя бы один из детей у нас… у вас, — мэтресса Изангильда краснеет все сильнее, но и улыбается все шире, — оказался с темными волосами, то…       — У нас бы, пожалуй, сказали: без Мананнана не обошлось, — так же широко улыбается Дайре.       — А у нас, думаю, свалили бы всю вину на Фро, бога любви и плодородия! Но вот смотри, что интересно: наоборот, у пары темноволосых супругов и на самом деле может родиться светленький ребенок — без помощи всяких посторонних личностей. Ближайший пример — я сама. У меня и отец, и мать имели темные волосы. У мамы они так и вовсе черные были, как вороново крыло. И конечно, она была верна отцу — у нее и имя-то было Фаста, «надежная», — улыбка у мэтрессы Изангильды гаснет, лицо ее становится печальным.       — Простите, что я вмешиваюсь в ваш семейный разговор, — говорит вдруг рыцарь из «единички», — но я верно понял из него, что признаки бывают двух родов: одни, как светловолосость, умеют прятаться в человеке в виде каких-то скрытых задатков, никак не проявляясь, но потом могут стать явными у кого-то из его детей? А другие, уж если их задатки у человека есть, непременно у него и проявятся?       — Да, именно так! — преподавательница вновь оживляется. — В книге о сидах, копию с которой мэтресса Бриана любезно позволила снять нашей библиотеке, задатки первого типа названы рецессивными, а задатки второго типа — доминантными. В этой книге приведен целый перечень доминантных и рецессивных признаков у сидов. По данным, которые я собрала, работая под руководством уважаемой мэтрессы Брианы, большинство из этих признаков точно так же проявляет себя и у людей. Например, смуглая кожа доминирует над светлой, праворукость над леворукостью, полные губы — над тонкими. Мы с леди Брианой изучили у людей еще и некоторые признаки, которых у сидов не бывает, — и оказалось, что среди них тоже есть доминантные и рецессивные. Например, свободная мочка уха доминирует над приросшей.       Танька, слушая рассказ мэтрессы Изангильды, непроизвольно тянется рукой к своему длинному острому уху, ощупывает его. Увы, там ожидаемо не находится вообще никакой мочки, ни свободной, ни приросшей. Вздохнув, сида продолжает записывать лекцию в тетрадку. Мэтресса Изангильда больше не отвлекается на родословную своей семьи — а то и так все студенты, должно быть, поняли, какое отношение их преподавательница имеет к моряку-десси из «единички». Теперь она перечисляет признаки один за другим, характеризует особенности их наследования. Оказывается, кроме полного доминирования бывает еще и неполное: например, если один из супругов имеет курчавые волосы, а другой — прямые, то у их детей волосы получаются волнистые. Самое удивительное при этом — это то, что сами задатки курчавых и прямых волос при этом не смешиваются: дети, родившиеся в семье, где оба родителя имеют волнистые волосы, запросто могут оказаться и с курчавыми, и с прямыми волосами. А бывает и так, что признаки передаются совсем по-особому. Например, если у женщины отец страдает «цветовой слепотой»², то есть путает цвета, например, красный с зеленым, но сама эта женщина различает цвета нормально, то половина ее сыновей будет иметь такой же дефект зрения. А вот у ее дочерей эта болезнь не проявится — если, конечно, у их отца с восприятием цветов всё в порядке.       Рассказ про «цветовую слепоту» не может оставить сиду равнодушной: он ведь прямо касается ее семьи. Выходит, мама ошибалась, когда радовалась, что отцовский недуг не передался Таньке! Ужас какой: половина сыновей!.. В памяти Этайн одна за другой всплывают картины, раньше казавшиеся ей просто забавными, а теперь почему-то пугающие. Вот случившееся лет пять назад: отец рассматривает нарисованный ею летний пейзаж и принимает его за осенний, а потом, после Танькиных фырканий и объяснений, долго недоумевает, почему же в таком случае холмы и рощи на нем красные. А вот картинка из раннего детства: они с мамой пришли к тяжело раненому папе в госпиталь, он лежит на больничной койке, радостно улыбается крохотной Таньке, ласково чешет ей за ушами — и вдруг называет ее, зеленоглазую и рыжую, отчего-то Кареглазкой и Златовлаской, а маленькая сида пугается этого и начинает плакать… Вот Танька-первокурсница объявляет отцу, что непременно изобретет способ исправить ему зрение, а тот в ответ пытается объяснить ей, что наследственные заболевания у взрослых людей вылечить практически невозможно. И теперь Этайн упорно лезет в голову мысль о том, что именно она лично и будет виновата, если кто-то из ее будущих детей унаследует это самое «сидово проклятье», что оно уже затаилось в ней и ждет своего часа. Танька даже представляет себе образ этого проклятья: огромный белесый паук поселился у нее в животе и копит, копит липкую паутину, чтобы потом заплетать ею глаза беспомощных младенцев, которых она будет вынашивать. Этот образ вдруг сливается с еще одним — ужасной Шелоб из маминой сказки о храбром полурослике Фродо и его верном друге Сэме — и юной сиде делается совсем плохо: она бледнеет, голова ее начинает кружиться, к горлу подступает тошнота. Таньке хочется поднять руку, рассказать о своих опасениях и страхах преподавательнице, услышать что-то обнадеживающее или хотя бы утешительное в ответ — но боязнь быть неправильно понятой или просто получить ответ-приговор оказывается сильнее. Сида закрывает глаза и утыкается лицом в парту, однако жуткий образ паука все равно не оставляет ее воображение, наоборот, он становится все ярче, все отчетливее. «А ты не ломай над этим голову! Просто живи — и всё!» — приходят вдруг в голову слова, сказанные вчера мамой по совсем другому поводу… Нет, они почему-то не помогают! Что же делать-то, а? Да вот же он, выход, пусть и временный: забыть о себе, полностью уйти в слух и зрение, добросовестно, во всех подробностях записывать рассказ мэтрессы Изангильды, никак не примеряя его на себя, — чтобы потом не просить конспекты у Олафа или у Санни!       Как ни странно, это действительно помогает, Танька собирается с силами и вновь берется за перо. Кажется, она все-таки пропустила что-то важное: преподавательница вовсю рассказывает о каких-то генах и аллелях, эти слова сиде незнакомы. Ага, она опять ссылается на книгу мэтрессы Брианы — значит, если в ней порыться, то можно найти определения!       Между тем время, отведенное на лекцию, кажется, истекает. Вот уже преподавательница благодарит слушателей за внимание, предлагает задавать вопросы, если что-то было непонятно.       — А все-таки, что мы в лаборатории-то делать будем, — спрашивает явно разочарованная Серен, — неужели просто опрашивать людей, с какими волосами и ушами у них дети и родители и не болел ли кто у них в роду «цветовой слепотой» или несвертываемостью крови?       — Нет, конечно, — улыбается мэтресса Изангильда, — мы будем составлять пары и изучать их потомство — только не у людей, а у более удобных для нас существ. Тут я должна поблагодарить за подсказку Хранительницу Немайн: именно она посоветовала использовать для этих целей мух. Правда, мы далеко не сразу подобрали подходящий их вид: сначала мучились — разводили их в нечистотах, в гнилом мясе… Бывало, пропахнем этим всем так, что кое-кого мужья в дом пускать не хотели…       Серен с отвращением морщится. Моряк Дайре яростно мотает головой: мол, насчет непускания в дом — неправда это и поклеп.       — Господин Дайре, вы-то тогда вообще в плавании были, — заметив это, заявляет мэтресса Изангильда. — Может, поэтому-то я и не пострадала. А вот мэтрессе Майлоне и ее тогдашней помощнице Силуэн доставалось крепко. Но потом мэтресса Бриана обратила внимание на крохотных мушек, вьющихся над подгнившими сливами у нее на подоконнике³ Оказалось, что их можно разводить на гораздо более приятном для человеческого обоняния корме — на каше с фруктами и дрожжами. Поэтому теперь мы можем и работать сами, и устраивать лабораторные занятия для студентов, не опасаясь таких неприятностей.       — Тогда ладно, я согласна! — кивает головой Серен.       — А можно я с вами один вопрос на перерыве обсужу? — решается вдруг Танька.       — Да, конечно же… леди Этайн инген Тристан, если не ошибаюсь?       Ну вот… Разве с такими ушами останешься неузнанной, особенно когда у преподавательницы на курсе есть постоянный источник новостей?       — Этайн верх Тристан, — машинально поправляет Танька, ей снова становится неловко — теперь уже от своего нахальства, — и, окончательно смешавшись, она быстро проговаривает:       — То есть, наверное, «инген Тристан» тоже правильно, если по-ирландски… Да называйте меня просто Этайн… или как вам удобно…       — Я буду звать вас леди Этайн, хорошо?       В ответ торопливый кивок.       Со своего дальнего ряда Танька видит всех однокурсников: как они складывают свои вещи в сумки, как поднимаются с мест и, кто поодиночке, а кто по двое — по трое, покидают аудиторию. Ее собственные тетрадка, чернильница и пенал тоже уже в рюкзачке, а рюкзак — за спиной. Волнуясь, сида спускается вниз, к кафедре, стараясь оказаться рядом с преподавательницей как раз к тому моменту, когда замешкавшаяся Серен покинет аудиторию.       — Леди Изангильда, извините ради бога, что я вас задерживаю... Могу ли я рассчитывать, что наш разговор останется между нами?       — Разумеется, — преподавательница кивает головой, не раздумывая, хотя заметно, что она удивлена.       — Понимаете... — Танька немного колеблется, на все-таки начинает рассказывать. — Я теперь очень боюсь... У моего папы... как раз такая «цветовая слепота», как вы рассказывали на лекции...       — Да-да... леди Элейн верх Придери — она ведь урожденная Вилис-Кэдман, не так ли?       — Разумеется! — гордо отвечает Танька. — Бабушка Элейн — родная сестра знаменитого сэра Кэррадока Думнонского!       — Ну вот... — кивает головой мэтресса Изангильда. — А о том, что он страдал нарушением цветовосприятия, легко догадаться даже из знаменитой баллады о том, как доблестный сэр Кэррадок разглядел истинную красоту сиды Немайн. Я, честно говоря, что-то подобное и предполагала... Ой! — мэтресса Изангильда вдруг краснеет. — Вы не подумайте ничего такого, ваша мама и на самом деле красива... Вы, кстати, на нее очень похожи... Но ведь и золотые волосы, и нежно-розовый румянец, о которых поется в песнях, — это же совсем не про нее!       — В том-то и дело... Значит, я теперь ношу в себе задатки этой болезни и она проявится потом у моих детей? И правда ли, что она неизлечима?       Мэтресса Изангильда задумчиво и даже опасливо смотрит на студентку, впервые в жизни близко столкнувшись с представительницей народа Туата Де Дананн, о котором так много слышала от своей новой ирландской родни. Перед ней стоит взволнованная девочка-подросток, больше похожая на школьницу, чем на студентку Университета. Черты ее лица непривычны, особенно удивляют огромные, раза в полтора больше человеческих, распахнутые зеленые глазищи почти без белков. Кажется, будь глаза еще хоть чуть-чуть побольше — и лицо показалось бы страшным, уродливым, а так — наоборот, утонченно-красивое… но все-таки какое-то чуждое... и, несмотря ни на что, притягательное. Ну и конечно, знаменитые уши — с ладонь длиной, узкие, заостренные на концах, пока еще чуть приподнятые, но на глазах опускающиеся, увядающие, густо-розовые от прилившей крови. Щеки у девочки тоже горят — но из-за легкой синеватой пигментации кожи они кажутся не красными, а лиловыми. И в остальном в облике ее много нечеловеческого: длинная тонкая шея, необычно узкие кисти рук, мелькнувшие во время разговора острые клычки… А вот умильности, которую молва приписывала Немайн — Изангильда видывала Хранительницу Правды не раз, но всегда лишь мельком, и судить о справедливости слуха не берется — во внешности ее дочери, пожалуй, совсем нет. Девочка угловатая, худенькая — это хорошо заметно, даже несмотря на мешковатую парадную мантию. Пока невысокая — но, видимо, она еще немного подрастет… хотя кто знает, до скольких лет растут сиды! А леди Этайн — Изангильда даже в мыслях боится назвать ее просто по имени — по всему своему облику именно сида, не полукровка, хоть отец ее и из смертных. Ну да: известно же, что девы из народа Дану испокон веков сманивали неосторожных юношей к себе в холмы, брали их в мужья, и не вырождался же от этого холмовой народ! Видимо, есть у них какая-то особая магия, делающая детей от смешанных браков настоящими сидами… Молодой преподавательнице сейчас даже не приходит в голову, что эти ее рассуждения плохо согласуются с ее же собственными знаниями о законах наследственности.       «Что же делать-то, Хи́льдэ? — мэтресса Изангильда чувствует себя настолько растерянной и беспомощной, что начинает мысленно называть себя подростковым именем, как когда-то давным-давно в деревушке на берегу полноводного Рейна юную Изанхильт называли мама и нянюшка. — Сказать сиде правду о «цветовой слепоте»? Так страшно ведь: сородичи кельтской богини Дану, по-местному Дон, — они слишком уж похожи, судя по рассказам, на алеманнских альбов, а те, если что не по ним… У Хильдэ две дочурки, между прочим: вот подменит их сида, и не вернешь настоящих! К тому же леди Этайн — не просто сида, а дочь Хранительницы, почти королевы… Да что там королевы! Бывшей богини, признавшей над собой власть Христа, но по-прежнему могущественной. И сама-то младшая сида носит имя не самое простое — древней ирландской королевы-волшебницы. А вдруг в ней «та самая Этайн» возродилась, как возродилась когда-то Немайн в теле римской императрицы Августины? Да ведь и «та» Этайн как-то раз уже такое проделывала! Кто знает, на что эта способна! А она же еще и волосы по-ведьмински носит! Вот и скажи ей неприятное! Только ведь солгать-то еще страшнее: правда все равно может всплыть в любой момент, и вот тогда… Ой, как кружится голова, как плывет всё вокруг!»       Мэтресса Изангильда приходит в себя от резкого запаха. Оказывается, она лежит в аудитории на скамье, ноги ее положены на рюкзачок леди Этайн, а голова, покрытая мокрым полотенцем, покоится на коленях сидящей рядом сиды. Сида-то и поднесла к лицу преподавательницы тряпочку, смоченную каким-то пахучим снадобьем. Кажется, леди Этайн изрядно перепуганная. И еще почему-то заплаканная.       — Леди Изангильда, ка́к вы себя чувствуете? — преувеличенно бодро, несмотря на свои невысохшие слезы, спрашивает Танька свою неожиданную пациентку. — Голова не кружится?       — Гилди?! Что с тобой стряслось? И чем это таким здесь разит? — рядом с глазастым лицом сиды, окруженным ореолом рыжих волос, появляется черноусая обветренная физиономия Дайре. — Ты что, нашей Танни испугалась? Я тебе еще раз говорю: Танни такая же девчонка, как остальные! Она же крещеная и выросла не под холмами, а среди людей!       Следующее событие удивляет преподавательницу еще больше, чем внезапное появление ее мужа: рыжая ушастая голова что-то шепчет загорелой черноусой, та кивает и исчезает. Как удивительно легко Дайре и сида находят общий язык друг с другом! Разве со страшной колдуньей Дайре так бы смог о чем-то договориться? И что же Хильдэ ее испугалась-то? Позор какой получился!       — Простите, ради бога, леди Этайн, — с трудом выговаривает наконец Изангильда, пытаясь приподняться. — Я непременно всё вам объясню, дам рекомендации…       — Мэтресса Изангильда, пожалуйста, полежите еще! Сейчас Дайре принесет вам горячего кофе, потом мы попробуем тихонечко сесть… Насчет меня — пока не беспокойтесь. В конце концов, у меня еще есть несколько лет до совершеннолетия! И я совсем не спешу замуж!       За хлопотами вокруг очнувшейся от обморока преподавательницы Танькины переживания о своем носительстве генетического дефекта уходят куда-то на второй план. Конечно, ни о каком посещении второй пары — классического латинского языка — речи уже не идет. Танька утешает себя тем, что латынью она, в общем, и так неплохо владеет, а значит, должна легко наверстать пропущенное.       Отхлебнув черного, как деготь, и горького, как ивовая кора, цикориевого напитка, — Дайре, естественно, о молоке и о меде без специального указания не позаботился — непроизвольно поморщившись и преувеличенно учтиво поблагодарив мужа за заботу, мэтресса Изангильда решительно поднимается на ноги. Настенные часы показывают полдень, вовсю идет вторая пара — хорошо, что у Хильдэ сегодня больше нет занятий и не пришлось ничего отменять!       — Хотите на наших мух посмотреть? — неожиданно для себя спрашивает она сиду. Та быстро кивает головой.       — Еще бы! — восклицает Танька. — Никогда настоящих «генетических» мушек не видела!       — Уж ты-то, Танни, должна бы в мухах разбираться! — смеется Дайре. — Иначе какая из тебя Этайн?⁴ А этих малявок с некоторых пор даже я узнаю́! Их по осени полным-полно над корзинами с мятыми сливами вьется, сейчас как раз самое время!       В «мушатнике» мэтрессы Изангильды, маленькой комнатушке на втором этаже университетской пристройки, пахнет дрожжами, немножко фруктами и чем-то еще; Танька никак не может узнать этот запах, хотя он кажется ей знакомым. Тускло мерцает газовая лампа, но сиде ее скудного света вполне достаточно, чтобы во всех красках разглядеть мушиное царство. Вдоль стен тянутся деревянные стеллажи, сплошь заставленные стеклянными стаканчиками. Каждый стаканчик заткнут пробкой из какого-то пушистого материала и подписан сбоку непонятным сочетанием букв и цифр, разным на разных полках. На дне склянок в серой желеобразной массе копошатся белые червячки и неподвижно лежат какие-то странные коричневые зернышки с ро́жками. По стенкам стаканчиков изнутри во множестве разгуливают крошечные рыжеватые мушки. Если присмотреться, то можно увидеть, что на разных полках мушки разные: где-то они с длинными крыльями, где-то с короткими, где-то глаза у них бурые, а где-то ярко-алые…       — Танни, тут всё прямо по твоей легенде происходит: сначала черви, затем мухи, — улыбается пробравшийся вместе с дамами в «мушатник» Дайре.       — Латынь потом мне лично сдавать будешь, прогульщик! — откликается мэтресса Изангильда, шутливо грозя мужу кулачком. — И ты, кстати, не совсем прав: червяк-личинка не сразу в муху превращается, а сначала в куколку. Видишь бурые «зернышки»: это куколки, окруженные затвердевшими личиночными шкурками, как футлярами. Но все равно автор легенды об Этайн был человеком наблюдательным, раз понял связь между червем и мухой! Молодец! — к Хильдэ, кажется, окончательно вернулась способность к рациональному мышлению, она больше не путает мифы с реальностью.       — А как с ними дальше работают? — интересуется Танька.       — Да просто, — улыбается мэтресса Изангильда. — Самца и самочку наедине оставляем, а потом дожидаемся следующего поколения. Ждать-то всего ничего, две недели до появления взрослых мушек! Вот, кстати, смотрите, как самец перед самкой танцует, охмуряет ее! — тонкий палец преподавательницы показывает на парочку мух, видимо, удравших из своих стаканчиков. Одна мушка, поменьше, с темным кончиком брюшка, быстро вибрирует крылышками, бегая за другой, покрупнее и более светлой. Беготня эта длится, впрочем, недолго: одним ловким движением руки мэтресса Изангильда придавливает обеих.              — Зачем вы их так? — с недоумением и обидой вздыхает сида.       — А что делать-то? Оставишь их жить — а самка потом возьмет да и проберется в какой-нибудь стаканчик с чистой линией, яички отложит. Такая путаница начнется, что и работать нельзя станет!       — Значит, и в науке о наследственности так же, как и везде в биологии: чтобы изучать жизнь, приходится убивать? — задумчиво произносит Танька. — Как все-таки это грустно…       — К этому привыкаешь, — после некоторой паузы откликается преподавательница. — Поначалу приходится себя ломать, конечно. Хорошо еще, что у нас всего лишь мухи — а ведь некоторым и с крысами работать приходится, и даже с собаками. И тогда приходится оправдываться и перед собой, и перед людьми. Легче тем, кто своими исследованиями явно помогает людям — например, разрабатывает новые способы лечения больных. А если практическое значение исследований сразу не видно — тогда, бывает, всякое выслушивать приходится… А ведь мы знания копим, которые потом, случается, в таких областях пригождаются, о которых мы бы сами ни за что и не догадались.       — Например? — сиде, конечно же, интересно.       — Да вот хотя бы и с наследованием признаков у мушек пример годится. Сейчас благодаря им мы уже более-менее разобрались не только с доминантными и рецессивными аллелями, но и со сцеплением генов друг с другом, со связью наследования с полом… А ведь все эти закономерности работают и у человека, и у домашних животных, а во многом — и у культурных растений. Это такое подспорье тому, кто хочет вывести новую породу скота или новый сорт овоща! А есть же еще наследственные болезни человека!.. Леди Этайн, давайте-ка я все-таки вашу ситуацию разберу. Кстати, не такая уж она и страшная — по сравнению с тем, что бывает у других. У нее даже положительная сторона есть — правда, проявляется она нечасто.       Услышав о положительной стороне, поникшая было Танька чуточку приободряется, даже уши у нее слегка приподнимаются.       — Добрый день, мэтресса Изангильда! — сида с удивлением видит входящую в «мушатник» леди Бриану. Ну да, конечно: она-то ведь и основала эту лабораторию! Да и мэтресса Изангильда рассказывала, что работала под ее руководством!       — Простите, мэтресса, что подслушивала вас из-за двери: мешать рассказу вашему не хотела. Всё гадала: что за важной леди вы тут лекцию читаете? — мэтресса Бриана украдкой подмигивает Изангильде и тут же вновь напускает на себя суровейший вид.       — Тетя Бриана… верх Эмрис! — Танька не знает, как вести себя с вошедшей: то ли как со строгим профессором, которому она не далее как в прошлом году сдавала зачет по «костям», то ли как с родной тетей и с близкой маминой подругой, которую знает с самого раннего детства. Увидев весьма серьезное выражение лица мэтрессы Брианы, сида окончательно теряется, даже пытается изобразить нечто вроде реверанса — о котором знает лишь понаслышке, от мамы, — в результате запутывается в собственных ногах и с трудом сохраняет равновесие.       Мэтресса Бриана едва сдерживает улыбку. Ни о каких реверансах, конечно же, она и не слыхивала: не придуман еще такой обычай в этом мире. Однако о том, что странные Танькины телодвижения должны были означать почтительное приветствие, леди профессор все-таки сразу догадывается — в основном, по выражению лица сиды и по отведенным назад и слегка приопущенным ее ушам. Почтительность получилась у леди Этайн вполне искренняя, но все равно своеобразная — пополам с умильностью, даже Изангильда разулыбалась. А ведь умудрилась же Танька не далее как час назад каким-то образом прямо в аудитории довести начинающую преподавательницу аж до обморока: слухи по факультету разносятся быстро. Ну вот что с такой делать?.. А вот что: для начала выяснить, что же все-таки там случилось.       — Леди Этайн верх Тристан! Что привело в нашу скромную лабораторию дочь Хранительницы? — мэтресса Бриана по-прежнему сама серьезность.       — Да я просто напросилась сюда на мух посмотреть. Ну и порасспрашивать про наследственные болез… — Танька соображает, что, пожалуй, сболтнула лишнее, но уже поздно, и ей остается только закончить фразу:       — Ну да, про болезни… и вообще про законы наследственности.       И тут же пунцовые уши и лиловые щеки выдают ее с головой. И ведь ни слова лжи, в общем-то, не сказала, как и положено сиде. Ну а у мэтрессы Брианы в голове наконец складывается картина произошедшего. Да и трудно ли догадаться обо всем, прекрасно зная о наследственном недуге, нет-нет да и выскакивающем у кого-нибудь из ее общей с Этайн родни? Ну а Гилди... Очень уж непростая биография у молодой алеманнки — вот и сосуществуют до сих пор в ее голове каким-то непостижимым образом острый аналитический ум, достойный хоть естествоиспытателя, хоть философа, и остатки диких германских суеверий. И получается, между прочим, что младшая сида ни в чем и не виновата, разве что расстроилась чересчур сильно раньше времени. Придется, пожалуй, ей сейчас голову в порядок приводить — жесткими мерами!       — Ну, раз так, то я вам, леди Этайн верх Тристан, сама немножко про это и расскажу, хватит уже мэтрессу Изангильду верх Свидбольд мучить. Вообще-то человеческих наследственных болезней даже по одному только острову Придайн у нас накопился целый список. Там есть очень неприятные: глухота, слепота — я говорю о слепоте настоящей, а не о цветовой — а еще слабоумие, лишние пальцы на руках и ногах… Самый ужас — это такие рецессивные аллели, которые, если они проявятся у несчастного ребенка, неминуемо приведут его к ранней смерти, иногда к мучительной. Например, такова наследственная несвертываемость крови. Представляете: малейшая ранка — и можно попросту истечь кровью, которую у больного невозможно остановить. Любой синяк или шишка — для него тоже вещь небезобидная: несвертывающаяся и поэтому ничем не сдерживаемая кровь будет дальше рвать сосудик за сосудиком. Этот недуг наследуется, кстати, примерно по таким же законам, что и ваша семейная цветовая слепота. Правда, у больного им мужчины нет шансов передать его по наследству: обычно такие, как он, умирают в детстве, и лишь немногие счастливцы доживают до подросткового возраста.       — Тетя... мэтресса Бриана верх Эмрис, зачем вы мне все эти ужасы рассказываете? — Таньке снова, как на недавней лекции, делается не по себе.       — А чтобы было с чем сравнивать! Разве Тристан, отец твой, из-за своей болезни умер в детстве или стал беспомощным калекой? Да всем бы столько, как он, в жизни успеть! Сколько сотен жизней он уже спас, кого мечом от смерти защитив, а кого ланцетом, и сколько еще спасет! А сколько молодых людей он замечательными врачами сделал! Между прочим, и дед твой покойный двоюродный, сэр Кэррадок, невзирая на свое расстройство цветовосприятия — легкое, между прочим, по сравнению с тем, что бывает, — героем Думнонии и всей Британии стал, о его подвигах барды, наверное, не меньше, чем о короле Артуре поют! Такими предками твои дети гордиться будут, а если «неправильное» зрение кому-нибудь из них достанется — так это за добрый знак сочтут! И, кстати, тебе Гилди… то есть мэтресса Изангильда… о положительной стороне правильно сказала: возможно, некоторые из твоих дочерей, или внучек, или правнучек будут различать цвета лучше обычных людей. Может быть, они художницами великими станут или еще какое-нибудь достойное применение своему дару найдут — но тут уж предсказывать не стану, не пророчица я.       — Как это? — уши у Таньки, помимо ее воли, радостно взлетают вверх.       — А так! Все краски окружающего мира у нормальных людей — к вам, к сидам, это, впрочем, не относится, у вас за зрение, согласно книге твоей мамы, вообще другие гены отвечают, — так во́т, у людей обычных они складываются из трех базовых цветов — красного, зеленого и синего. Ты же акварельные краски часто смешиваешь, так что, думаю, понимаешь, как это работает, — сида согласно кивает, — и за восприятие каждого из этих цветов в сетчатке глаза отвечает свой тип чувствительных клеток-колбочек. Есть колбочки, сильнее всего откликающиеся на желтый и красный цвета, есть особенно чувствительные к зеленому и есть лучше всего воспринимающие синий. Ну вот, а у Тристана у нашего, судя по всему, «зеленые» колбочки из-за ошибки в гене не работают совсем или работают неправильно. И, между прочим, вполне возможно, что они все-таки реагируют на свет, но принимают за зеленый цвет какую-то другую часть радуги. Тогда — если, конечно, у мужа твоего с цветным зрением все будет в порядке — кому-то из твоих дочерей повезет: у них будет целых четыре типа колбочек и четыре базовых цвета: два одинаковых они получат от тебя и от твоего мужа и по одному — только от тебя и только от него. Вот для них-то мир и окажется невероятно многоцветным. Но чтобы с этим точно разобраться, надо бы Тристану специальные картинки показать — посмотреть, какие цвета он различает, а какие нет.       Танька задумчиво смотрит на тетю Бриану, мнется, наконец решается:       — А вы, тетушка? Вы тоже видите вот так... многоцветно?       Мэтресса Бриана улыбается, качает головой.       — Нет, мне не повезло, Танни. Никогда ничего такого за собой не замечала. А жаль!       — Значит, и мне тоже не повезло? — вздыхает сида, печально глядя на тетю своими громадными глазищами. — То есть, я хотела сказать, моим дочкам будущим... Ой! — и Танька, окончательно смутившись, совсем опускает уши и лиловеет, как цветок вереска.       — Вот уж чего не знаю, того не знаю, — тетя Бриана вновь улыбается. — Своих-то детишек у меня нет. Так что есть надежда, что мне просто не та хромосома от мамы досталась... Да, кстати, если ты за сида замуж выйдешь, то у тебя и дети все сидами будут — а у них этот дефект вовсе не проявляется, хотя в скрытом состоянии может и остаться. Понимаешь, о чем я?       Танька грустно кивает головой. Грустно — не только потому, что от своего носительства нехорошего аллеля ей никак и никогда не избавиться, и даже не только потому, что сида-жениха ей не то что в Камбрии — на всей Земле не найти, да еще и говорить об этом никому нельзя, даже тете Бриане. Почему-то в Танькиной памяти всплывает уходящий в темноту Кайл, бережно прижимающий к своей груди белый лоскут от ее халата. А еще — его неожиданно сильные руки, как пушинку подхватывающие сиду и поднимающие ее высоко-высоко… Где-то он там сейчас? Вернулся бы живым — пусть даже вовсе не рыцарем и не героем! И тогда Танька, конечно же, расскажет ему про свой «генетический дефект» и отпустит его с миром, и они станут, как прежде, просто близкими друзьями… Ну почему же ей так тошненько-то?       А потом они все вчетвером — леди Бриана, мэтресса Изангильда, Дайре и Танька — сидят в преподавательской и пьют цикориевый кофе. Тетя Бриана почему-то расщедрилась: достала из своих запасов редкое египетское лакомство, сахар. Буроватый порошок этот оказывается удивительно сладким и, самое главное, в отличие от меда, почти не искажает аромат напитка.       — Вкусно-то как! — наслаждается подслащенным кофе сида. — Спасибо вам, тетя Бриана — и за сахар, и за рассказ!.. И вам, леди Изангильда, тоже, конечно же!       — Ну что, юная леди, хочешь у нас в лаборатории диплом писать? Такие темы пропадают! — улыбается тетя.       — Я… непременно подумаю, — запнувшись, отвечает Танька. У нее как раз тот случай, когда уверенности в выборе правильного ответа нет, и поэтому страх ненароком сказать неправду сковывает язык. Немного поколебавшись, сида все-таки поясняет свои сомнения:       — Тетя Бриана, леди Изангильда, у вас действительно очень интересно, но я… Я, наверное, прямо в природе работать больше хочу, а не в лаборатории. Вы только ничего плохого не подумайте… Я же пробовала сама и эксперименты проводить, и у меня даже получалось — с ориентацией летучих мышей, например. Но все-таки в естественных условиях мне наблюдать за живыми существами интереснее — даже днем, когда у меня глаза болят. Наверное, мне надо еще разные курсы послушать, с разными преподавателями пообщаться, чтобы определиться…       — Ну и правильно, — улыбается мэтресса Бриана. — Только не откладывай выбор надолго, Тан… леди Этайн. Время — оно летит очень быстро. Если выберешь тему диссертации, связанную с работой в поле, не забывай: у тебя всего два летних сезона осталось: один — чтобы наделать ошибок и чему-то научиться, второй — чтобы эти ошибки исправить и получить результаты. У нас хотя бы с этой точки зрения проще: мухи круглый год для опытов доступны.       — Поняла! — кивает головой Танька. — Спасибо! Верно ведь, а я как-то об этом до сих пор не думала. Теперь точно откладывать выбор не буду!       За два года учебы у сиды неплохо развилось внутреннее чувство времени. Вот и сейчас ее вдруг начинает одолевать беспокойство: не опоздать бы на следующую пару! Выглянув в коридор, Танька бросает взгляд на циферблат висящих в дальнем его конце часов. Так и есть! Для сидовского зрения расстояние — не помеха, ей и с пятидесяти метров хорошо видно: четверть второго. Только-только и остается времени, чтобы вымыть за собой посуду и добежать до малой биологической аудитории. Интересно, кто такой Р. Мак-Артур? Он ведь, как и мэтресса Изангильда, в прошлом году вроде бы никаких предметов на факультете не преподавал. И что это за дисциплина такая, «Совместная жизнь живых существ»?