Этайн, дочь Хранительницы

      Оказывается, быть летучей мышью так здо́рово! Туго натянутые перепонки крыльев несут Таньку — или уже Лютиэн? — высоко над землей, над голубыми лентами Туи и Тафа, над темно-зелеными комьями дубовых рощ, над сизыми полотнами овсяных полей, над россыпями крыш — малахитовой Кер-Сиди и разноцветной Кер-Мирддина… И пусть где-то там впереди в дымке облаков прячется острый шпиль черной башни, из которой надо вызволить плененную фоморским королем подругу — сейчас Этайн просто наслаждается полетом! И ничего, что тянет грудь, что бедра прямо-таки горят огнем! Танька забирается всё выше и выше, мимо проносятся облака, потом звезды… Желтый шар Луны светится тусклым электрическим светом, темные пятна на нем оказываются вблизи мальчишкой и девчонкой, вдвоем несущими на коромысле ведро с водой. Сида даже помнит имена ребятишек — она ведь однажды слышала их историю от Олафа.       — Привет, Хьюки! Привет, Биль! — кричит Танька, зависнув над ними и быстро трепеща крыльями.       — Ты что кричишь, Танни? — отвечает лунная девочка голосом тети Туллы.       Танька открывает глаза — она в гостевой спальне «Головы Грифона», над ней склонилась хозяйка, высокая женщина лет сорока пяти — пятидесяти, чертами лица немного похожая на мэтрессу Эйру, со светло-русыми волосами, уложенными в сложную высокую «римскую» прическу.       — Тетя Тулла… — улыбается сида, пытаясь приподняться на кровати, и тут же страдальчески морщится. Больно-то как! Увы, стертые до кровоподтеков бедра — не сон, а вполне реальный результат недолгой, но бешеной скачки.       — Тебя уже эта… аннонка зовет! А ты не спеши! Надо же, как девочку замучила — на ножки смотреть страшно! — Тетя Тулла наклоняется — видимо, чтобы поцеловать племянницу.       — Какая такая аннонка? — Танька подскакивает, позабыв про боль в ногах, возмущенно фыркает: — И никто меня не мучил, я сама себе такое устроила!       Вот так всегда: только тете Тулле обрадуешься, как она в ответ что-нибудь такое сказанет, что хоть уезжай сразу от нее!       — Да что я, аннонских ведьм не знаю, что ли? Что Нион, что Эмлин эта: волосы как сажа, сами тощие, бледные, как покойницы. И вечно не знаешь, что учинят! Одно слово: озерные! Не то люди, не то фэйри, не пойми кто!       Ага, как же… Люди как люди, нормальные, хорошие. Нет у мамы подруги вернее, чем мэтресса Нион, преподаватель логики с «ведьминского» факультета! Хм… Так, выходит, и Эмлин тоже аннонская уроженка?.. «Не пойми кто», «не то люди, не то фэйри», «как покойницы»… Что же в таком случае тетя Тулла говорит за глаза о самой Таньке и о ее маме? «Нечисть ушастая», не иначе… Или, например, «демоницы ночные»? Вот взять сейчас, да ее прямо и спросить? Сида все-таки сдерживается, неплохо зная свою старшую тетку со всеми ее недостатками и со всеми несомненными достоинствами и не желая ни обижать ее, ни ссориться. Но и за Эмлин вступиться все-таки нужно непременно!       — Тетушка, вообще-то это не она меня сюда притащила, а я ее! И не смейте говорить про нее гадости: Эмлин меня много лет от неприятностей бережет! А если она меня зовет — значит, так надо! Куда идти-то?       Танька с трудом поднимается с кровати: оказывается, она еще и свой синяк, полученный при недавнем «посвящении в дамы сердца», изрядно разбередила. Прихрамывая, добирается до валяющейся на полу дорожной сумки, извлекает из нее сперва банку бальзама от ушибов, потом свои мятые дорожные платья, с тоской глядит на них. Помыться бы сначала, а потом уж лечиться да одеваться… Так некогда же! Нужно добыть хотя бы лошадь взамен Сполоха, а хорошо бы еще и повозку. Надо же будет еще и Санни обратно на чем-то везти… Сида ловит себя на мысли: а, собственно говоря, не слишком ли она оптимистична? Не слишком ли похожа на одного из батюшек, служащего в приделе святого Кинфарха собора Кер-Сиди? Этот достойный священник многим запомнился тем, что как-то раз, в одно невероятно сухое для Камбрии лето, отправился по просьбе прихожан-фермеров в поле служить молебен о дожде — и предусмотрительно прихватил с собой непромокаемый плащ с капюшоном. Надобно сказать, что на вопрос, пригодился ли ему плащ в тот раз, очевидцы отвечали очень по-разному… С другой стороны, быть Умной Эльзой из маминой сказки и ожидать наихудшего развития событий Таньке тоже не хочется. Так что пусть повозка все-таки будет!       — В соседней комнате аннонка твоя, по правую руку, — вздохнув, отвечает тетя Тулла. — Поешь хоть! Редин, новая повариха наша, такие мясные шарики делает — лучше, чем у Гвен!       — Поедим с удовольствием, спасибо! — тут же откликается Танька, — и я, и Эмлин, — и тут же продолжает:       — Тетушка, а дядя Кейр сейчас дома? Поговорить с ним можно?       — Дома, дома, куда ж деться-то ему? В зале, за стойкой уже давно.       Идти сразу вниз? Нет, пожалуй, сначала — к Эмлин. Все-таки куда приятнее, когда она открыто ходит с тобой рядом, а не крадется, как вор в ночи! Да и зовет она наверняка неспроста!       На стук в дверь скрибонесса реагирует сразу.       — Леди Этайн? — легкие шаги за стеной, затем охранница открывает дверь, почтительно наклоняет голову.       Опять удивила эта Эмлин! Танька ни слова не сказала, лишь постучала — и тут же была узнана — то ли по манере стучать, то ли по шагам. И добро бы охранница, скажем, с самого начала возле двери стояла и подглядеть могла — ничего подобного!       Но, пожалуй, наибольшей неожиданностью для Этайн оказывается новый облик Эмлин. Танька готова была увидеть ее при мече, в боевых доспехах или хотя бы в черном одеянии ночного разведчика, а тут… Никакой кольчуги, никакого комбинезона — три платья, как полагается мирной камбрийской даме. Правда, одежда на Эмлин невзрачная, серая с черным, — и никаких клановых знаков. А короткие волосы делают ее похожей не то на вдову, не то на сироту в трауре. Была бы голова покрыта — пожалуй, и за монашку бы сошла.       — Леди Эмлин, вы меня звали?       — Я — вас? Леди Этайн! Я вам служу — не вы мне.       — Мне тетя Тулла сказала…       Скрибонесса с недоумением смотрит на сиду. Потом, должно быть, что-то вспомнив или сообразив, спохватывается:       — Должно быть, госпожа Тулла верх Дэффид по-своему поняла то, о чем я ее попросила. Извините меня, леди Этайн!       — Но вы ведь действительно хотите со мной о чем-то говорить, не так ли? — уверенно произносит Танька и тут же вновь, подобно тому, как это было при первой встрече с мэтром Рори, пугается собственного нахальства. Странно: теперь, когда она выспалась и успокоилась, уверенность в себе и решительность куда-то пропадают. «Адреналин» — в памяти всплывает странное слово, несколько раз встреченное в многотомной версии «сидовского» справочника и так и оставшееся не совсем понятным. Вроде бы это вещество появляется в крови, когда ты взволнован или испуган, оно учащает пульс, заставляет сжаться кровеносные сосуды… — но вот откуда оно берется и влияет ли на работу мозга? Может быть, именно адреналин помогал ей в последние дни быть такой бесшабашной? Что же теперь-то будет?       — Да, леди Этайн, — скрибонесса кивает головой. — Мне действительно нужно уточнить мои теперешние обязанности и заодно сообщить вам некоторые новости. Но, право, я бы не посмела требовать у той, кому я служу, явиться ко мне для разговора.       — Если не ошибаюсь, вы слу́жите не мне, а Хранительнице. Хотя вообще-то рыцари Глентуи должны бы служить всей Республике — согласно тексту их же клятвы! — в душе сиды опять поднимается раздражение от непрошеной опеки.       — Во-первых, леди, у скрибонов сэра Эмилия формула клятвы несколько иная, чем у прочих рыцарей Глентуи, — она требует служить не только Республике в целом, но и некоторым ее гражданам… — с легкой усмешкой начинает объяснять Эмлин.       — Ага! «Все животные равны, но некоторые равнее других», — возмущенная сида швыряется цитатой из Джорджа Оруэлла, не особо задумываясь над тем, что собеседница вряд ли поймет ее смысл.       — Леди! Не сто́ит сравнивать себя со свиньями с этого самого скотного двора! Ничего общего у вас с ними нет, поверьте. Во-вторых…       — Откуда вы знаете про свиней? — изумлению Таньки, кажется, нет предела.       — Я не раз охраняла вас с леди Немайн во время прогулок. Поневоле слышала много интересного. Простите, что кое-что запомнила. К сожалению, над своей памятью я не властна. Но ведь эта притча не представляет собой государственной тайны, не так ли?.. Так вот, во-вторых: с того момента, как мы покинули комнату ваших друзей, я не состою в вашей тайной охране.       — Как это? — сида и удивлена, и обрадована. Выходит, больше нет над ней никакой надсмотрщицы!       — А так. Леди Немайн выполнила вашу просьбу. Тайной охраны у вас больше нет. Я теперь просто служу в дружине Святой и Вечной.       — Почему же тогда вы сопровождаете меня?       — По вашей просьбе. Вы же позвали меня с собой! — улыбается Эмлин. И, заметив, что сида окончательно растерялась, добавляет:       — Ну, и родители ваши попросили. Именно просьба, не приказ. Сопроводить, помочь, если понадобится — защитить. Не ограничивая вашей свободы выбора. Дали на всё две недели.       — Это… Это и есть те новости, которые вы хотели мне сообщить? — Этайн никак не может прийти в себя.       — Нет. Вам, вероятно, будет интересно другое. Во-первых, трое молодых саксов вчера заходили в этот заезжий дом. Останавливаться на ночлег не стали, уехали на восток. Во-вторых, девушки с ними не было — по крайней мере, ее никто не видел. В-третьих, сэр Кейр ап Вэйлин запомнил, на чем они ехали: бричка с закрытым верхом, как была у вас до встречи с Пад… с господином Маэл-Патриком ап Фэлимом, но красного цвета. Впряжены две гнедые лошади, одна с белой пролысиной на лбу. Для молодых парней, согласитесь, выбор необычен: обычно такие ездят верхом.       — Догоним, леди Эмлин?       — Едва ли. Да и смысла нет. Что вы собираетесь сделать с тремя сильными молодыми мужчинами? Зарубить их своею шашкой? Она хотя бы наточена?       — Леди Эмлин, а вы разве мне не поможете? — не задумываясь, брякает Танька и тут же лиловеет от стыда: ай да воительница — чужими руками сражаться!       — Шашку наточить? Помогу. С парнями этими биться? Нет. Потому что они уже наверняка в Мерсии, у себя дома, под защитой своих законов.       — Тогда что же делать-то?.. Посоветуйте, пожалуйста, леди Эмлин верх… Простите, не знаю имени вашего отца…       — Я тоже его не знаю, — горько усмехается скрибонесса. — Придется вам называть меня просто по имени. А насчет «делать»… Я бы на вашем месте попыталась связаться с королем Мерсии по гелиографу — но только сначала надо бы заручиться согласием вашей матушки. Впрочем, вы ведь не хотите быть «равнее других», не так ли?       — Я собираюсь выпросить у дяди Кейра бричку с лошадьми… или хотя бы верхового коня взамен Сполоха. И поехать дальше, — просто отвечает сида. — А гелиограф... Мама обещала предупредить по нему стражу на диведской границе — но ведь эти трое так и проехали через нее.       — Это потому, что они проскочили границу раньше, чем пришло послание. А коней придется двух выпрашивать, — улыбается Эмлин. — Наше чудо в перьях с подбитым глазом уже здесь, внизу дожидается. Правда, не знаю, умеет ли оно ездить верхом.       — Орли?!!!       Эмлин кивает. Потом поясняет:       — Явилась сюда рано утром на боевой колеснице с каким-то парнем. Тут же с ним распрощалась, сама пришла в пиршественную залу. Вас уже два раза спрашивала.       — Странно, тетя Тулла мне ничего не сказала. Вот про вас сказала, а про нее — нет… А колесница-то у нее откуда?       — Да нет у нее никакой колесницы. Парень на ней так дальше и поехал. А почему госпожа Тулла верх Дэффид вас будить не стала, могу предположить. Она же, ваша подружка, опять вся чумазая и оборванная — видимо, должного почтения и не вызвала. Ну а я решила дать вам выспаться, уж извините.       — Придется мне вниз бежать скорее! — Танька поспешно покидает комнату. — И да, леди Эмлин, спускайтесь тоже вниз: нас накормить обещали.       Оказывается, Орли в заезжем доме уже успела оказаться в центре внимания. Пиршественная зала почти пуста, однако рядом с ирландкой восседают за столом два воинственного вида молодых человека, завернутые в цветные пледы горных кланов, один — Вилис-Тармон, другой — Плант-Моркант, — и почтенный пожилой монах-бенедиктинец в черной рясе, с выбритой на римский лад тонзурой. Все четверо о чем-то бурно дискутируют, размахивают руками. К своему ужасу, Танька видит перед Орли большущую пивную кружку, уже почти опустошенную.       — Не, вы неправы… ик…, почтенный отец Августин, — громко, на всю залу, вещает на ломаном камбрийском ирландка, — наш остров — вовсе не разбойничий и не языческий, а самый что ни на есть даже христианский! Один святой Патрик… ик… чего сто́ит! Да что этот самый Патрик — он же все-таки пришлый, хоть и славный. У нас и до него и святых хватало, и чудес разных!       Бенедиктинец, судя по блестящим глазам и по стоящей перед ним пустой кружке, тоже вволю отведавший пенного напитка, недовольно морщится: то ли недостаточно почтительное отношение девицы к святому Патрику ему не нравится, то ли сама его святость сомнение вызывает. Однако же вслух монах не возражает — может, по существу сказать ему нечего, а может, выпитое пиво мешает.       Зато оживляется один из камбрийских горцев, тот, что в моркантовском пледе:       — Верно говоришь, десси! Никакой Патрик не ирландец! В Камбрии он родился, в нашем клане. И звали его поначалу вовсе не Патриком, а…       — Эй, Хайл! Взялся правду говорить, так и дальше не ври! — возмущается второй горец, выговаривая слова с присвистом, на северный лад. — Не из Плант-Моркантов он был, а вовсе даже из Плант-Монтови. Видишь, я себе в родню его тоже не записываю! А звали его и правда в молодости иначе — Майвин…       — Плант-Монтови, говоришь? Думаешь, Тегуин, тебе здесь за это бесплатно пива подольют? Не подольют, не надейся! Кейр — он вообще здесь ничем не распоряжается — именно потому что Монтови, а не Вилис-Кэдман. Хозяйка тут за главную, понял? А что такое Тулла эта, рассказать?       Танька оборачивается на дядю Кейра — стерпит ли он такие слова о себе и о тете Тулле? Но тот стоит за стойкой, наливает темное ароматное пиво очередному посетителю — судя по его виду и по произношению латинских слов, заезжему купцу с материка, не то из Италии, не то с юга страны франков. Горцев он то ли не замечает, то ли просто не подает вида. Ага, как же, не видит и не слышит: подал незаметный знак двум вышибалам, те уже приближаются к месту свары — неторопливо, но вполне целенаправленно. Между тем горцы возвышаются над столом, Вилис-Тармон, тот, который Тегуин, уже ухватил за грудки Плант-Морканта, того, который Хайл… Бенедиктинец благоразумно отстранился от конфликта: перебирает четки и вовсю молится, спрятав лицо за сложенными руками. Зато Орли…       — А ну-ка, перестали, кому говорю! — вообще-то ирландка ниже обоих парней по меньшей мере на полголовы, однако так грозно смотрит на них, что те кажутся рядом с ней худосочными подростками. — Сейчас как стукну и того и другого, сразу как друг с другом сва́риться, забудете!.. О, привет, холмовая! А я к тебе приехала, догнала все-таки. Знакомься: это Хайл, а это Тегуин! Мальчики, а это моя подруга, вы ее не бойтесь, она хорошая, хоть и ши настоящая… ик…       Горцы оборачиваются туда, куда устремлен взгляд Орли, обнаруживают лестницу и рядом с ней только что спустившуюся вниз Таньку.       — Еще одна рыжая… — задумчиво произносит белобрысый Тегуин, отпуская широкоплечего черноусого Хайла.       — Иди к нам, тут весело! — радостно вопит Орли.       — О! А вот и черненькая! — теперь Тегуин разглядел торопящуюся вниз встревоженную Эмлин.       — Потом тебе будут и рыженькие, и черненькие, — злится Хайл. — Но сначала извинись-ка передо мной! Я, может, насчет Патрика что и напутал, а только в драку-то лезешь ты, а не я! А я, между прочим, одним ударом быка на землю валю — вот и думай, что бы я сейчас с тобою сделал!       — Ну так попробуй! — Тегуин вновь вцепляется в плед Хайла.       — Эй, господа! Здесь дракам не место! Хотите выяснять отношения — берег Туи к вашим услугам! Хоть оба там головы друг другу отрежьте — никто возражать не станет, — вмешивается наконец один из вышибал — пожилой, но явно крепкий мужчина могучего телосложения, с огромным шрамом на лице.       — Да пошел ты в Аннон! — Вилис-Тармон переключает внимание с Плант-Морканта на вышибалу, замахивается кулаком… И тут на локте у горца повисает Танька. Тот дергает рукой, безуспешно пытаясь скинуть досадную помеху, потом оборачивается…       — Вот это глазищи! — ошалело произносит он, рассмотрев лицо «еще одной рыжей». — Хайл, ты только посмотри!       Тегуин вновь отпускает плед Хайла и, похоже, вообще теряет интерес к своему не то приятелю, не то противнику. Теперь все его внимание сосредоточено на сиде. Их лица совсем рядом, и Танька ощущает на себе дыхание горца — запах пива, чеснока, лука-порея, еще чего-то резкого, незнакомого… И его взгляд — уже вовсе не злобный, другой… Нет, не сальный… Этайн видывала не раз, как подвыпившие парни смотрят на привлекательных девушек — совсем не так, как этот…       — Она воистину прекрасна, Хайл! — Тегуин не сводит с сиды восхищенных глаз, но разговор при этом по-прежнему ведет все-таки не с ней, а со своим… видимо, все-таки приятелем, а не врагом.       — Тегуин! Спятил, что ли? Нашел красотку! Девка ж страшна, как смерть, и вообще какая-то неправильная. Эй, десси! Что ты там про «ши» говорила? Это ж вы так холмовой народ зовете, да? — второй горец, похоже, совершенно не разделяет восторгов первого.       А Танька стоит ни жива ни мертва.       Между тем вокруг начинает собираться народ. К первому вышибале присоединяется второй, рядом с сидой встала Эмлин, из-за стойки выходит сам Кейр ап Вэйлин, сверху по лестнице спускаются его младшенькие — двенадцатилетние подростки-двойняшки Мадок и Дэлит, двоюродные брат и сестра Таньки. Откуда-то появляется дородная женщина в поварском фартуке, из-за стола поднимается только-только обустроившийся за ним италийский купец. Один только монах продолжает сидеть, как сидел, и тихо молиться, перебирая четки.       — Танни! — радостно кричит Дэлит. — Надолго к нам?!       — Нет, Дэл, мне нужно уехать как можно быстрее. Срочные дела, — поспешно отвечает сида.       — А куда едешь-то, Этайн? — присоединяется к сестре Мадок.       — Когда возвращаться буду, всё вам расскажу — обещаю!       — Танни… — задумчиво повторяет шепотом Вилис-Тармон, — Этайн…       Длинные уши Таньки хоть и не могут толком пошевелиться, будучи спрятаны под волосами, все равно слышат не в пример лучше человеческих. Вот и шепот этого самого Тегуина не смог от них ускользнуть. Сначала на сиду наваливается если не ужас, то по крайней мере тревога: вот только второго поклонника, да еще при этом вполне взрослого горца, ей и не хватало! Кажется, иногда даже нечистью холмовой быть приятнее! Но потом вдруг что-то как будто переключается в ее голове, и тревога отступает. А, собственно говоря, с чего бы это огорчаться девушке, если у нее один за другим начинают появляться достойные честные воздыхатели? Тегуин-то этот вовсе не так уж дик и плох, как вначале показался, вот! И вообще, в конце концов, он вроде бы ничего ей не говорил, а она ему — тем более. Так что никакой измены Кайлу не было и нет. И не будет. А внимание — ну, это же так приятно… Юная сида слегка лиловеет и горделиво выпрямляет спину. А потом принимается за дело. Вовсе не за создание себе армии поклонников, конечно. За то дело, ради которого она приехала в Дивед, — за вызволение Санни. А для начала — за добывание транспорта. И решительно подходит к сэру Кейру.       — Дядя Кейр, здравствуй! Я так рада тебя видеть!       — Привет, племяшка! Совсем взрослая стала, смотрю!       Сида слегка опускает глаза, чуточку приседает — ну должен же у нее когда-нибудь наконец нормальный реверанс получиться!       — Это у вас внизу теперь так здороваться принято? А что, мило! — улыбается сэр Кейр в свои черные с проседью усы.       «Внизу» — это, конечно, в низовьях Туи, где бело-зеленым лоскутным одеялом раскинулся Кер-Сиди. Вот только Хайл, который Плант-Моркант, понимает это слово по-своему. Горец тихонько пихает приятеля кулаком под ребро.       — Не понял еще, откуда эта красавица твоя? Знаешь, если она и правда племянница Кейра, то я сюда, пожалуй, ни ногой больше…       — Погоди-ка, Хайл… У Туллы же сестра — сида, да еще и какая! Чуть ли не сама Неметона, такое тоже говорят… Так эта девушка… — оживляется Тегуин.       — Дошло наконец? Покойного Дэффида в свое время угораздило признать какую-то фэйри своей дочерью, и теперь вся эта нечисть сюда, в заезжий дом, как к себе домой таскается, честных христиан смущает. Пошли-ка отсюда прочь, от греха подальше!       Тут уже не выдерживает Орли:       — Ты что, совсем уже сдурел? Сидишь у себя в горах и ничего не ведаешь, что ли?       — Ничего я не сдурел и всё ведаю. Думаешь, я в этом их Кер-Сиди не бывал ни разу? Я там аж два раза был — и больше не хочу! Потому что не город это никакой, а морок один. Вот и отец Августин так считает, а уж ему-то я поверю куда больше, чем тебе — так-то, десси!       Всего этого, по счастью, ни Танька, ни сэр Кейр уже не слышат. Потому что они втроем — третья, разумеется, — Эмлин — тихо покинули пиршественную залу еще до того, как Хайл принялся «вразумлять» Тегуина. Теперь они идут под моросящим дождиком в сторону конюшни: впереди сида и сэр Кейр, поодаль, немного приотстав, — Эмлин.       — Значит, говоришь, Володя в Африку все-таки отправился? — сэр Кейр — пожалуй, едва ли не единственный из известных Таньке камбрийцев, приноровившийся к «сидовским» именам детей Немайн. — А сэр Станни что?       «Сэр Станни» — так Кейр называет Танькиного отца, ему можно — и по свойству, и по разнице в возрасте, и по старому знакомству.       — А отца мама пока не отпускает. И хорошо. По мне так лучше бы вообще никто туда не ехал. Страшно же за наших за всех.       — И не говори, Танечка, — вздыхает изрядно отяжелевший за прошедшую четверть века некогда отважный лучник. — А у тебя-то как дела? Учишься?       — На третьем курсе уже! — улыбается сида и тут же сменяет тему разговора:       — Вот только беда у нас стряслась. Подругу мою саксы украли. Мы с ней учились вместе, в одной группе.       — Как же так… — сэр Кейр по-стариковски вздыхает. — Неужто им урок так и не впрок? Откуда саксы-то? Небось из Бринейха? Говорили же старики матери твоей: незачем их на острове оставлять…       — Дядя Кейр… — сида укоризненно смотрит на старика… Хотя какой он еще старик-то — пожалуй, ее отца всего лет на десять постарше будет. Только вот сгорбился как-то сэр Кейр за последние годы, лицо морщинами покрылось, глаза потускнели — и правда, стал совсем дряхлым старцем выглядеть, разве что волосы еще не до конца побелели. — Дядюшка, милый! Ну зачем же всех-то гнать без разбора? Подруга-то эта моя и сама ведь саксонка по рождению, как же я без нее-то останусь? А откуда эти, которые ее украли, я и не знаю. Зато куда ее увезли, догадываюсь.       — Неужто к нам? Подожди-ка… Трое парней, на красной колеснице, наскоро перекусили у нас и понеслись дальше по восточному тракту? Эти, что ли? То-то они мне так не понравились!.. Тогда, выходит, либо в Мерсию они отправились, либо еще дальше на восток. И ведь с собой в дорогу никакой еды не взяли — выходит, девочку даже не покормили! Ну я и растяпа, ну и простофиля — нет бы стражу кликнуть! Да мы б и сами втроем, с Мархом и Волантом, с ними бы, поди, справились: руки-то еще оружие держат… Так ты что, вслед за ними собралась, что ли? С ума сошла?       — Дядя Кейр! Во-первых, я не одна, со мной Орли и Эмлин. Во-вторых…       — Эмлин — одобряю! Глянешь — сразу видно военную косточку, даром что косы́ не носит. А Орли… Это которая с подбитым глазом, та ирландка, что всё утро с горцами любезничала? Знаешь, племяшка… — сэр Кейр недовольно морщится.       — Дядя, не суди о людях по первому впечатлению! Может, она поначалу и кажется бестолковой, зато верная и добрая! К тому же она раны обрабатывать умеет! И если нам придется, например, Санни лечить, то она очень даже пригодится.       — Лучше бы этих ран не получать, тогда и обрабатывать ничего не придется. А в Мерсии — да что греха таить, и в Гвенте тоже, а кое-где даже и у нас — в последнее время опять лихие люди пошаливают. Вам без мужчин ехать никак нельзя — да и с ними-то опасно.       — Дядюшка, ты просто не видел, как Эмлин мечом владеет! — почти кричит Танька, чувствуя, как в ее крови опять начинает бушевать адреналин. — К тому же меня Ладди тоже кое-чему научил. Мы же не гречанки какие-нибудь изнеженные!       — И что с того?       — А то, что мы за себя постоять можем. К тому же всей езды-то…       — И куда же вы собрались? В Тамуэрт, прямо к мерсийскому королю?       — Может быть, и туда тоже. Но сначала в Бат.       — В Бат? Ну, это хотя бы поближе. Но все равно миль полтораста выйдет. Считай, два дня дороги — это в лучшем случае. Так… Если через юг Ронды поехать, можно переночевать в Лланхари — там хоть и нет заезжего дома, но свои люди найдутся, — сэр Кейр лукаво улыбается в усы, а, потом, после некоторой паузы, с гордостью прибавляет:       — Спросишь горную ведьму Глэдис верх Кейр, так-то вот!       — Это… моя двоюродная сестра, которая от вас сбежала?..       — Не от нас, а от мамочки от своей… Тсс… Сэр Кейр переходит на шепот, воровато оглядывается. — Невместно, видите ли, благородной даме по шахтам лазить! Ну, и чего Тулла моя добилась? Того, что дочка с ней уже десять лет не общается? Вот так-то! А с тобой я, пожалуй, упрошу поехать Марха. Марх ап Ивор — он и воин опытный, и человек правильный, семейный, шалить не станет. Вот вместе с ним и поедешь… и, стало быть, с Орли тоже, раз ты ее так хвалишь, — на колеснице… Не на боевой, не бойся: есть у меня эта самая бричка новомодная. А Эмлин твоя — как уж пожелает: хочет — пусть тоже в бричку залезает, а хочет — на своей кобыле едет. Я бы, по правде говоря, дал ее лошади отдохнуть: путь-то неблизкий.       — Спасибо, дядюшка! — Танька даже не ожидала, что так легко выпросит помощь.       — Моя Ночка выдержит, — заявляет Эмлин.       Мощеная римская дорога обернулась горбатым каменным мостом, перепрыгнула через Туи, вновь укрылась булыжником и устремилась на юго-восток. Кер-Мирддин все дальше и дальше, а из одолженной у дяди Кейра брички его и вовсе не видно: сзади и сверху повозка закрыта наглухо. Бричкой правит Марх, это тот самый охранник со шрамом на лице, на которого едва не набросился горец в тармоновском пледе. Танька сидит рядом с Мархом, за ее спиной устроилась Орли. Сида смотрит вперед на дорогу, ей интересны новые места — прежде-то отъезжать так далеко от дома ей, кажется, еще не доводилось! Есть и еще кое-что, радующее Таньку: основательно обработанные лечебным бальзамом ноги ее совсем не болят, а то, что внутренняя сторона бедер потеряла всякую чувствительность и словно бы закаменела, — ну, к этому и притерпеться можно...       Марх ап Ивор оказался мрачным и немногословным человеком, совершенно не расположенным к общению, и его настроение, кажется, заразило остальных. Даже неугомонная Орли притихла, сидит неподвижно, устремив взгляд куда-то вперед. Справа от брички опять пристроилась Эмлин верхом на своей вороной Ночке, она вновь в кольчуге и с мечом у бедра. И бричка, и всадница особо не торопятся: дорога предстоит дальняя, так что лошадей лучше поберечь. Пока еще вдоль обочины тянутся пастбища, но впереди виднеется темная зелень дубравы.       Неожиданно Эмлин натягивает поводья, осаживает лошадь. Марх тут же настораживается, привстает с сиденья, выглядывает наружу.       — Что случилось, почтенный Марх ап Ивор? — вежливо и чуточку смущенно спрашивает Танька. Сейчас на нее опять наваливается чувство стыда и неловкости: вот, потревожила родню, создала кучу проблем и дядюшке, и его работникам…       — Догоняет нас кто-то, рукой машет, — мрачно отвечает Марх.       — Неужто Падди? — оживляется Орли.       — Вам виднее, сударыня, как его зовут: мне-то он не представлялся. Сдается мне, что это тот самый горец, что с утра свару затевал. Только его-то нам и не хватало!       И правда, из-за полога брички внезапно становится виден всадник на совсем низеньком сером коньке, закутанный в тармоновский плед, с длиннющим луком за спиной.       — Ой, да он же без штанов! — хихикает Орли, несколько часов прообщавшаяся с камбрийскими горцами за столом и только сейчас заметившая загорелое волосатое колено, виднеющееся из-под туники всадника.       — Так горец же, — улыбается Танька, — у них так принято с древних времен. Смотри, у него еще и синяя полоса на щеке нарисована, прямо как в записках Юлия Цезаря! И верхом он на крупном пони — такие в Камбрийских горах табунами пасутся. Зато к седлу стремена приделаны — не зря мама моя старалась, научила все-таки!       Орли многозначительно кивает головой, демонстрируя понимание. В самом деле, разве ж признаешься своей высокоумной подруге, что имеешь весьма смутное представление о том, кто такой Юлий Цезарь, и совершенно не ведаешь, какое отношение он имеет к Британии!       — Эй, девушки! — кричит между тем Вилис-Тармон. — Я вот что решил: поеду с вами. Все равно я на корабль опоздал! Буду вас от разбойников охранять!       — По-моему, он сам на разбойника смахивает, — бурчит себе под нос Марх.       — Тегуин, а куда ты Хайла дел? — кричит Орли.       — Мне с ним больше не по пути! Трус он, хоть и силач. Кузнец, называется, тьфу!.. Ну так как, берете меня с собой?       Танька не знает, что и ответить. Ради кого этот горец решил присоединиться к их компании, у нее вопросов не возникает. Пожалуй, самое правильное — решительно отказать: всем лучше будет, и ему самому в том числе. Но от Тегуина так и веет силой и надежностью, против которых трудно устоять… Сида робко оборачивается к ирландке:       — Орли, ты-то что думаешь?       — Вообще-то он хороший, сильный и в дороге мог бы помочь. Но только я не хочу, чтобы он потом из-за тебя с Кайлом сцепился.       — А уж я-то как не хочу! Может, с ним прямо поговорить?       — А ты сможешь? Я бы вот не решилась. Хотя с ши, пожалуй, и не такое станется. Я, кстати, теперь понимаю, как вы к себе в холмы парней сверху сманиваете… Ой, только ты на свой счет это не принимай, ладно? — Орли внезапно краснеет.       — Да я тоже, по правде говоря, не знаю, смогу ли… — начинает мяться сида.       Между тем горец уже едет рядом с Эмлин и что-то ей бурно не то объясняет, не то доказывает. Увы, из брички его слов не слышно: и расстояние слишком велико, и колеса грохочут по мостовой чересчур уж громко.       Зато из повозки видно, как Эмлин произносит в ответ несколько коротких фраз, как сникает сразу после них Тегуин, как машет рукой. Вот горец говорит что-то скрибонессе, и та кивает головой. Вот он разворачивает своего конька… для того, чтобы вплотную подъехать к бричке. Вот голова Тегуина оказывается совсем рядом.       — Простите за дерзость, леди принцесса! — говорит горец со своим северным акцентом. — Теперь я знаю и кто вы такая, и то, что ваше сердце не свободно. И все-таки разрешите вас сопровождать. Я ж не на какой-нибудь корабль опоздал, а на африканский. Дозвольте мне хоть немного искупить свой позор! Мне… не надо никакой платы! — и, не дожидаясь ответа, вновь вырывается вперед.       Танька облегченно вздыхает.       — Ну вот, Орли, кажется, всё и решилось, — сида искренне радуется.       — Ну и дурак же он! — отвечает ирландка. — А ты и вправду совсем неопытная! Он сейчас сам себя обманул, а ты и успокоилась. Да только надолго ли этого обмана ему хватит?       Танька не отвечает. У нее нет уверенности в правоте подруги, но и возразить ей тоже не получается. К тому же солнце поднялось высоко на небосклон, вылезло из-за туч и теперь больно жжет несчастные сидовские глаза, совершенно неприспособленные к яркому свету. Тут уж не до раздумий и не до споров! Очки бы надеть — так убраны они куда-то далеко, безнадежно зарыты среди прочего багажа. Поэтому момент, когда бричка въезжает наконец в тень дубового леса, Этайн воспринимает как окончание мучений.              В лесу царят полумрак и прохлада. Стройные стволы старых дубов кажутся колоннами, подпирающими далекое небо. Деревца помоложе выглядят какими-то больными, угнетенными: у них тонкие искривленные стволики и покрытые белым налетом мучнистой росы немногочисленные листья. Несмотря на явный недостаток света, здесь много травы, особенно сныти, хорошо знакомой Таньке по курсу травного ведовства: настойку из ее листьев Анна Ивановна рекомендовала использовать для лечения больных суставов и подагры. В какой-то момент на глаза сиде попадается плохо спрятавшаяся среди травы шляпка белого гриба — большая, коричневая, блестящая. Вот среди дубов мелькает кустик бересклета с несколькими ярко-красными плодиками, а вот — несколько высоких кустов остролиста, тоже украшенных красными плодами. Слух сиды начинает все отчетливее ловить противное комариное пение. Сначала в бричке появляется один непрошеный крылатый гость, затем его соло превращается в дуэт, а потом и в целый хор. Комары облепляют крупы лошадей, вьются вокруг Марха, то и дело садятся на отчаянно отбивающуюся от них Орли. А вот Таньку они совершенно игнорируют. Орли с удивлением наблюдает, как на руку сиде приземляется буроватый комар с пестрыми крылышками, усаживается на ней, задрав вверх свой тощий зад, но даже не пытается воткнуть хоботок в кожу. Некоторое время комар так и сидит на Танькиной руке, потом взлетает и присоединяется к рою, вьющемуся вокруг ирландки.                     — Как ты это делаешь, холмовая? — с неподдельной завистью спрашивает Орли, пристукнув очередного кровососа, севшего ей на щеку.       — Что делаю? — недоумевает сида.       — Ну… чтобы комары тебя не кусали.       — Да ничего я не делаю. Они меня с рождения не кусают. Невкусные для них сиды, наверное. Кстати, хорошо, что последние две недели стоит холодная погода: людям комаров таких можно особо не бояться.       — Ну да? Знаешь как чешется от них! — не соглашается ирландка, потирая свежий волдырь, вскочивший около носа, аккурат возле синяка.       — Зато не заболеешь! Вообще-то комар этот нехороший. Видишь: когда он на что-нибудь садится, то приподнимает задний конец тела. Это самый простой способ узнать малярийного комара.       — Какого-какого?       — Ну, от его укуса в теплое время можно болотной лихорадкой заразиться. А если долгое время погода стоит прохладная, то комары перестают быть заразными.       — Все равно страшно же!       — Еще бы! Нам на медицинской практике больного с такой лихорадкой показывали: желтый весь, тощий. Это мы еще приступа не видели!       — На Эрине под Корки часто этой лихорадкой болеют. Только у нас все думают, что это от болотного воздуха.       — Та́к еще недавно и у нас тоже все думали — пока мама не вмешалась. А сама она о настоящей причине — о крохотных существах, передающихся с укусами комаров и поражающих кровь, — от одного очень хорошего человека узнала.       — От Диан Кехта, наверное? Я угадала?       — Не угадала, — Танька качает головой. — Это даже не сид был — по крайней мере, по рождению. Но колдун он был, конечно, великий. Он и чем лечить эту лихорадку, знал. Вот только мама названия нужных растений лекарственных от него узнала, а признаки их — нет. Теперь Анна Ивановна со своими учениками пытается эту загадку разгадать, да пока не получается.       — Я поняла… — говорит вдруг ирландка. — Неужели это сам Мерлин был? Вот это да!       — Нет, не Мерлин, — сида вновь качает головой. — Да не гадай ты, все равно не угадаешь. Славянин он был, из дальних краев. Но научил он маму и правда многому — прямо как Мерлин из легенд. А потом он вернулся к себе на родину, за много лет до моего рождения.       Много лет… Орли задумчиво смотрит на Этайн. Что такое «много лет» для народа, не ведающего старости, для народа, умеющего управлять ходом времени в своих холмах? Это может быть и дюжина лет, и век, и тысячелетие… Вот подружка ее ушастая говорит, что ей всего лишь неполных пятнадцать лет, — но если она из этих пятнадцати хоть один год, да что́ год — хоть день! — провела внутри холмов, то наверху-то за это время мог пройти не один век. Ой! Да ведь родители самой Орли в тулмене у Этайн побывали — и ничего, обошлось! А ведь могло и не обойтись? Ирландка не выдерживает и на всякий случай спрашивает:       — Холмовая, а ты у себя под холмом время изменять умеешь?       Сида задумывается.       — Ну как тебе сказать… Сделать, чтобы у меня день прошел, а наверху — век, — нет, такое не могу. А вот заставить какое-нибудь растение принять осень за весну или зиму за лето — это, пожалуй, мне под силу.       — Ну, так если меня в доме закрыть и не давать в окно глядеть, я тоже, наверное, со временем перестану понимать, лето на улице или зима, — с некоторым недоумением отвечает Орли.       И обе девушки тяжко вздыхают — правда, каждая по своей причине: ирландка — оттого, что представила себе Санни в саксонской темнице, сида — оттого, что вновь убедилась, как трудно бывает объяснить некоторые вещи понятным для всех языком.       — Да я не о том, — Танька все-таки берется за обещающее быть долгим и трудным объяснение. — Ты знаешь, почему осенью у деревьев листья желтеют и опадают?       — Так холодно же становится, что тут непонятного? — моментально откликается Орли.       — Думаешь? Тогда почему тисы и сосны всю зиму стоят зелеными? — сида лукаво улыбается.       — Да у них же не листья, а иголки!       — А как же остролист тогда? Он же тоже зимой остается зеленым, а ведь у него-то не иголки на ветках растут, а самые обычные листья! — парирует Танька.       — Ну, значит, он просто не так боится холода, как какой-нибудь ясень или вяз! И вообще, нашла ты пример! Остролист — это же растение само́й солнечной Айне! Неужели же она позволит ему мерзнуть зимой, не согреет?! Ты б еще омелу вспомнила!       — Да при чем тут древние боги? Орли, ты же христианка, в конце концов! Должна же понимать: кончилось их время! И остролист — никакой он не волшебный. Пойми, дело тут не в богах и даже не в иголках! Я сейчас всё тебе объясню.       Ирландка смотрит на подружку с явным удивлением. Хоть и уяснила она давно, что Этайн крещеная, но вот такое явное отрицание древней веры представительницей народа холмов — это, пожалуй, уже чересчур! Хуже того — не накликала бы холмовая на себя беду!       — Холмовая!.. — Орли смотрит на сиду одновременно со страхом и с состраданием, так, что Танька, почуявшая очередное недоразумение, не может не улыбнуться.       — Зря смеешься, холмовая! Так можно на свою голову больших бед накликать! А я… я совсем не хочу, чтобы кончилось твое время… да и время твоей великой матери тоже — я хоть и недолго с ней разговаривала, но силу ее поняла!       — Не выдумывай, мунстерская! И не бойся ты за нас вот так: никуда мы не денемся, просто будем как люди жить, а не как какие-то не то боги, не то демоны… Если, конечно, я каких-нибудь совсем уж глупостей в Бате или по дороге не наделаю, — заканчивает свой ответ Танька как-то уж совсем мрачно. И, спохватившись, продолжает начатый рассказ:       — Вот скажи, Орли: ты когда-нибудь слышала, чтобы кто-нибудь зимой дуб, или ясень, или ольху до́ма передержал и дерево в тепле сохранило бы живые листья до весны?       — Да кто ж такое делать будет? Хотя… Был у нас в Иннишкаррe мальчишка один, да потом к друидам учиться ушел, — так он что только с растениями не творил! Даже сращивать разные породы деревьев пробовал! Представляешь себе: стоит боярышник, а на нем растет ветка рябины! Но такого, как ты говоришь, — нет, по-моему, не делал. Да и как делать-то? Попробуй-ка все время дом потопи — торфа не напасешься!.. Эх, хорошо тебе, холмовая, а меня уже всю эти комары искусали! — и Орли прихлопывает очередного кровопийцу.       — Ну вот, а у нас на факультете — однажды попытались. Взяли несколько дубков, липку, ольху — да в теплом помещении на зиму и оставили. И представляешь: все равно листья у них по осени осыпались — разве что чуть попозже, чем на улице. А на следующий год мэтр Аустин и его ученица Олуэн сумели вызвать у нескольких саженцев листопад раньше, чем в лесу — знаешь как? Устроили им летом короткий день, как осенью: просто наглухо закрывали все окна по вечерам, когда на улице еще светло.       — А может, просто этим деревцам в темноте плохо стало — вот они и осыпались раньше времени? — недовольно бурчит Орли. Видимо, комары уже вконец довели ее, и ирландка невольно начинает срывать свое раздражение на Таньке, придираясь к ее рассказу.       — Может-то может… — сида пытается состроить хитрую физиономию, — да только ведь кое-что и проверить можно, причем разными способами. Например, вот так: светлое время не только укоротить, но и удлинить можно.       — Твоей молнией в шаре? — догадывается Орли.       — Ну, во-первых, не моей, а маминой. И даже не маминой: этому ее тот самый колдун научил, которого ты Мерлином посчитала. А во-вторых, так долго молния в шаре пока светить не умеет: зелье, из которого она силу берет, слишком скоро портится. Ты же видела прошлой ночью, как быстро шар погас! Вот когда мама сумеет получить эту же силу из реки или из пара — тогда можно будет долгими часами растения освещать. А пока я об этом только мечтаю. Но есть ведь и другой способ проверки: у некоторых растений укорочением дня можно не листопад вызвать, а цветение. И это будут именно те растения, которым в природе полагается цвести в конце лета или осенью, когда дни уже стали короткими. Так вот, в прошлом году мэтр Аустин и мэтресса Олуэн сумели, регулярно закрывая грядку от света, заставить самые обыкновенные огурцы зацвести на две недели раньше, чем в обычном огороде! Видишь, как можно изменять ход времени — самыми простыми способами. Вот и все чудеса!       — А ты сама такое когда-нибудь делала?       — Нет, только немножко помогала мэтру Аустину. Когда я в Университет поступила, эти опыты уже почти закончены были — только небольшие уточнения требовались. Вот на следующее лето мы с Олафом и Медб немножко с растениями и повозились. А вообще у меня одна задумка есть, только она не к растениям относится, а к бабочкам. Я тебе как-нибудь в другой раз ее расскажу, ладно? А то мы сейчас как раз из лесу выезжать будем. Тебе-то хорошо: комары отстанут. А у меня опять с глазами беда будет.       — Ага, хорошо, как же… Это ж я только сейчас узна́ю, вреден зверобой для моей кожи или нет, — не соглашается Орли.       — Зато для настроения твоего он точно полезен! — заявляет сида и тут же вздыхает:       — А мне-то сейчас свое успокоительное зелье пить и спать ложиться…       Мглистые горы, надвинувшиеся на Одинокие Земли с востока, куда выше камбрийских. Местность в Срединной Земле, где сейчас оказалась Этайн, расположена совсем недалеко от их отрогов и сама покрыта высокими холмами. Вокруг сиды раскинулся лес — старый, величественный, могучий. Прямо перед ней смиренно застыло странное существо, одновременно похожее и на гигантского неуклюжего человека, и на могучую старую березу. Существо это склонило большую лобастую голову, покрытую плакучими березовыми ветвями, молитвенно сложило перед испещренной трещинами и поросшей лишайником грудью белые в черную крапинку руки и смотрит на сиду умными темными глазами с мольбой и надеждой.       Этайн и две ее соплеменницы из народа нандор готовятся к великому таинству. Западный ветер — посланец Манвэ Сулимо, верховного короля Валар — несет с дальних Синих гор теплый воздух, развевает зеленые платья девушек и их длинные по-ведьмински распущенные волосы — золотые у Митреллас, серебряные у Нимродэли, медные у Этайн. Сейчас они втроем направят дарованную им Владычицей Земли Йаванной и Владыкой Деревьев Ороме силу на это существо — пастуха берез — и оно обретет способность говорить, а вместе с нею — свое имя, Фладриф. Вот Митреллас начинает Песнь, дарующую речь, — ей петь лишь первый куплет, потом ее сменит Нимродэль, а потом настанет очередь Этайн. Язык, на котором звучит Песнь, — даниан, нандорский диалект синдарина, и Этайн вдруг начинает сомневаться, правильно ли это — направлять силу Валар искаженным вариантом искаженного квенья. Но раздумывать уже некогда, свой куплет заканчивает Нимродэль, Танька сменяет ее… Слова Песни сами рвутся из ее груди, и вот уже на берестяном лице пастуха берез прорезается извилистая линия рта, вот она растягивается в радостной улыбке, вот Фладриф благодарно кланяется сотворившим чудо нандорским девам, вот произносит свои первые слова...       — Холмовая, холмовая, проснись! Что с тобой? Ты сейчас пела во сне на каком-то непонятном языке! — длинная ирландская фраза, выкрикнутая испуганной Орли, обрывает сон в самый интересный момент.       — Это на даниане… — машинально поясняет сида, не отрешившаяся еще от яркого сновидения.       — А, язык народа Дану! Понятно, — кивает головой подруга.       Какое там понятно! Танька не помнит ни единого слова из того, что она только что пела. С трудом вспоминается, что и народ нандор, и загадочные языки квенья, синдарин, даниан — всё это из маминых сказок про сидов, так же, как и народ пастухов деревьев, и Мглистые горы, и Срединная Земля… Шутка, выкинутая дальними закоулками памяти и образным складом мышления «правополушарной» сиды-левши? А самое загадочное — это странное чувство, как будто бы Орли своим криком вырвала Этайн с ее настоящей родины и забросила обратно в Камбрию, где она родилась и выросла, но где никогда не станет своей — из-за глаз, из-за ушей, из-за обновлений, из-за неспособности стареть…       А бричка по-прежнему катит по мощеной римской дороге, только дубрава уже давно осталась позади, вокруг тянутся сырые луга с отрастающей после сенокоса ярко-зеленой травой. Хмурый Марх правит лошадьми, что-то тихо бормоча себе под нос. Эмлин и Тегуин едут впереди, о чем-то разговаривают друг с другом. Конек горца намного ниже Ночки, и скрибонессе приходится сильно наклоняться, чтобы поддерживать беседу.       Солнце явно перевалило самую высокую точку своего пути по небосводу, начинает потихоньку спускаться вниз, прикрывшись одиноким полупрозрачным облачком, — и это хорошо, Танька может нормально раскрыть глаза, не опасаясь жгучей боли. Звонким лязганьем ножниц, пробивающимся и через цоканье копыт, и через скрип рессор, разносится над лугами стрекотание многочисленных кузнечиков — сида хорошо знает их, крупных, разноцветных, пузатых, длинноусых, больно кусающихся, если их неудачно схватить рукой. У этого вида поют только самцы, имеющие на передних крылышках специальное приспособление для извлечения звука, а самки совершенно немые, зато вооруженные длинной шашкой-яйцекладом на конце тела. А совсем рядом с бричкой, потрескивая блестящими крыльями, проносится еще один гигант насекомьего мира — огромная синяя с черным узором стрекоза. Пролетая над впряженной в бричку с правой стороны гнедой кобылкой, она вдруг резко пикирует вниз, схватывает какое-то крупное насекомое и уносится прочь. Эти картинки живой природы словно бы специально нарисовались вокруг, чтобы настроить сиду на правильный лад, — но вытеснить грустные воспоминания об оборванном сне им никак не удается.       — Как у тебя лицо и руки, не обгорели? — заботливо спрашивает Танька подругу, стараясь ничем не выдать навалившейся печали.       — Да всё в порядке, — бодро отвечает Орли. — Могу этот зверобой и дальше пить. Еще бы комариные волдыри убрать… Ой, да ты никак плачешь?       И правда, из Танькиных глаз предательски скатываются слезинки, ползут по покрывшимся дорожной пылью щекам… и, должно быть, оставляют на них грязные разводы? Вот это уже никуда не годится!       — Да просто что-то в глаз попало… — не задумываясь, откликается сида, и тут же на нее наваливается чудовищное, мучительное, ни с чем не сравнимое чувство вины за произнесенную маленькую ложь — и не отпускает до тех пор, пока она не договаривает:       — Это «что-то» называется печаль. Мне никогда не стать здесь своей, Орли. А во сне я видела прекрасную страну, со мной были две подружки-сиды, мы учили говорить волшебное существо — пастуха деревьев…       — Я понимаю тебя, холмовая, — вдруг совершенно серьезно произносит ирландка. — Должно быть, я так же тоскую по покинутому Эрину, хоть здесь, в Камбрии, почти такие же леса, болота, поля, фермы… и даже король Диведа из нашего клана. И все равно… Этот горец, Хайл, — он не нашел для меня прозвища, лучшего, чем «десси», а ведь у меня имя есть! Так что у меня и в Иннишкарре дома не осталось, и здесь не найдется. Только и надеюсь: вот вернется Слэвин — может, что-нибудь вместе с ним придумаем…       — Давай-ка я тебе опять зверобоя нацежу, — предлагает Танька.       — А ты как? Тоже зверобой пить будешь?       — Не знаю, как он вместе с моим успокоительным зельем на меня подействует, поэтому пока не буду, — сида и говорит правду, и лукавит одновременно: помимо всего прочего, она боится и стать еще более чувствительной к солнечному свету, и дополнительно взбудоражить себя до совсем уж «безбашенного» состояния. Но, видимо, правды в ее словах все-таки много, потому как «внутренний цензор» ее не восстает против этих слов, не требует от них отказаться или их исправить. Смутившись, Танька пытается скорее переменить тему и, не особенно задумываясь, говорит:       — А вообще, счастливая ты, Орли: свою страну наяву видела, не то что я.       Говорит — и тут же осознает всю бестактность и глупость только что сказанного: во-первых, каково сейчас другому, хуже или лучше, чем тебе самому, все равно никак не измеришь, а во-вторых, заявлять такое человеку, которому плохо, — это сеять в его душе незаслуженное чувство вины. К Танькиным щекам приливает кровь, уши ее начинают гореть.       Но подружка-ирландка то ли слишком простодушна, то ли, наоборот, очень чутка и решает помочь сиде преодолеть неловкость. И, вместо того, чтобы обидеться или, например, затеять спор о том, кому сейчас хуже, Орли начинает расспрашивать Этайн совсем о другом: о том, как живут сиды у себя под ирландскими и камбрийскими холмами и в волшебной стране Тир-на-Ног, об их обычаях, одежде, жилищах. Вот только как может ответить на эти вопросы Танька, живая представительница вымышленного народа из никогда не существовавшего мира?       — Орли, я же совсем ничего об этом обо всем не знаю — только старые легенды, мамины сказки, да еще вот теперь эти сны, которым и верить-то нельзя…       — Зря ты так, холмовая. Сны часто бывают вещими.       — Не уверена я. А уж этот-то точно вещим не был: просто вот так сложились в моей голове дорога через лес и рассказ об опытах над растениями.       — А как же песня на языке народа Дану?       — Я же ни слова из нее не помню. И даже не знаю, на каком языке я ее на самом деле пела. Настоящего-то языка Туата Де Дананн я точно не знаю. Совершенно. А то, что несведущие люди обычно принимают за язык сидов, когда слышат наши с мамой разговоры, — это на самом деле славянский язык ее учителя. Этот язык ей очень дорог, понимаешь? И мы обе владеем им, как родным. Знаешь, Орли, а давай я тебе на этом языке песню спою — а ты, может быть, сможешь разобраться, на нем я во сне пела или нет.       — Наверное, не сейчас, холмовая… — отвечает Орли, очень удивляя своим отказом сиду. — Совсем у меня настроение не то. И вообще, нам бы, наверное, передохнуть надо, ногами прогуляться, да и перекусить. Дядюшке твоему за провизию спасибо! А песни — может быть, вечером?       Распряженная бричка стоит на обочине возле мостика через ручей. Марх напоил лошадок, и теперь они хрупают овсом, запустив морды в торбы. Ночка Эмлин и конек Тегуина тоже отдыхают, оставленные на попечение горца.       Танька и Орли возвращаются к повозке после недолгой отлучки. Как уже повелось за эту дорогу, их сопровождает Эмлин. Перестав быть тайной стражницей, избавившись от необходимости следовать за Этайн незаметной тенью, она как-то невзначай изменила отношения с младшей сидой и с ее подругой-ирландкой — нельзя сказать, что совсем уж сблизилась, но стала вести себя немного свободнее. Иногда у них даже стало получаться что-то вроде дружеских бесед, причем Эмлин, будучи много старше обеих подопечных, потихоньку начала себя чувствовать кем-то вроде их наставницы. Вот и сейчас, разговаривая друг с другом на разные темы, девушки нет-нет да и спросят что-нибудь у воительницы.       — Леди Эмлин, а можно как-нибудь у вас мечному бою поучиться, — просит Танька. — А то как Ладди уехал, я совсем всё забросила.       Лицо скрибонессы некоторое время остается бесстрастным — по крайней мере, такое впечатление остается у сиды, на мгновение отвлекшейся на рассматривание висящей на поясе Эмлин спаты. Потом воительница чуть улыбается.       — Можно, отчего бы и нет? Только имейте в виду две вещи, леди Этайн. Во-первых, мы с вами обе левши — это не самое обычное сочетание в поединках, поэтому хорошо бы вам позаниматься еще и с кем-нибудь праворуким. Во-вторых, я мало знакома с оружием восточных кочевников и могу оказаться плохой советчицей, если речь пойдет о тонкостях фехтования вашей шашкой. А так — я всегда готова — когда у вас есть время, силы и желание, разумеется.       — А Марх и Тегуин — праворукие? — интересуется у Эмлин Танька.       — Судя по тому, как они носят оружие, — да, — отвечает воительница. — Только заниматься с ними вряд ли сто́ит пытаться. Марх — этот наверняка откажется, поверьте моему опыту. Тегуин — тот с радостью согласится, но пожалейте его.       — Он такой плохой воин? — недоумевает сида.       — Отчего же плохой? Думаю, не хуже других горцев, — говорит в ответ Эмлин. — Дело не в этом. Он же из-за вас за нами увязался, несмотря на все мои усилия его отговорить. Дурных намерений у этого Тармона нет, но он будет хвататься за любую возможность с вами общаться и тем самым себя мучить. Вам это надо?       — Нет, — решительно заявляет Танька. — Пожалуй, вы правы, леди Эмлин. Я вообще зря согласилась взять его с нами. Что ж, хотя бы впредь постараюсь быть внимательнее к людям. А сейчас, получается, мне даже прощения у него попросить нельзя, правильно я понимаю?       Эмлин кивает в ответ.       — Утешьте себя двумя вещами, леди Этайн, — говорит она после недолгого молчания. — Во-первых, вам и вправду может пригодиться еще один защитник. Во-вторых, жизнь непредсказуема. Кто знает, может быть, эта поездка сможет и ему обернуться добром — не в одном, так в другом.       За разговором девушки подходят к бричке. Оказывается, Марх уже впряг в нее лошадок и готов к отправлению в путь. Вполне снаряжен и Тегуин. Оказавшись возле повозки, скрибонесса отчего-то немного мнется, смущается и наконец просит:       — Леди Этайн, вы не могли бы показать мне свою шашку?       «Шашку наточить? Помогу», вспоминает Танька, и ей становится неловко за свое безответственное отношение к оружию. Как всегда, конечно же, все эмоции сиды тут же отражаются на ее лице. Видимо, это не ускользает от внимания Эмлин, та улыбается:       — Совсем как надо поправить ваш клинок я тоже не смогу, для этого нужен мастер из народа, который привык сражаться таким оружием. Чья это шашка-то — аварская?       — Да, аварская. Вернее, откована кузнецом из булгарского рода, сохранившего верность аварскому кагану. Это подарок мне от императрицы Анастасии, из этого же рода происходит ее муж.       — Вот как…       Танька легко взлетает в бричку и тут же возвращается с шашкой в руках. Искать долго не пришлось: с оружием сида обошлась более предусмотрительно, чем с неизвестно куда засунутыми очками.       Эмлин почтительно принимает шашку, вынимает ее из ножен, с интересом рассматривает.       — Имя-то у нее есть?       — Есть. Я назвала ее Сувуслан. Это по-булгарски означает «шершень».       — Хм… Из сварного железа она — хуже нашей стали по прочности, зато должна легче точиться… Да она и сейчас вполне острая, так что пока можно этим не заниматься. А вообще, очень интересный клинок! Пожалуй, при правильном ударе, если колоть, а не рубить, он и кольчугу пробьет. Особенно на коне, с разгона. Только вот эфес немножко странный… Что ж, леди Этайн, при должном навыке ваша Сувуслан обещает быть вполне достойным оружием!       Сида смотрит на Эмлин и удивляется: глаза у воительницы сияют, щеки горят — другая дама повела бы себя так разве что при виде какого-нибудь особенно красивого платья или ювелирного украшения. Хотя, пожалуй, нет, не обязательно: женщины — они разные бывают… Мама, например, точь-в-точь так на всякие интересные технические новинки смотрит. А сама Танька? Так ведь себя-то со стороны не видно! Надо будет Кайла спросить потом — когда он из Африки вернется. Если вернется… Сиде вдруг делается не по себе. Каково-то там ему будет — оборонять, а то и отбивать Александрию от мусульман? В ее воображении как живой появляется Кайли, каким она его увидела впервые, — большеглазый мальчишка с трогательным вихром на макушке, любопытный, озорной, влюбленный в лошадей и собак и всё о них знающий… А как они сидели вдвоем на большой яблоне и объедались незрелыми «зеленка́ми», от которых потом у обоих болели животы! Как Танька взялась исправлять Кайлу произношение и в результате сама ненароком подхватила ирландский акцент, позабавив родителей и приведя в ужас нянюшку Нарин! А пахло от него всегда так уютно — лошадьми, сеном и почему-то молоком и свежеиспеченным хлебом! И вот теперь — страшно представить! — домашний, доверчивый, заботливый, так не вовремя признавшийся ей в любви Кайли находится где-то в море на большом корабле и, должно быть, учится чистить доспехи и точить меч Ладди… Может быть, их укачивает, а может, и треплет шторм… А что будет ждать их в этой самой Африке?       — Леди Эмлин, а вы в битвах участвовали? — вопрос этот сам собой срывается с Танькиных губ.       — Да, я была рядом с леди Хранительницей и с диведской королевой Кейндрих под Дин Гиром во время так называемого Берникийского мятежа. Правда, никаких особых подвигов за мной не числится, — Эмлин пожимает плечами, делает пренебрежительный жест рукой.       — Как же давно это было! — восклицает сида. — Меня еще и на свете не было! Сколько же вам лет, леди Эмлин?       — Разве ж у женщин такое спрашивают? — улыбается воительница. — Но я не делаю из своего возраста тайны. Мне тридцать с небольшим, я примерно в два раза старше вас, леди. Так что в то время я была совсем девчонкой. Считалась служанкой леди Немайн, на самом деле незаметно охраняла их обеих. В тайной страже начинают служить рано.       — Вы ведь родом из Аннона, да? — не может перебороть любопытства сида.       — Должно быть. Но не знаю точно. Я же ни матери, ни отца своих совсем не помню. Запомнила только, как меня совсем маленькую чужие люди несли через какие-то бесконечные болота. А потом я росла уже в Кер-Сиди, в школе скрибонов, там меня и окрестили. С именем не мудрствовали: раз крестница сэра Эмилия — значит, Эмлин. Нас там четверо с этим именем учились — правда, остальные трое были мальчишками. Имя «Эмлин» — оно такое, любому годится, — и скрибонесса грустно улыбается.       — Вы немножко похожи на леди Нион — глазами, волосами, формой ушей. Только она хрупкая совсем, а вы сильная. Может быть, вы ее родственница?       Эмлин вновь пожимает плечами. Потом, некоторое время помолчав, спрашивает:       — Когда хотите начать занятия, леди Этайн?       — Если будет возможность, то сегодня вечером по приезде в Лланхари, — предлагает Танька. Потом, сообразив, что уроки фехтования в темноте — затея, неплохая для сида с его сумеречным зрением и привычкой к ночному бодрствованию, но совершенно не годящаяся для нормального человека, поспешно добавляет:       — Но если вам это неудобно, то давайте отложим на потом.       — Леди Эмлин, а меня вы не могли бы чему-нибудь научить? — вмешивается вдруг Орли, до того молча стоявшая, облокотившись на переднее колесо брички.       — Я подумаю, — отвечает воительница. Кажется, она хочет добавить что-то еще, но не успевает: к Таньке подходит Марх.       — Леди Этайн, если вы хотите добраться до Лланхари до ночи, надо ехать, — старик выглядит еще мрачнее, чем до остановки. — Нам еще границу с Рондой переехать надо. А ехать в темноте по Ронде я не подряжался. Сказывают, там по ночам из-под земли вылезают гоблины. И будто бы они стали очень злы на людей с тех пор, как правительница Глентуи устроила в тех местах шахты.       — С чего бы им сердиться на людей, если виновница всего — сида, а не дочь Адама и Евы? — пытается успокоить Марха Танька. — Да и вообще, про гоблинов обычно только хорошее рассказывают: что они горняков об опасностях предупреждают, что богатые жилы найти помогают, — сида вспоминает, как мама, смеясь, пересказывала за обеденным столом стремительно расползающиеся среди шахтеров Ронды новые поверья.       — Много вы о гоблинах знаете! — ворчит в ответ Марх. — Гоблины — они не дураки, видят, что землю-то не сиды, а люди тревожат, да еще и по доброй воле, а не по принуждению. А что гоблины теперь еще и сидов не любят — так вам же от этого только хуже! Так что поспешать бы нам надо, пока солнце садиться не собралось.       И вновь бричка в пути. Марх торопится, подгоняет лошадок. Эмлин и Тегуин по-прежнему держатся впереди повозки, Ночка и серый конек горца бегут резвой рысью. Орли, как и прежде, устроилась позади, дремлет. Танька хмурится, ей тревожно. Что-то с этими гоблинами не так! Почему почтенный Марх, человек явно не из робких, утром не побоявшийся вмешаться в свару двух горцев в заезжем доме, да и силой наверняка не обиженный — не берут других в охранники заезжих домов — так сильно опасается каких-то явно выдуманных существ? Спросить бы его, благо сейчас сидит совсем рядом! Но какое-то сомнение останавливает сиду, не дает задать вопрос. Пожалуй, сто́ило бы своей тревогой поделиться с Эмлин — так не услышит же! С Тегуином? Тоже не услышит, да и вообще… Ну́ его, от греха! К тому же жители Камбрийских гор по суеверности любого горожанина превзойдут, это всем известно. Спросить, что Орли думает? Так Орли и в подменышей верила, и в колдовство с подобиями, и в силу богини Айне! Как ведь забавно получается: самыми несуеверными во всей этой компании, похоже, оказываются холмовая фэйри и озерная дева!       На границе бричку останавливают два молодых парня в зеленых стеганках, вооруженные новенькими стальными спатами «сидовского» образца. Вопреки опасениям Марха, парни оказываются не разбойниками, а пограничниками княжества Большая и Малая Ронда. Своей спокойной уверенностью и деловитостью стражники Ронды напоминают сиде таможенников Глентуи. Чувствуется, что выучены они одними и теми же учителями — что и неудивительно: Ронда же — вассал Республики. Судя по тому, как стражники допрашивают Тегуина и девушек, понятно: ищут Санни и ее похитителей. Танька не выдерживает и спрашивает прямо — о красной бричке, о юнцах-саксах. Нет, не проезжала, нет, не видели.       Пока пограничники общаются с мужчинами, сида успевает перемолвиться с Эмлин, рассказать ей о странной «гоблинобоязни» Марха. Странно, но скрибонесса воспринимает этот рассказ всерьез. Мнение ее таково: надо бы поговорить со стариком, выпытать, откуда он своих страхов набрался, разобраться, не распускает ли кто слухи о гоблинах целенаправленно, не пытается ли таким способом навредить разработке месторождений угля и железной руды. Но, конечно, делать это придется позже. Когда? Да вот хотя бы когда они остановятся на ночлег в Лланхари.       На территорию княжества путники въезжают в легких вечерних сумерках, вовсе незаметных для сидовского зрения. Местность вдоль дороги по сравнению с Диведом изменилась мало: равнина, разбросанные вдалеке холмы, темно-зеленые пятна лесов. Правда, возделанных полей попадается меньше, а овечьи пастбища так и вовсе исчезли. Зато тут и там виднеются болота, ветер доносит с них характерный, только им присущий запах белого мха и клюквы. Где-то на севере, в горах, остаются угольные шахты — Танька не видывала их прежде и, должно быть, не увидит и в этот раз. Окрестности Лланхари славны не углем, а рудой — как будто бы кто-то специально создал условия для выплавки металла именно в этих краях и зарыл в землю желто-бурую породу, богатую железом. Несколько лет назад Этайн как-то раз после урока географии даже огорошила маму вопросом: не Сущности ли тут постарались? Оказалось, нет: на родной Земле Подарившего Память в этих местах тоже соседствовали друг с другом залежи каменного угля и железной руды.       — Приедем-то скоро, холмовая? — спрашивает проснувшаяся Орли.       — Вон уже Лланхари виднеется, — отвечает вместо сиды Марх.       — Ну вот, видите: никаких гоблинов на пути не попалось! — радостно восклицает Танька.       — Ох, не спешите так говорить, леди, — качает головой старик. Смеркаться начинает, а нам еще целую милю проехать надо.       — Ой! — испуганно вскрикивает ирландка, — огонек на болоте! И еще один! И еще! Холмовая! Не твоя ли родня тебя встречает?       Сида ошеломленно рассматривает бледные сгустки света, мерцающие над прогалиной слева от дороги, качает головой:       — Я крещеная, Орли, ты же знаешь.       Марх, глянув туда, куда смотрят девушки, охает, крестится и принимается беспощадно хлестать лошадей. Раздается громкий треск, бричка наклоняется вниз передним левым углом. Лошадки проволакивают повозку вперед еще несколько метров и останавливаются. Вслед за бричкой останавливаются и ее спутники — Эмлин и Тегуин. Скрибонесса и горец одновременно соскакивают на землю.       — М-да… Спицы — вдребезги. Уж не Пука ли так развлекается? Жечь огни на болоте — как раз его манера, — задумчиво произносит Тегуин, крестясь.       — Он-то тут при чем? — недоумевает Танька. — По-моему, почтенный Марх просто не углядел рытвины на дороге, когда гнал лошадей, — вот колесо и сломалось. А Пука — так же Робина Доброго Малого прозывают. Так Робин не стал бы ни за что ночью по трясине бродить — не фэйри же он на самом деле! И вообще, вряд ли он в этих краях сейчас. Мама рассказывала, что он в Думнонию перебрался, вместе с Мэйрион-озерной.       — Да тут не рытвина, тут столб на обочине. Каменный, небось с римских времен остался. Угораздило же вас на него налететь! — поправляет сиду Эмлин.       — Это Пука-то не фэйри? — переспрашивает Тегуин. — С чего бы?       — С того, что мама моя с ним знакома, — отвечает сида. — У нее с ним сперва пара недоразумений была, а потом они общий язык все-таки нашли. Так вот, Робин самый обычный человек — ну, разве что плут невероятный, вдохновенный. А почему его люди за фэйри считают — так он же сам им раньше так представлялся. И ведь не лукавил. Робина мать одна растила и в детстве ему внушила, что его отец — какой-то сид. Ну, он в это много лет так и верил — пока стареть не начал. Жалко его, да помочь-то мы ему никак не можем.       — Перестаньте вы его поминать — накличете же… — шипит на сиду и горца Орли.       — Вот что! Уважаемый Тегуин, раз уж вы взялись искупать свою вину — вот вам первое задание! Могу ли я попросить вас доскакать до Лланхари и сыскать там колесника? — Эмлин то ли просит горца, то ли приказывает ему. — Скажете: на колесе брички лопнул обод и сломались четыре спицы. И еще передайте ему, что мы оплатим работу серебром.       — Я не знаю теперь, какой такой колдун жжет огни на болоте, но беззащитных девиц рядом с ним не оставлю точно! — гордо заявляет в ответ Тегуин.       — Давайте я сама в Лланхари съезжу — пытается вызваться Танька, чувствующая, как на нее вновь наваливается приступ «безбашенности».       — Никуда не поедете, и не думайте, — тут же реагирует Эмлин. — Уж вам-то это делать совершенно нельзя!       — Но почему? Чем я хуже того же Тегуина? К тому же я в темноте вижу лучше всех.       — Не хуже, дело в другом, леди… — мнется скрибонесса. — В общем… у вас глаза неправильные для человека: слишком большие и к тому же отсвечивают в темноте, как у волка. Переполошите всех, да стрелу и полу́чите! Или камень из пращи. Здесь народ к оружию привычный! Так что ехать за помощью надо кому-то из мужчин — или почтенному Марху ап Ивору, или доблестному Тегуину…       — Ап Тарину! — гордо продолжает горец. — Убедили! Уж лучше я, чем этот вышибала с равнины, который только и может, что в чужие споры влезать!       — Да я тебе сейчас покажу, молокосос! — взрывается в ответ Марх.       — Прекратите сцепляться друг с другом! Нам сейчас от вас дело нужно, а не свара! — внезапно в начинающуюся перебранку вмешивается Орли. — Тегуин, и правда, съезди, покажи свою смелость!       — У-у-у! У-у-у! — заунывный хриплый вой, доносящийся со стороны деревни, заставляет замолчать и Тегуина, и Марха. В пробивающемся сквозь облако тусклом свете луны люди с трудом различают на дороге большой, неопределенной формы сгусток, белеющей вдалеке на фоне темной мостовой.       — Кто там, Этайн? — догадывается спросить сиду Орли.       — Собака. Огромная, белая. Идет по дороге прямо к нам. Хромает. Пасть разинута, вся в пене, слюна капает.       — Уши к-к-красные? — Марх привалился к бричке, сида отчетливо видит своим ночным зрением, как побелело его лицо.       — Белые, — сида отвечает быстрее, чем на самом деле оказывается в состоянии разглядеть уши пса. Но что ей остается делать? Красноухие белые собаки, по здешним поверьям, — призрачное отродье Аннона, вестники скорой смерти. И что с того, что стараниями леди Нион людей, которых несколько веков считали обитателями подводной преисподней, удалось уговорить вернуться с болотных островков на твердую землю Глентуи: в представлении многих Аннон не опустел, а окончательно превратился из хотя бы отчасти вещественного уголка Британии в совершенно потустороннюю часть мира, где живут существа призрачные и опасные и откуда являются каждый Самайн Дикие охоты со сворами белых псов. Поэтому если уши этого пса окажутся хотя бы бурыми, Марх, пожалуй, кинется прочь, не разбирая дороги, — хорошо, если не в трясину. И уж точно не сумеет убежать от собаки, если та решит его преследовать. А ведь кроме Марха испугаться может и Орли — уж ее-то сида теперь знает неплохо!       На этот раз «внутренний цензор» карает сиду за возможную ложь куда сильнее, чем за придуманную соринку в глазу. Таньку буквально скручивает какая-то безжалостная сила, наполняет руки и ноги свинцом, а душу — отчаянием и безысходностью. Мучительно преодолевая желание упасть на траву, свернуться в клубочек и разрыдаться, Этайн все-таки продолжает всматриваться в то, что всем остальным кажется далеким бесформенным светлым пятном. И — о, счастье! — уши собаки на самом деле оказываются белыми! «Цензор» отпускает сиду немедленно, но силы к ней не хотят возвращаться. Наоборот, ноги из свинцовых превращаются в ватные, и Танька, счастливо улыбаясь, медленно сползает вниз вдоль колеса.       — Белые, белые же… — блаженно шепчет она, не задумываясь, как поймут ее странное поведение собравшиеся вокруг люди.       — Зря радуетесь, леди, — Эмлин подходит к Таньке, присаживается рядом на корточки. — Что с того, что собака не из аннонской своры? Говорите, пасть разинута и слюна капает? Это может быть еще хуже, чем красные уши.       — Думаете, бешенство? — догадывается сида.       — Похоже, — подтверждает скрибонесса. — Нас учили распознавать разные опасности, и эту тоже.       Вновь раздается вой, на сей раз заметно ближе. Вой длится недолго — и затем сменяется хриплым надрывным лаем.       — Может быть, она все-таки не бешеная? Ну, злая, голодная, больная чем-нибудь другим? — робко спрашивает сида у Эмлин.       — Леди Этайн, то, как вы ее описали, говорит об одном: бешеная. И вообще, как бы то ни было, ее нельзя подпускать близко. Если бешеная собака кого-то укусит, жертва обречена.       — Но ведь отпугнуть бешеное животное тоже не получится — оно не станет реагировать на угрозы иначе как нападением… — задумчиво говорит Танька.       — Да что тут спорить! — Тегуин выхватывает из ножен кинжал, делает шаг в темноту.       — Стоять!       Танька с недоумением смотрит на Эмлин — вот уж не ожидала, что скрибонесса может так рявкнуть на горца.       — Бешеного пса — не касаться! Близко — не подходить! Бить — только стрелой и наповал! Стрелу — из туши не вынимать!       — Я не попаду из лука — слишком темно, — мрачно говорит Тегуин. И, будто бы в насмешку над ним, вновь раздается хриплый вой — совсем уже близко.       И тогда слабый девичий голос чуть слышно произносит:       — Леди Эмлин, дайте мне свой лук. Я хорошо вижу в темноте.       Этайн и Эмлин выходят вперед, Тегуин — и, как ни странно, Марх — порываются пойти вместе с ними, скрибонесса останавливает их жестом.       — Позаботьтесь лучше о лошадях, — громким шепотом говорит Эмлин. — Если собака их укусит — беда будет. Леди Этайн, держите стрелу!       Лук Эмлин — тот самый, с которым Танька бегала к дому Санни. Сида так и не успела опробовать его — и теперь вот придется сразу и пристреливать его, и использовать по делу. Хорошо хоть, что Эмлин стоит рядом, со стрелами наготове. Прижав пальцы левой руки к щеке, Этайн тщательно целится. Хлопок тетивы — и стрела устремляется к цели. Мимо! Сида не глядя протягивает руку за следующей стрелой, ничего не дожидается, оборачивается. Оказывается, Эмлин все-таки протягивает ей стрелу, но чуть в сторону от руки — видимо, делает это вслепую. Неужели люди так плохо видят даже в звездную ночь, если луна скрывается за тучей?       Вторая стрела цепляет собаку за загривок, судя по всему, даже не задев кожи. Видимо, взбесившееся животное все-таки реагирует на попадание, потому что оно ускоряет свой бег. Теперь несчастного пса хорошо видно: свалявшаяся грязная шерсть, красные гноящиеся глаза, отвисшая нижняя челюсть, комья пены, падающие из пасти… Собака больше не воет, она молча целенаправленно движется прямо на Таньку.       Третья стрела ударяет бешеному животному в грудь, но, видимо, не задевает важных органов, потому что оно продолжает бежать. Лишь с четвертой попытки сида попадает удачно — прямо в глаз, и собака наконец тяжело падает в каких-то метрах десяти от лучницы.       — Ох!..       Танька сидит на земле, и ее колотит сильная дрожь. В лучах вырвавшейся наконец-то из-за тучи луны глаза сиды отсвечивают красным — как у куницы или росомахи.       — Испугалась? Ну, всё уже позади. Вы молодец, леди! — Эмлин подносит к губам сиды фляжку с какой-то настойкой, пахнущей травами и вином. — Выпейте это, согрейтесь.       — Ты как, холмовая? — Орли подбегает к Этайн, плюхается рядом, обхватывает ее руками.       — В порядке. Палец только ушибла немного. Собаку очень жалко. Она же не виновата, что заболела… Скажи Тегуину… чтоб не смел ее трогать. А то он к ней уже направился. Слов не понимает… И отпусти мои плечи, пожалуйста, — а то со мной сейчас такое начнется...       — Я его сейчас все-таки в деревню отправлю — а то так всю ночь тут и пробудем, — Орли нехотя разжимает объятия, поднимается на ноги.       — Да, именно так, — подключается к разговору Эмлин. — И, Орли, скажите ему: пусть и в деревне собак не трогает — вообще никаких! И предупредит местных о бешенстве — а то вдруг не знают. А мы пока с почтенным Мархом поговорим! — воительница с такой многообещающей интонацией произносит слово «почтенный», что сида понимает: разговор наверняка окажется для Марха не слишком приятным.       Старик сидит возле сломанного колеса брички, понуро опустив голову. Когда Эмлин и Танька подходят к нему, он как-то совсем съеживается, как будто бы желая раствориться в ночной темноте.       Танька ждет, что Эмлин обрушит на голову Марха праведный гнев, ей делается даже жалко его. Но выходит иначе. Грозная скрибонесса присаживается на траву рядом с ним, достает из сумки ту же фляжку.       — Выпейте, почтенный Марх ап Ивор!       И когда тот делает несколько больших глотков, начинает с ним разговор. Марх включается в него с трудом, но постепенно дело идет на лад. Некоторое время они обсуждают диведские новости, погоду, урожай, потом потихоньку переключаются на воспоминания. Танька, молча слушающая эту беседу, замечает, что Марх медленно, но верно хмелеет: речь у него становится непривычно оживленной, лицо, и без того не отличающееся бледностью, превращается в совсем пунцовое, глаза начинают ярко блестеть. Вот тут-то Эмлин и задает тот самый вопрос, ради которого она затеяла всю беседу:       — Почтенный Марх ап Ивор, что с вами произошло? На зеленых полях под Дин Гиром вы ведь не боялись вести свой десяток пеших воинов в бой против конницы Освиу. Отчего же здесь вы пугаетесь каких-то гоблинов и болотных огней!       — Эх, леди… Сразу видно, что вы озерная: привыкли лишь о теле заботиться, а о душе — нет… Хоть вы с рыжей с этой соседки и славные, а, видать, и правда, нет у вас души человеческой — одна видимость, один пар. А я — человек из Адамова семени, у меня душа настоящая, бессмертная, мне ее беречь надо. Не так страшно телу от копья или меча умереть, как душе в плен к колдовскому народцу попасть! А за земную жизнь я не держусь. Видите: ничего от вас таить не стал, всю правду сказал, хоть у вас и меч, а у меня лишь ножик да кнут.       Танька с ужасом наблюдает, как Эмлин бледнеет, как хватается за спату, как раздуваются ее ноздри, становится прерывистым дыхание.       — А не боитесь, что после таких слов мы с леди Этайн сейчас у вас и жизнь отнимем, и душу пленим? — скрибонесса говорит ровным, почти бесстрастным голосом, но сида чувствует, что Эмлин едва сдерживает не просто гнев — бурю.       — А не боюсь, леди. Вы ж крестились — стало быть, к старым богам вам дороги больше нет и силу колдовскую вы потеряли. А только и Господь истинный в таких, как вы, не нуждается! Потому что мы, Адамово племя, по образу и подобию Божьему сотворены, а вы — глумление над этим образом!       В этот миг с истошным визгом на Марха набрасывается Орли — вцепляется в его седые волосы, царапает лицо.       — Дурак! Дурак! Дурак! — кричит она по-ирландски, по щекам ее текут слезы.       — Остановитесь, Орли! — Эмлин решительно хватает ирландку в охапку, оттаскивает ее от старика. — Та́к вы ничего никому не докажете! К тому же он… не совсем трезв сейчас.       — Эмлин… За что он нас так? — шепчет Танька, забыв о вежливом обращении «леди», которое она до сих пор, кажется, неукоснительно использовала, обращаясь к скрибонессе.       — Да ни за что! — тоже шепотом отвечает Эмлин. — Или, если хотите, за то, что не такие. Может быть, потому, что жизнь так у него сложилась — то с саксами воевал, то дебоши перебравших гостей заморских в заезжем доме утихомиривал… Вот у него и отложилось в голове: раз не такой, как все — значит, нелюдь.       — Эмлин, ну ладно я… А вы-то тут при чем? Человек как человек, ни глаз особенных, ни ушей. Откуда он вообще узнал, что вы из Аннона родом?       — Да какая разница? Или сам додумался до такого, или подсказал кто-то.       — А есть разница! Потому что я это уже второй раз за день слышу! — громко восклицает сида. — Тетя Тулла такое же несла. Это при том, что черноволосыми-то озерные почти и не бывают — я вот только вас и леди Нион знаю. Если вы вообще озерная на самом деле!       Марх по-прежнему сидит на земле возле брички, но уже не понурый. Голова его гордо вздернута, на лице улыбка. Старик что-то вдохновенно бормочет себе под нос; прислушавшись, Танька узнаёт слова:       Пусть войско меня окружит -       Сердце мое не дрогнет,       Пусть вспыхнет против меня война -       И тогда я буду спокоен.       — Вот! — возмущенная сида показывает на старика пальцем. — Слышите, леди Эмлин?! Псалмы распевает! Кажется, святым мучеником стать собрался! Думаете, он сам бы до такого додумался?       — Не думаю, леди, — задумчиво говорит в ответ Эмлин. — А еще я второго горца вспоминаю, Плант-Морканта, который про вас злые слова говорил. И монаха римского тоже.       — Ой! — сида хлопает себя по лбу, как будто ее наконец укусил комар. — Уж не монах ли этот всех в заезжем доме взбаламутил?       — Да, рано мы, похоже, оттуда уехали… — Эмлин по-прежнему задумчива. — Надо было мне к нему получше присмотреться.       — А как же Санни? — восклицает в ответ Танька. — Нам же спешить надо! Так что всё правильно!       — Что ж, возможно, и так… — после некоторой паузы соглашается скрибонесса.       А старый Марх уже блаженно спит, привалившись к исправному колесу брички. И, судя по довольному выражению его лица, никаких угрызений совести не испытывает.       Часа через два возвращается Тегуин. С ним вместе в тележке, влекомой маленьким гнедым коньком, подъезжает местный мастер — крестьянского вида мужчина с широким лицом и большими мозолистыми руками. Мужчина наощупь вылезает из тележки, неуверенно приближается к бричке.       — Темно-то как у вас! Огонь хоть разожгите! Не видно же ничего!       Потом он удивляется спиртовой зажигалке, моментально запалившей факел, долго изучает это нехитрое, но полезное приспособление. Сида замечает, что в глазах мастера загорелся такой же огонек любопытства, какой она видела у Эмлин, рассматривавшей ее Сувуслан, у мамы, знакомившейся с новыми изобретениями гленских колдунов-инженеров, у мэтра Аустина, затевавшего новые опыты по влиянию продолжительности светлого времени суток на развитие растений… «Свой человек, правильный» — эта мысль сразу же успокаивает Таньку, начавшую было всерьез опасаться долгой задержки в пути.       Мастер, однако, как вскоре выясняется, настроен не так уж оптимистично.       — Тут не только с колесом беда. Ось треснула, — выносит он свой вердикт после недолгого лазанья под бричкой.       — Это долго чинить? — спрашивает Эмлин.       — Это кузнечная работа. Я за нее не возьмусь.       — А кузнец в Лланхари есть? — включается в разговор Танька. — Или, может быть, что-нибудь временное придумать можно?       Колесник оборачивается на голос, обнаруживает рядом с собой девушку с огромными глазами, в полумраке отсвечивающими красным, однако совсем не пугается.       — Леди Немайн?! — восклицает он радостно. — Помните меня? Я Ллеу-колесник… то есть Ллиувеллин ап Перт ап Реннфрю, Вилис-Кэдман! Вы вместе с преосвященным Теодором много лет назад к отцу моему на ферму приходили и потом кофе варили! Тогда еще наша ведьма Анна на колдовстве попалась!       Ну вот, опять Таньку с мамой спутали! И, разумеется, ни Ллеу этого, ни отца его она не помнит и не знает. Правда, история с кофе и с колдовством кажется сиде знакомой… Ну конечно же! Именно при таких обстоятельствах состоялось мамино знакомство с Анной Ивановной, ставшей потом первым ректором Университета и Танькиной наставницей в травном ведовстве!       — Почтенный Ллиувеллин ап Перт, вы чуточку обознались… — начинает говорить сида и тут же замолкает. А в самом деле, что дальше-то ей говорить? Рассказывать всем подряд, что она дочь Хранительницы и едет в Бат вызволять подругу? Но это же неосторожно получится и вообще глупо! Или же выдумать себе другое имя и к нему «легенду»? Так ведь не выйдет ничего из-за этого самого «цензора в голове», всю Танькину жизнь не дающего ей лгать даже в мелочах.       Лицо колесника меняется на глазах: радостная улыбка исчезает, глаза широко раскрываются, в них ясно читается настоящий, неподдельный ужас. Имя! — соображает сида. Этот Ллиувеллин ап Перт ни с того ни с сего назвался своим настоящим именем незнакомой фэйри! Сделать такое, согласно старинным поверьям, — верный способ отдать себя во власть волшебного народца. Хорошо, что Марх заснул: трудно представить себе, как бы он себя повел, если бы на его глазах человек совершил такую страшную глупость! И что же теперь делать? Запугать несчастного и, например, ускорить таким способом починку брички? Ну уж нет, мерзость какая! Решение приходит в голову моментально. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что поблизости нет Тегуина, — как же кстати он отбежал по каким-то надобностям в кусты! — сида принимается совершенно честно объяснять, кто она такая.       — Вы обознались, но не так уж сильно. Я дочь леди Хранительницы. Говорят, я на нее похожа, так что ошибиться было немудрено. И, раз уж вы мне представились, я тоже назову свое имя. Меня зовут Этайн. Этайн верх Тристан Монтови, наши с вами кланы ведь в давней дружбе! Мы с друзьями ехали к моей двоюродной сестре, она живет у вас в деревне…       Ни одного слова лжи — и ни одного слова про Бат и Санни.       — Ох… — колесник даже не пытается скрыть радостное облегчение, лицо его розовеет, на кончике носа повисает капелька пота. — Леди Глэдис будет вам рада, не сомневаюсь.       — Вы знакомы с ней? — не менее радостно спрашивает сида.       — Так Лланхари — деревня маленькая, здесь все не просто друг друга знают — запросто расскажут, что у кого когда на обед готовилось. А мы ведь с Глэдис еще и родственники — ближе-то в этих краях никого и нет. И насчет кузнеца не беспокойтесь: уж где-где, а в Лланхари это ремесло в почете. Заказы с обеих Ронд идут, из Диведа, а случается — и из Гвента. Целых три кузницы у нас — как в Кер-Мирддине! Только…       Эмлин вопросительно смотрит на Ллеу. Тот задумчиво продолжает:       — Только ночью кузнеца вы не сыщете — чай не война, чтобы в любое время горн раздувать. Да сейчас небось никто даже дверь-то вам не откроет. Вот что! Давайте-ка все ко мне! Лошадей с собой возьмете, а колесницу вашу придется пока здесь оставить.       — Там вещи, — мрачно вздыхает решившаяся наконец присоединиться к разговору Орли. Оказывается, все это время она с самым подавленным видом сидела возле брички и наблюдала за спящим Мархом.       — Ну, пусть кто-нибудь их охранять останется, — отвечает Ллеу. — Вот у вас возница на обочину съехал, о столб колесо и ось поломал — ему бы, по справедливости…       — Еще чего! — вскидывается совершенно бодрый, будто бы и не спавший Марх. — Это около болотных огней-то? Чтоб ко мне еще и сам этот… обманщик заявился?!       — Тьфу ты! Пусть этот трус катится в деревню! Я тут останусь! — возвратившийся горец выходит к огню.       — Спасибо вам, Тегуин! — искренне благодарит Танька — и, увидев радостно заблестевшие глаза парня, тут же начинает жалеть о своих словах. Решила же: не давать ему никаких поводов, и на ́тебе! Вот и будет он теперь тут в ее честь подвиг совершать, а оно надо?! Только сейчас уже, пожалуй, слова свои неосторожные назад не возьмешь…