Этайн, дочь Хранительницы

      От русла высохшей реки поднимается марево — не то пар, не то дым. Запах его не похож ни на гарь, ни на испарения болотной трясины, — он сладковатый и в то же время горький. А еще вокруг пахнет кровью.       Рыжеволосая сида-лаиквендэ задумчиво сидит на берегу бывшего Сириона рядом с трупом поверженного ею орка — низкорослого, сгорбленного, плосколицего. Вокруг, кажется, нет никого живого, лишь в беспорядке лежат павшие — сиды, орки, люди. На коленях Этайн узорчато блестит клинок ее шашки. Сувуслан славно потрудилась в этой битве в руке сиды, пролила немало черной крови прислужников Врага. И вот битва окончена, Моргот потерпел поражение — но только в сердце Этайн совсем нет радости. Почему-то вид мертвого орка вызывает у нее чувство сострадания и жалости. Разве виноваты орки в том, что их предки-сиды по неосторожности попали в плен к Черному Властелину, что были лишены им всего, чем по праву гордились Перворожденные, в том числе и свободы воли?       А рядом с мертвым орком лежит зарубленный этим же палашом варг — громадный взъерошенный волчище, честно служивший орку до последнего и павший вместе с ним. Пасть волка оскалена, в широко раскрытом глазу застыла слеза. Зверя сиде тоже жаль — может быть, даже больше, чем самого орка. Вот жил бы он, как было когда-то, в своих горных лесах, честно охотился бы на всяких оленей и другую дичь, растил бы волчат — так нет, понадобился Врагу, и тот тоже лишил его разума и бросил на бессмысленные, не ради пропитания, убийства. Можно ли винить неразумного или едва разумного зверя за то, что не смог он противостоять воле Мелькора? — вроде бы нет. Так нужно ли было убивать этого варга, раз нет за ним особой вины? И никакие доводы — ни то, что не во власти сиды снять с варга Морготово заклятье, ни то, что и «нормальные»-то горные волки — существа, к двуногим недружелюбные и опасные, — не убеждают Этайн в правильности совершенного ею убийства…       Странный запах, исходивший во сне от высохшего речного русла, в действительности оказывается запахом жаровни, расположенной посреди круглого стола. А еще пахнет свежим хлебом, пивом и почему-то навозом. Разгадка приходит тут же: к лежащей на чем-то мягком Таньке подходит белый козленок-подросток, тыкается мордочкой в ее руку, пытается пожевать рукав нижнего платья, разочарованно блеет тоненьким голоском и удаляется прочь.       Танька обнаруживает рядом с собой спящую Орли: ирландка прижалась к ней и блаженно посапывает. Сида переводит взгляд на потолок… А потолка-то и нет: над ней просто соломенный шатер, укрепленный сходящимися наверху жердями-стропилами и водруженный на круглые глинобитные стены. Возле этой стенки-то и поставлена не то кровать, не то лежанка, на которой устроились сида с подругой. В хижине, должно быть, по человеческим меркам царит полумрак: во всяком случае, окошки здесь совсем крохотные.       Какая-то девушка возится возле жаровни — судя по всему, готовит еду. Девушка эта кажется сиде совсем юной, но одета совершенно не так, как наряжаются молодые жительницы Кер-Сиди: на ней изрядно поношенное красно-белое верхнее платье, сквозь прорехи которого просвечивает серое нижнее. На плечах у девушки красно-черно-зеленый потертый плед в крупную клетку. Пепельные волосы ее скручены в узел и перехвачены зеленой лентой, почти выцветшей и грубо оборванной на концах. Видимо, девушка замечает Танькино шевеление, потому что она оборачивается к сиде и, кажется, собирается что-то сказать. Но не успевает: неожиданно распахивается дверь, и в дом влетает мальчонка лет шести-семи в рубахе до колен и, похоже, совсем без штанов:       — Гвенда, Гвенда, а можно на фэйри посмотреть? — и, не дожидаясь ответа, тут же принимается канючить:       — Ну пожалуйста, Гвенда, ну пожалуйста…       — Тсс… Разбудишь же! — девушка прикладывает палец к губам. — Если уже не разбудил. Доброй соседке тоже поспать надо, она полночи в дороге была… И вообще, разве можно славных соседей так называть?!       Но Танька и без того уже вполне проснулась. Аккуратно сняв с себя руку Орли, она садится на кровати, несколько мгновений с нежностью и восторгом смотрит на ребенка — пока не пугается самой себя, припомнив, как недавно бежала по соборной площади Кер-Сиди к молодой матери. Впрочем, нет, сейчас такое безумие на нее вроде бы не наваливается: то ли ребенок уже перерос «опасный» возраст, то ли рассудок самой сиды начал приходить в норму. Да и грудь сегодня почти не болит — хорошо-то как!       — Гвенда, а я видел, как черная леди с мечом танцует! — продолжает весело болтать ребятенок. — И никакая она не фэйри: уши у нее самые обычные, а не лошадиные!       — Да тише ты! Вот проснется сейчас соседка славная — как раз твои-то уши и найдет!       — Так она уже проснулась! Доброе утро, леди фэйри! — совсем громко кричит мальчишка.       — Привет! — полушепотом говорит в ответ Танька. — Ты только не кричи так громко, а то подружку мою разбудишь… — и, обращаясь уже к девушке у жаровни, продолжает:       — Доброе утро, славная соседка!       Ну а как еще должна обращаться благовоспитанная фэйри к той, что вежливо именует ее саму славной соседкой? Славные соседи — это же должно быть взаимно!       Гвенда, однако же, сразу теряется, роняет на пол деревянный половник, почему-то ощупывает свое правое ухо. Не обнаружив, видимо, ничего необычного, она все же быстро оправляется от испуга, пытается приветливо улыбнуться и преувеличенно бодро произносит:       — И вам доброе утречко, соседушка славная! Уж простите мальчонку неразумного за то, что он вас разбудил! Да вы еще и поспать можете: угощение-то пока не готово.       — А можно я на улицу выгляну, соседушка? Или вам чем-нибудь помочь? — сида разрывается между необходимостью вежливо предложить свои услуги и желанием хотя бы подышать свежим воздухом, не говоря уже о прочих естественных надобностях.       Но Гвенда решительно отказывается от какой-либо помощи, сама выводит сиду во двор, показывает, где находятся умывальник и прочие удобства. «Ага, мамина борьба с антисанитарией уже дала свои плоды не только в Глентуи, но и в Ронде!», — радуется Танька. Однако едва она успевает сделать свои дела и привести себя в порядок, как оказывается настигнутой тем же самым мальчуганом.       — Леди фэйри… то есть леди добрая соседка! А можно ваши уши потрогать?       — А нельзя! Вот тебе нравится, когда кто-нибудь твои уши дергает?       Мальчишка задумывается, некоторое время озадаченно стоит, ковыряя в носу.       — Ну, тогда давай играть! — наконец решительно заявляет он. — Давай ты будешь драконом, а я — рыцарем!       И решительно подбирает какую-то валяющуюся на дворе палку.       — Вот это мой меч! Трепещи, дракон! Я, Дэффид ап Ллиувеллин ап Перт ап Реннфрю, вызываю тебя на бой!       Не успевает сида опомниться, как пребольно получает палкой по ноге. А мальчишка замахивается уже и второй раз!       — Так нечестно! — находится Танька. — У тебя меч, а я-то безоружная! Давай тогда и мне оружие!       — Ты же дракон! — радостно кричит мальчишка. — А где ты видела дракона с мечом?       — Ах так! Вот укушу тебя — узнаешь тогда, что такое биться с драконом! Аа-а-а! — сида наклоняется к сорванцу и широко раскрывает рот, демонстрируя Дэффиду острые клычки — по паре в каждой челюсти.       — Ой!.. — мальчишка сразу как-то притихает, озадаченно сует палец в рот, задумчиво смотрит на Таньку. — Знаешь, я что-то не хочу больше играть в рыцаря и дракона! Давай во что-нибудь другое!       — А давай вот в какую игру! — перехватывает инициативу сида. — Кто больше интересного вокруг разглядит — тот и победил!       — Да ну… — морщится Дэффид. — Тут ничего интересного не бывает.       — А это мы сейчас поглядим! — Танька быстро осматривает окрестный бурьян, припоминая прошлогодние натуралистические экскурсии… Ага! Вот как раз это-то и подойдет!       — Смотри сюда! — сида показывает на цветущий возле изгороди покрытый бледно-голубыми цветками кустик дикого цикория. — Видишь бабочку на цветке?¹       — Угу. Ну и что? — мальчишке явно скучно.       — Значит, невнимательно смотришь! А тут такое случилось! Видишь, кто рядом с бабочкой устроился?       Наконец Дэффиду удается разглядеть: бабочка вовсе не сидит беззаботно на цветке, она схвачена небольшим иссиня-белым паучком, видимо, притаившимся среди лепестков и удачно подстерегшим неосторожную жертву.       — Вот это да… А почему она не вырывается? — недоумевает мальчуган.       — Так паук ее своим ядом убил. Сразу же, как схватил. Прямо дракон, а не паук! А рыцарь-то наш дракона этого и не заметил!       — Неправда, заметил я! Заметил! Это такой особый паук, который на цветах живет?.. Смотри, а на желтых цветах — другие пауки, желтые! — Дэффид показывает на пижму, растущую рядом с цикорием. — Видишь, он осу поймал!       — А вот и не угадал! — смеется Танька. — Во-первых, на желтом цветке сидит такой же паук, как на голубом, только перекрасившийся. Они умеют свой цвет менять, чтобы их добыча не замечала! Если не веришь — пересади паучка на цветок другого цвета и понаблюдай за ним несколько дней!       — Вот это да! Хитрые какие!       — А во-вторых… А с чего ты решил, что добыча желтого паука — оса? — Танька хитро прищуривается (на самом деле, отчасти сида делает это из-за чересчур яркого для нее дневного света, но мальчишка-то об этом не догадывается).       — Как будто ты не знаешь, как осы выглядят! — фыркает Дэффид. — Они желтые в черную полоску, как раз вот такие.       — Я-то знаю. А вот ты — похоже, не очень, — пожимает плечами Этайн. — Например, где ты видел ос без тонкой талии? Или чтобы у них такие короткие усы были?.. И вообще, смотри!       Танька ловко хватает рукой такую же «осу», неподвижно зависшую в воздухе над соседним соцветием пижмы. Насекомое отчаянно жужжит, старается вырваться из пальцев, но обороняться даже не пытается.       — Видишь! Была б это оса — она бы меня уже давно ужалила!       — Нашла чем удивить! Ты ж фэйри! Тебя-то, поди, вообще никто ужалить не посмеет!       — Как бы да не так! Меня и пчелы жалили, и осы, а один раз даже шершень! А это существо — оно никого ужалить не может, и тебя тоже. Возьмешь его в руку, рыцарь? Не побоишься?       Сида протягивает Дэффиду руку, тот с опаской берет у нее насекомое кончиками пальцев, некоторое время разглядывает его, затем отпускает.       — Здо́рово! А ты точно ее не заколдовала?       — Не заколдовала. Совсем-совсем. А сиды, между прочим, никогда не врут.       — Тогда кто же это такой, если не оса?       — А просто муха. Такая вот хитрая муха — окрашенная, как оса, чтобы птицы ее боялись и не трогали.       — Хитрая! Только паук-то оказался хитрее!       — Ага! Он очень ловкий — и прятаться умеет, и нападать неожиданно. Вообще с его-то ядовитыми челюстями можно и с настоящей осой справиться — если она зазевается, конечно!.. Ну так что? Пока я побеждаю: ты только желтого паука нашел, а я и белого паука, и муху, подделывающуюся под осу!       — Неправда, муху я первый нашел!       — Вообще-то ты ее за осу принял, а то, что это муха, уже я тебе объяснила… Ну, да ладно. Я, пожалуй, согласна на ничью! Идет?       — Не-а! — мотает головой сорванец. — Сейчас я тебя все-таки уделаю! Такое найду, что тебе и не снилось!       И деловито устремляется вперед по песчаной дорожке, тянущейся вдоль живой изгороди. Некоторое время он бодро шагает, не переставая смотреть себе под ноги, затем вдруг останавливается и приседает на корточки.       — Эй, фэйри! Ну всё, ты проиграла! Хочешь посмотреть, как алый рыцарь с зеленым драконом сражается? Только подкрадывайся тихо, а то еще всех распугаешь!       Делать нечего: раз Таньку так настойчиво зовут, приходится тихонько подбираться к Дэффиду. А там оказывается такое… Ей и присаживаться-то не приходится: у сидовских глаз есть не только недостатки, но и несомненные достоинства. Сейчас эти глаза работают как бинокль, позволяя рассмотреть во всех подробностях развернувшуюся на тропинке маленькую драму.              Большая зеленая гусеница отчаянно извивается, пытаясь сбросить с себя стройное черно-красное насекомое. По печальному своему опыту Танька давно знает: насекомое это — самая настоящая оса: хоть и не желтая и не полосатая, но вполне способная ужалить. Правда, гнезд, судя по всему, такие осы не строят, во всяком случае ночуют они безо всяких укрытий. Иногда по вечерам сида встречала их висящими на травинках: оса вцеплялась в растение челюстями и оставалась в оцепеневшем состоянии до утра. Но вот за таким странным занятием — за схваткой с гусеницей — Танька застает ее впервые. Интересно, что́ этой осе надо от гусеницы? А оса то мнет гусенице голову, то колет ее жалом — в каждый членик тела. Постепенно движения гусеницы становятся все более вялыми, а уколотые членики вообще перестают шевелиться. Наконец, обколов всю гусеницу, оса хватает ее, совсем уже неподвижную, челюстями и, взгромоздившись сверху, начинает куда-то волочить прямо по дорожке. Дэффид, а вместе с ним и удивленная Танька завороженно шагают вслед за удачливой охотницей. Протащив добычу с десяток метров, оса останавливается. Выпустив гусеницу из челюстей, она уверенно направляется к неприметному углублению в песчаной почве. Несколько движений ногами и челюстями — и открывается хитро замаскированная норка, прямо как вход в Танькин тулмен возле Кер-Сиди. Теперь оса вновь вцепляется в гусеницу — и принимается затаскивать ее в эту самую норку. На какое-то время охотница вместе с добычей скрывается под землей, затем выбирается наружу — уже одна — и начинает закапывать входное отверстие. Наконец оса подскакивает, взлетает — и уносится прочь.       — Вот это да, леди фэйри! Рыцарь дракона убил, да сам его и похоронил! — Дэффид по-настоящему изумлен.       А Танька и сама в растерянности, лихорадочно соображает, что бы это такое могло быть. Ясно, что оса делает из гусениц какие-то запасы. А еще ясно, что оса эта — самка. Потому что жало бывает только у самок. Пчелиные трутни, например, ужалить не могут — это на естественном факультете известно всем. Должно быть, и у ос всё точно так же. Тогда, пожалуй, можно и догадаться, для кого предназначена эта гусеница. По крайней мере, предположить.       — Знаешь, Дэффид, что я думаю? То, что этот «рыцарь» — не рыцарь никакой, а заботливая мама-охотница, которая кормит своих детишек гусеницами.       — Мама? А почему не рыцарь? Разве мамы могут так сражаться? — мальчишка, похоже, и разочарован, и не особо верит словам «леди фэйри»       — Еще и как могут — уж когда дело касается жизни их детей, то точно! Слышал когда-нибудь, как мама-олениха может защищать своего олененка от волков?       — Слышал… — мрачно соглашается Дэффид. — Я один раз к курице полез, когда она с цыплятами гуляла. Вот! — и мальчишка гордо показывает небольшой шрам на брови. — Но я ее все равно победил!       — Курицу? — смеется сида.       — Ну и что, что курицу! Надо же на ком-то учиться! Только курица-то со мной билась, когда я к цыплятам подошел, а муха эта красная на гусеницу первая набросилась. Так что напутала ты всё, леди фэйри!       — Ничего я не напутала! О детях заботиться — это не только от врагов их защищать, а еще и кормить! И, кстати, никакая это не муха, а вот как раз-таки оса, хоть и без желтых полосок! И вообще, осы от мух не цветом отличаются, а тем, как они устроены. У мух, например, два крыла, а у ос — целых четыре. А жало, между прочим, только у осиных женщин бывает, осы-мужчины совершенно безоружны. Их птицы только потому и не трогают, что от ос женского пола отличить не могут!       — Да не может такого быть! — Дэффид хмурится, личико его краснеет. Не расплакался бы! Но Танька уже завелась, она бы и рада остановиться, да только уже не получается.       — И мамы-охотницы — совсем даже не редкость. Кто, думаешь, у птиц птенцов выкармливает, всяких жучков и гусениц им собирает? Даже у тех видов, у которых этим занимаются и отец, и мать, мамы обычно приносят детям гораздо больше корма, чем папы. Потому что отцы еще и другим делом заняты — песни поют!       — Врешь ты всё! Чтоб у меня отец песни распевал, а мама в это время колеса чинила… да хоть бы и охотилась? Не может такого быть! — и Дэффид топает ногой.       — А если бы твой отец не просто песни пел, а заодно вашу землю охранял ото всяких незваных гостей, желающих ее захватить? Тогда бы ты что сказал?       — Что это правильно, по-рыцарски, — отвечает Дэффид, даже не задумываясь.       — Вот и у птиц у многих так: парочка поселяется на каком-то участке леса, птица-мама занимается детьми, а отец сидит неподалеку на какой-нибудь ветке и поет. Поет и песней своей сообщает всем соплеменникам, что этот участок леса уже занят. А если у него находится соперник, который все-таки решается туда вторгнуться, то дело кончается…       — Поединком до смерти? — радостно восклицает Дэффид. Глаза его сияют восторгом, улыбка растянулась от уха до уха.       Сида качает головой.       — Нет, всего лишь дракой — и хорошей трепкой проигравшему!       Дэффид задумывается. Судя по всему, он немножко разочарован.       — А ты, леди фэйри, тоже мне проиграла! Только я тебе трепку, пожалуй, задавать не буду!       — Ну и на том спасибо… — разводит руками сида.       Мальчишка некоторое время задумчиво смотрит на Этайн, потом у него в глазах загораются лукавые огоньки.       — Я лучше придумал! Я от тебя желание выполнить потребую, вот! Ну, например…       Однако что именно желает получить от Таньки этот Дэффид, так и остается неизвестным — потому что позади сиды раздается стук деревянных башмачков, а затем и голос Гвенды:       — Добрая соседка, вот вы где! А вас все ищут уже: и я, и отец, и матушка, и госпожа Глэдис, и старый Пейлин — это кузнец наш…       Заметив мальчишку, Гвенда тут же переключает внимание на него:       — А ты, Дай, негодник, что здесь делаешь?!       Дэффид тут же скрывается у Таньки за спиной, прижимается к ней. Сида вновь ощущает прилив нежности к маленькому человечку, доверчиво ищущему у нее защиты. Ну, так она же и вправду готова защищать его от… А от кого? Собственно говоря, ведь Гвенда эта — явно мальчишке не чужая: скорее всего, старшая сестра. Да и ничего, похожего на какую-либо угрозу для этого Дая, нет — он и сам весело хихикает из-за Танькиной спины. Вот ведь наваждение! Да когда же голова в норму придет-то?       Гвенда тем временем решительно направляется в сторону мальчишки, заходя с левой стороны. Тот, не выпуская Танькиного платья, делает шаг вправо, потом еще... Еще миг — и Гвенда и Дэффид начинают носиться друг за другом вокруг сиды. Поначалу серьезная и строгая Гвенда быстро преображается: лицо ее румянится, на нем вспыхивает задорная улыбка.       — Ой!       Гвенда зацепляется за что-то ногой, падает, ненароком сбив с ног Дая, тот увлекает за собой Таньку. От неожиданности сида валится в эту кучу-малу, потом они втроем сидят на земле и весело хохочут. Так их и застают Ллеу и Эмлин.       — Доброе утро, леди! — воительница с трудом сдерживает улыбку при виде перемазанной землей сиды, сидящей между чумазым мальчуганом и одетой по-крестьянски девушкой с взлохмаченными волосами и с пятном сажи на щеке.       Гвенда перестает смеяться, испуганно смотрит на отца и гостью, потом переводит взгляд на сиду, краснеет, вскакивает на ноги. Краснеет — вернее, лиловеет — и Танька: она вспоминает и про забытый урок фехтования с Эмлин, и про сломанную бричку, и про двоюродную сестру, с которой она до сих пор так и не увиделась, и про ждущую где-то помощи Санни… Быстро поднявшись, она подходит к скрибонессе. Маленький Дай пытается побежать за сидой следом, но Гвенда наконец ловит его. К своим детям подходит Ллеу, принимается что-то втолковывать неугомонному Дэффиду. Танька и Эмлин остаются на какое-то время предоставлены сами себе.       — Простите меня, леди Эмлин… — полушепотом произносит сида, стесняясь и своей безответственной забывчивости, и неуместной, как ей кажется, веселости.       — Да полноте, — Эмлин слегка улыбается, и Танька понимает, что воительница вовсе не держит на нее обиды. — Какие уж тут сегодня занятия, леди? Я и сама-то только пару упражнений сделать успела — потому что встала поздно.       — А остальные чем занимаются? — интересуется Танька.       — А кто чем. Хозяин здешний, почтенный Ллеу ап Перт, колесо по образцу сломанного в своих запасах уже подобрал, — Эмлин поворачивает голову к Ллеу, который, видимо, услышав обрывок разговора, оборачивается к ней и довольно улыбается, покручивая ус. — Жена его и дочь, — скрибонесса поворачивается к Гвенде, чуть кланяется ей, — угощение приготовили, за стол зовут. Леди Глэдис вас возле дома дожидается, Марх лошадей обихаживает, ирландка спит до сих пор. А горец ваш этот, — скрибонесса ненароком вгоняет щеки сиды в густо-лиловый цвет, — должно быть, так колесницу и стережет, — пока кузнец треснувшую ось не сварит и на место не вернет. Стоит, наверное, на дороге со своим луком наготове…       — Странный лук у него, длинный необычно, — вспоминает сида. — По-моему, даже выше человеческого роста. Это какое-то горское изобретение?       — Нет, Тегуин раздобыл его себе где-то в Гвенте, — сразу же отвечает Эмлин. — Я никогда с длинными вязовыми луками прежде дела не имела, только слышала о них. Да мне он и не подошел бы. Такой лук очень сильный, и в руках у умелого пехотинца должен быть грозным оружием — но вот ни для всадника, ни для разведчика, ни для тайного охранника он вообще не годится. Конному он только помеха. В засаде с ним тоже не во всякой удобно, и скрытно никуда не пронесешь: слишком большой.       — Значит, Тегуин — не рыцарь, а пеший воин? — сида почему-то огорчается.       — Он доброволец. А в мирной жизни — свободный горец из Гвинеда. В общем, пастух. Правда, уже повоевавший — в ополчении, в пехоте — как раз лучником, — скрибонесса хитро смотрит на лиловеющую на глазах Таньку.       — Вы только ничего не подумайте, это просто любопытство, — пытается оправдаться сида, с ужасом ожидая, что на нее вот-вот навалится волна душевных мук и страданий — знакомая уже кара за сознательную ложь. Но «внутренний цензор» на сей раз все-таки остается милостив к ней. «Значит, и вправду это всего лишь любопытство!» — приходит в голову Таньке, и она облегченно вздыхает.       Эмлин молча кивает в ответ, лицо ее опять, как в начале их знакомства, становится бесстрастным — и не поймешь, поверила или нет.       В доме Ллеу-колесника не так уж много народа. Сам хозяин, его взрослая дочь да еще два новых для сиды лица: Торет — жена Ллеу, немолодая, но все еще по-девичьи стройная женщина с такими же пепельными, как у Гвенды, волосами — и леди Глэдис верх Кейр, беглая дочь тети Туллы, никогда прежде не виданная Танькина двоюродная сестра. У Глэдис оказываются «по-ведьмински» распущенные белокурые волосы, правильное удлиненное лицо, чуть вздернутый нос — пожалуй, она больше похожа на тетю Эйру, чем на свою мать. Наверное, ее можно было бы назвать красивой — если бы не какая-то болезненная худоба и бледность. А еще — черные тени под глазами, покашливание… Вид родственницы тревожит сиду. Надо бы с ней поговорить, может быть, отправить к врачу… А если это туберкулез какой-нибудь, не приведи Господь?       Но такие темы можно поднимать только в разговоре с глазу на глаз, а сейчас это невозможно никак. К тому же вскоре в дом заходит какой-то мужчина в рабочей одежде, о чем-то шепчется с Глэдис, и та, извинившись, уходит вместе с ним. «Ведьму зачем-то срочно вызвали на шахту», — догадывается сида. — «Что ж, придется отложить разговор с сестрой на потом».       А пока почтенный Ллиувеллин ап Перт рассказывает о том, какой он нужный человек в Лланхари, как до его приезда здесь даже нормальных колес не знали, не говоря уж о рессорах — здесь сида поволяет себе усомниться, но не рискует высказаться вслух. Оказывается, живет колесник в этой деревне всего несколько лет — переехал с семьей из Диведа по приглашению старого приятеля — кузнеца Пейлина. Так что не надо придавать значения тому, что дом Ллеу мал и скромен: всё еще впереди. Зато уже сейчас сам князь обеих Ронд на его колесах ездит… когда не верхом, а на колеснице, конечно.       Потом разговор естественным образом превращается в обсуждение нежданного приезда родственницы со товарищи. Похоже, история их появления в Лланхари произвела на Ллеу неизгладимое впечатление. Крутя ус, колесник пересказывает подробности ночного визита Тегуина:       — Ночь глухая, все спим — и вдруг в дверь кто-то колотится, да так сильно! Дай, малый наш, проснулся, ну и давай Тори трясти: мамка, просыпайся, гости к нам. А я так соображаю: ну какие гости у нас могут быть в такое время, разве что гоблин какой приблудился — ну, или сакс. Так про гоблинов больше россказней, чем всамделишних встреч — а к саксам у нас отношение особое. Ну, я и спрашиваю: кто там? — сперва по-нашему. А тот, на улице, все в дверь колотит да молчит. Спрашиваю то же по-саксонски — опять в ответ ни слова, а стук все пуще. Вот так горец ваш к нам и ломился — бог весть сколько. Было бы с собакой всё в порядке — я б точно ее спустил! Так что повезло ему, что у нас собака дней десять назад пропала — и до сих пор ни слуху ни духу. Потом он, наконец, про колесника спросил — слышу, вроде не сакс, а самый что ни на есть гвинедец — я их по выговору всегда узна́ю! Да и то как открывали-то: я впереди, а за мной сбоку Тори с самострелом наготове.       — С самострелом? — Танька впервые слышит незнакомое слово.       — Ну, с аркбаллистой, — поясняет Ллеу. — Слово больно уж заковыристое — так у нас их самострелами и называют. Мы с Пейлином их тут делать наловчились.       Эмлин с интересом смотрит на колесника.       — Вы настоящие-то аркбаллисты видели? Такую не то что в руках не удержишь — в дом не затащишь.       — Еще б не видеть, леди! Кто ж им колеса-то чинил во время заварухи у Дин Гира? Да и не только колеса, — Ллеу вновь гордо крутит ус. — Ллеу-колесник да Пейлин-кузнец! А домой вернулись — ручной самострел и придумали. Зря, что ли, в Лланхари такую сталь выделывают? Теперь никто лихой к нам и не суется — разве что совсем издалека приблудившийся или на голову больной.       Эмлин приподнимает бровь, хмыкает не то с сомнением, не то с интересом — а может, и с тем и с другим сразу.       — Уж если о на голову больных речь пошла — твоя собака не взбесилась ли часом? А то какая-то на дороге уже лежит — пристрелили, — спрашивает по-прежнему недовольный всем на свете Марх.       — Моя не белая, а рыжая была, — отзывается Ллеу. — А это, похоже, Клык Хэта-пастуха. То-то он пропал уже дней пять как, а до этого всё лежал, как будто на солнце перегрелся… Прямо как будто проклятье какое-то на деревню наложено: три собаки уже взбесились за две недели!       — Людей не покусали? — встревоженно спрашивает Танька.       — У нас — нет. А вот на ферме старого Инира ап Дэуи, что в миле от нас на юге, — там девчонку малую какой-то пес прихватил. Да вроде обошлось всё: отбили ее живой.       Эмлин мрачно качает головой.       — Нехорошая это штука, бешенство. Не то что малой царапины, просто слюны больного животного может хватить, чтобы заразиться. Так что за укушенной теперь присматривать надо.       — Так и присматривают, и другие меры принимают. Как эта беда с собаками началась — сразу молебен в нашей церкви устроили, да не один, — гордо отвечает Ллеу.       — Так этого же мало! — вмешивается Этайн. — Знаете, что в таких случаях у меня мама говорит? Что вера деятельной должна быть, вот! Что Господь не просто так людям руки даровал и разум, а чтобы, пользуясь ими, люди сами творцами становились! Вот так и с болезнями бороться надо — не полагаясь на одну лишь милость Божью, а прилагая знания свои и умения! Вот мы знаем, что напасть эта, бешенство, передается с укусами больных животных, — а кто что делает, чтобы новых жертв не было не только среди людей, но и среди тех же собак?       — Так ведь разве за всеми собаками уследишь? — грустно отвечает Ллеу. — Я, конечно, передам ваш совет старосте — только ведь против Божьей воли не пойдешь! Раз мы в чем-то провинились — он нас и карает: кого саксами, кого чумой, а нас вот — собаками бешеными…       — Да не станет Господь те законы нарушать, которые он сам и установил! Тогда же мир для людей совсем непредсказуемым станет и люди своего назначения в нем выполнять не смогут! — и вот ведь какая странная вещь: «цензор» совсем не противостоит речи юной сиды, хоть она и понимает, что сильно адаптирует для неподготовленного слушателя идею незыблемости законов природы, пользуясь идеями, почерпнутыми от мэтрессы Изангильды. — И есть в нашем мире такой закон: со времен Творения живое на Земле только от живого зарождается. А крошечные существа, которые в нас поселяются и вызывают заразные болезни, — они ведь тоже живые! Ну… хотя бы отчасти, — Танька вовремя вспоминает полупонятные ей упоминания о вирусах в «сидовском» справочнике. — Поэтому и бешенство само по себе нигде никогда не появится, его непременно кто-то зараженный принести должен. Не собака — так лисица. Или еж, или даже летучая мышь!       — Да, лисы в этом году к нам что-то зачастили, — соглашается Ллеу. — Я сам двух убил. Мех летний, конечно, никуда не годный — но хоть в курятник лазать больше не будут.       Эмлин вдруг напрягается, с опасением смотрит на колесника. Затем задает ему вопрос:       — Почтенный Ллиувеллин ап Перт, а при каких обстоятельствах вы этих лис убили?       — Так в капканы — обеих. Прямо у курятника. Лис и лисица. Видать, логово где-то поблизости у них было. А что такого-то?       — Да просто бешеные лисы часто на людей не бросаются, а, наоборот, как будто бы ручными становятся. Убить такую легко, но и заразиться тоже просто.       — Давно это случилось-то? — вмешивается в разговор Танька. — Больше двух недель прошло?       — Да уж больше двух месяцев как, — отвечает Ллеу, и сида облегченно вздыхает. А вот Эмлин по-прежнему встревожена.       — Вспомните: в домах у тех, у кого собаки взбесились, покусанных не осталось? Ни среди людей, ни среди живности? — спрашивает она спокойно, но настойчиво.       — Я ни о ком не слышал, чтобы его покусали. Но если вы хотите, можем пройти по деревне, поспрашивать. Правда, боюсь, не все будут вам рады и не все захотят разговаривать.       — Мы не пойдем! — решительно говорит Эмлин сразу за всех. — И, почтенный Ллиувеллин ап Перт, большая к вам просьба: хотя бы несколько дней не рассказывайте в деревне о нашем приезде. По крайней мере о том, что у вас гостила дочь Хранительницы Глентуи, — и, уловив недоумение в глазах Ллеу, продолжает:       — Дело в том, что леди Этайн уехала из Кер-Сиди втайне от своей матери.       Танька еле сдерживается от того, чтобы сморщить недовольную гримасу: хоть и не сама лжет, но все равно неприятно. С другой стороны, будет ли леди Эмлин говорить неправду просто так, для удовольствия? Зато как мастерски скрибонесса это делает! Чуточку опущенные глаза, вовремя сделанная пауза — и не поверить, пожалуй, невозможно. И это при том, что уж что-что, а искренность сиды улавливают куда лучше людей!       Перед отъездом Таньке все-таки удается пообщаться с Глэдис: двоюродная сестра приглашает ее к себе домой на чашечку кофе. Оказывается, живет она совсем одна в небольшом, но добротном, куда более основательном, чем у Ллеу-колесника, домике, расположенном почти в самом центре деревни. Внутри обстановка оказывается почти городской: две комнаты, нормальная мебель и даже камин. Кофе, впрочем, Глэдис варит на обычной «деревенской» жаровне.       Разговаривать с двоюродной сестрой оказывается на удивление легко. Очень быстро они переходят на ты, начинают называть друг друга просто по именам, безо всяких «леди». Тут же выясняется, что Глэдис верх Кейр прекрасно помнит не только Хранительницу, но и Ладди, и саму Таньку — конечно, совсем маленькой.       — Глаза у тебя такие же остались — громадные и зеленющие, — улыбается горная ведьма, рассматривая сиду. — А ростом ты, пожалуй, уже выше мамы — в отца пошла. В школе учишься?       — Нет, я раньше времени испытания прошла. Теперь уже в Университете, на естественном, — бодро отвечает Танька. Как же не похвастать-то своими успехами?       Глаза горной ведьмы прямо-таки загораются.       — На науках о Земле, в «единичке»? — радостно спрашивает она.       — Нет, в «двоечке», на науках о жизни, — честно отвечает сида — и, увидев разочарование на лице Глэдис, тут же добавляет: — У нас с «единичкой» много курсов общих, да и вообще мы дружим.       Глэдис вновь оживляется:       — А у нас, когда я в «единичке» училась, биологи как-то особняком держались. Вы молодцы, выходит.       — Так ты тоже наша, с естественного? — радуется сида.       — Я по программе горных инженеров училась — часть курсов с «естественниками», часть — на инженерном факультете. — прикрыв странно обведенные черным глаза, вспоминает горная ведьма. — А получив диплом, сразу же уехала в Ронду — угольные шахты налаживать.       Потом Глэдис буквально забрасывает Этайн вопросами — о жизни на факультете, о преподавателях, о нынешних студентах. Ну и отвечает на вопросы сиды — в основном рассказывает о себе. Оказывается, она не была в Кер-Сиди уже восемь лет, с самого выпуска. Отработала шесть лет инженером на угольных шахтах, пока не начались проблемы со здоровьем. Нет, не туберкулез — проверялась, делала «манту́». А черные «тени» и ободки вокруг глаз — это просто въевшаяся за годы работы угольная пыль.       Танька радостно кивает. Странное слово «манту» уже лет десять как вошло в быт не только Глентуи, но и Ронды, а теперь уже обживает Дивед и, по слухам, дошло до Мерсии. Способ проверки на чахотку с помощью убитой культуры туберкулезных палочек — гордость изобретшей его мэтрессы Брианы. А вот диковинное название подарила ему Хранительница. В тот день, когда мама узнала об этом изобретении, она так обрадовалась, что даже танцевала — с леди Брианой, с Ладди, с отцом, с маленькой Этайн. И рассказывала, как это здо́рово — научиться распознавать опасное заболевание вовремя, когда его еще можно вылечить. Правда, младшей сиде тогда больше всего запомнился рассказ о том, что еще долго будет не осуществить, — о просвечивании какими-то особыми лучами, под которыми можно осмотреть человека как бы изнутри.       Радость Таньки, однако, длится недолго — потому что выясняется: Глэдис все-таки сильно подорвала свое здоровье на шахтах Большой Ронды. И кашляет она хоть и не от чахотки, но и не от простуды, и не от сенной лихорадки. Оказывается, в легких у нее засела мельчайшая песчаная пыль — и это немногим лучше, чем туберкулез. А когда выясняется, что болезнь эта — обычное дело у шахтеров, так же как и больные суставы, Этайн делается совсем не по себе. «Надо рассказать про шахтерские проблемы маме, — решает она. — Странно: неужели до сих пор этого никто не сделал?»       — А сейчас-то ты как, Глэдис? — грустно спрашивает Танька двоюродную сестру, выслушав ее историю.       — Ну, вот так: перебралась с угольных рудников на железные, — нарочито бодро отвечает та. — Потихоньку прихожу в себя. Заработанного на домик хватило, друзьями новыми здесь обзавелась, даже родственник в деревне нашелся. А в Кер-Мирддин — ни за что не вернусь! Только ты родителям моим ничего не говори, ладно? Не хочу, чтобы отец расстраивался, а мама торжествовала!       «Не будет тетя Тулла торжествовать», хочет сказать Танька — и вдруг понимает, что не может этого сделать: язык не повинуется ей, прилипает к нёбу, так, как будто бы она собралась солгать. Но и соглашаться с Глэдис ей тоже не по душе — так что приходится молчать.       А горная ведьма — она просто меняет тему разговора.       — Хочешь посмотреть, что я в шахтах насобирала? — вдруг спрашивает она. — Тебе, как «естественнице», это должно быть интересно.       — А кто там живет? — с интересом откликается Этайн.       — Да почти никого. Крысы здоровенные есть, это да. Ну и шахтеры вечно следы каких-то фэйри находят. Рассказывают про гоблинов, которые там поселились: будто бы ростом они с полметра, на вид страшненькие, но добрые, горнякам помогают: то на богатый пласт стуком укажут, то об обвале загодя предупредят. Шахтеры этому народцу подношения делают — а крысы с того и жиреют, — Глэдис хитро смотрит на сиду, а та не знает, что́ и сказать в ответ. Похоже, что двоюродная сестра ни в каких рудничных фэйри особо и не верит, — а ни поддержать ее, ни возразить ей никак невозможно! Возразишь — солжешь, поддержишь — а кто же ты тогда сама, с такими-то ушищами?       — Ну я же поняла, что там есть кое-что поинтереснее крыс, правда же? Какие-то другие зверюшки? — сиде только и остается, что развивать тему четвероногой живности в шахтах, уводя разговор в сторону от славных соседей горняков.       — Не совсем, — охотно откликается Глэдис. — Там живого-то мало, а вот отпечатки древних растений и животных в горной породе иногда попадаются. Кое-что мне рабочие принесли, а кое-что я и сама отыскала. — и горная ведьма гордо отодвигает занавеску, скрывающую стеллаж, весь уставленный деревянными ящичками разных размеров. На каждом ящичке наклеена белая этикетка с надписью, сделанной четким разборчивым почерком: где и когда найден образец, как называется.       — Смотри, вот это кусок ветки какого-то древнего папоротника, — Глэдис переносит один из ящиков на стол, открывает его. И правда, на сколе сероватой «пустой» породы как будто кто-то нарисовал слегка изогнутую веточку, похожую на папоротниковую. — Я даже боюсь представить себе, сколько ему лет! Должно быть, по сравнению с ее возрастом вся человеческая жизнь — мгновение. А ведь когда-то это было живое, зеленое дерево…       — Разве папоротники бывают деревьями? — сомневается сида.       — Так рядом с такими веточками в породе и окаменевшие куски стволов попадаются… Сейчас я тебе еще один образец покажу — отпечаток древесной коры. Правда, он уже не от папоротника, а от какого-то другого растения — но неважно. — Глэдис ставит рядом с уже открытым ящичком еще один. — Видишь: вся кора в ромбиках — это следы отпавших черешков листьев. Представляешь: в те времена не было ни трав, ни цветов, ни привычных нам деревьев — ни ясеней, ни дубов, ни даже самого обычного терновника. Росли всякие папоротники да хвощи — иногда почти как нынешние, а иногда вот такие громадины. А между ними летали…       — Неужели драконы? — перебивает Танька и сама пугается сорвавшейся с ее языка глупости.       — Нет, конечно! Похожие чем-то на драконов бегающие и летающие ящеры появились гораздо позднее.       Танька согласно кивает — в основном чтобы показать: не невежда она, уж такие-то вещи знает прекрасно. Между тем горная ведьма продолжает:       — А тогда не было еще ни птиц, ни зверей, ни даже змей и ящериц. Зато летали громадные стрекозы — вот такие в размахе крыльев! — Глэдис разводит в стороны руки почти на метр. — У меня, между прочим, отпечаток куска крыла такой стрекозы тоже есть!       Глэдис приставляет к стеллажу лесенку, пытается по ней подняться, хватается за грудь, кашляет, смущенно улыбается.       — Помоги-ка, сестренка! Высоковато его засунула — доставать неудобно. Вот тот ящичек, черный.       Достав образец, Танька с неподдельным восторгом, вздернув уши, рассматривает отпечаток, на котором отчетливо видны жилки, служившие когда-то каркасом громадному стрекозиному крылу. Потом вдруг задумывается, кусает ноготь.       — Слушай, Глэдис… А как ты думаешь: чем эти стрекозы могли питаться? Нынешние-то охотятся на разных комаров и мух, но ведь такой громадине комар — на один укус. А птиц-то, ты говоришь, тогда тоже не было…       — О! Узнаю́ наш естественный факультет! — глаза горной ведьмы лукаво прищуриваются, на бледных щеках появляется подобие румянца. — Правильный вопрос, сестренка! На самом деле в те времена жили насекомые самых разных размеров — и совсем мелкие, и покрупнее, и гиганты вроде этой стрекозы. Так что выбор, на кого охотиться, у нее был, не сомневайся! К тому же, судя по всему, не все великанские насекомые на самом деле были во всем похожи на стрекоз. Я видывала остатки вроде бы стрекоз, но с хоботками вместо грызущих челюстей. Такие существа запросто могли вообще не быть хищниками — а, например, сосать соки растений. Впрочем, я ведь не биолог, а всего лишь горный инженер, могу и заблуждаться, — и Глэдис виновато разводит руки. — Хочешь — берись за эту тему, пока молодая. Подскажу даже, к кому на факультете обратиться, — если, конечно, он там еще работает… Ой, насчет «пока молодая» — извини, я забылась как-то…       — У меня, должно быть, терпения не хватит с окаменелостями работать, — разводит руками сида. — Но все равно спасибо. А ты к нам в Кер-Сиди приезжай — мы тете Тулле ничего не скажем! — и Танька пытается бодро улыбнуться.       — Как она, кстати? И как отец? — Глэдис решается все-таки спросить о родителях.       — Тетя Тулла — с виду бодра, хлопотлива — в общем, как всегда. А по-настоящему мы с ней так и не поговорили — и некогда было, и настроение не то оказалось, — Танька чуть язык себе не прикусывает, боясь невзначай проговориться о своих обидах. — А дядя Кейр — он постарел, конечно. Но молодец. Тоже как всегда — за стойкой, без него заезжий дом и не представить! О тебе вспоминает… — сида в последний момент удерживает себя от того, чтобы добавить «и гордится»: отчего-то ей кажется, что подорвавшей свое здоровье сестре от этого будет больно.       — Ну а теперь признавайся: куда ты дальше ехать собралась? — улыбается Глэдис. — Неужели себе жениха в Гвенте нашла, а то и в Мерсии? Только не вздумай рассказывать, что приехала ко мне в гости специально: вижу же, что проездом!       — Жених… то есть… в общем… друг самый близкий… — Танька никак не может подобрать правильного слова. — Нет, он из Кер-Сиди… то есть родом-то он с Эрина, из Мунстера… А сейчас вообще на корабле, в Александрию плывет…       — ...воевать, — Глэдис даже не спрашивает, просто продолжает Танькину фразу. — Понятно… Мобилизовали? Или добровольцем?       — Дурак он, — вздыхает сида. — Решил рыцарем стать, сам напросился к Ладди в оруженосцы. И я такая же дура — остановить его не смогла. Просто прозевала, когда он все это затеял. Вот теперь за них за обоих и боюсь.       — В оруженосцы… Выходит, молоденький он совсем… Сверстник твой, да? — Глэдис смотрит на Таньку как-то совсем… по-матерински, что ли? — Значит, не к жениху?.. Может, расскажешь, что у тебя стряслось? А то Лланхари деревня маленькая, слухи быстро разносятся. Уже говорят, что у Ллеу в доме прячется какая-то дева из народа тилвит тег, сбежавшая от своей матери. Правда, что ли?       — Неправда. Волосы у меня не золотые, — с усилием улыбается Танька, пытаясь свести разговор к шутке. Но Глэдис почему-то оказывается настойчивой:       — А то, что сбежала, — тоже неправда?       Ну вот что тут скажешь в ответ? «Нет, я еду с ведома мамы»? А если Глэдис кому-нибудь нечаянно проговорится? Вот как потом в Мерсии появляться, никого не подставляя? Тут же вспоминаются слова отца: «Знают двое — знают все»! «Да, сбежала»? Но как задавить в себе «цензора», солгать, не дрогнув? До сих пор у сиды ничего хорошего из таких попыток не получалось — а ведь одна ложь неминуемо потянет за собой и другую, и третью… Зачем, например, она едет куда-то на восток, к кому?..       — Глэдис, можно я не буду отвечать на этот вопрос? — Танька жалобно смотрит на двоюродную сестру своими зелеными глазищами, умильно свешивает ушки. Увы, всё оказывается тщетно: Глэдис непоколебимо, терпеливо смотрит на сиду, ожидая ответа.       — Значит, сбежала… — выждав долгую паузу, заключает горная ведьма. — Вот и я так же когда-то. Мама хотела очень, чтобы я при «Голове Грифона» осталась, искала мне жениха из Вилис-Кэдманов. Сейчас ведь родители там управляют вопреки всем обычаям: отцовский клан такой привилегии отродясь не имел, а мама хоть и из Кэдманов по рождению, а числится-то давным-давно тоже в Монтови. К тому же все равно такого, чтобы заезжим домом владела женщина, сроду не бывало, — Глэдис делает паузу, кашляет, затем продолжает:       — Говорят, Сенат из уважения к памяти деда на это глаза закрывает, и король тоже. Но не всегда же так будет продолжаться, верно ведь? А я — вот такая нехорошая оказалась, неблагодарная, — Глэдис горько усмехается, снова кашляет, машет рукой. — Теперь за это и расплачиваюсь.       — Перестань, Глэдис! В том, что ты заболела, виноваты прежде всего те, кто шахтами ведает. Я маме за это очень веселую жизнь устрою — сразу же, как домой вернусь! Пусть наводит на рудниках порядок, чтобы люди не болели, вот! И от тебя тоже не отстану — пока ты тете Бриане не покажешься и Анне Ивановне. А они тебя вылечат, даже не сомневайся. Я еще на твоей свадьбе пировать буду, так и знай!       Глэдис грустно улыбается, но все-таки кивает головой.       — Спасибо, сестренка. Я постараюсь поправиться. Но если все-таки что-то со мной случится… совсем нехорошее… — обещай, что вывезешь мою коллекцию в Университет!       — Даже думать о таком не хочу! — решительно отвечает Танька. — И вообще… Дай-ка я тебе какое-никакое, а все-таки лечение назначу. Я же все-таки у Анны Ивановны училась!       И тут же пугается своей смелости: не переоценила ли свои силы? Помочь больным легким — это ведь не синяк обработать и даже не подправить настроение настойкой зверобоя. Но потом в голову все-таки приходит решение, которое кажется сиде правильным: сейчас нужно прежде всего поддержать сестре силы — а потом непременно увезти ее навсегда как можно дальше от всех этих шахт и рудников, пока в ослабленных легких не начался туберкулезный процесс. А как эти силы поддержать-то? Чем вообще питаются местные жители? Вот Ллеу сегодня от души накормил гостей тушеной козлятиной с овощами — но ведь это же наверняка праздничное кушанье, а не повседневная еда…       — Глэдис! Скажи, пожалуйста… Ты часто мясо ешь? — смущаясь, спрашивает Танька двоюродную сестру.       — Да как все… — недоумевает та. — Ну, может быть, чуть почаще, чем большинство деревенских — мне же жалование платят все-таки инженерское, как-никак. Раз в неделю, наверное, получается, а то и два — когда не пост, конечно.       — Так ты посты соблюдаешь? — удивляется Танька. — Болеешь, кашляешь — и то и дело сидишь неделями без нормальной еды — не говоря обо всех средах, пятницах, субботах? Кошмар какой! Поговорила бы с батюшкой — он должен тебе послабление сделать…       — Да ты что! С какой стати? Я же не из холмового народа, да и вообще… У нас наверху половина горняков — такие же больные, как я — и все постятся, когда положено!       И Таньке вдруг становится невыносимо стыдно за свою до последнего времени беззаботную и сытую жизнь, в которой можно было не только каждый день рассчитывать на мясной обед, но еще и привередничать. А ведь многие из ее сокурсников питаются еще скромнее, чем Глэдис!       — Глэдис, я тебя все же отсюда заберу! — решительно заявляет юная сида. — Может быть, даже скоро, на обратном пути из Мерсии…       И понимает, что все-таки проговорилась!       — А шахту я на кого оставлю? — горная ведьма решительно мотает головой. — И потом, знаешь какая тут красота под землей попадается? Вот, посмотри!       В еще одном ящичке, извлеченном из стеллажа, оказывается вовсе не окаменелость, а группа сросшихся кристаллов — янтарного цвета, продолговатых, расставленных подобно пальцам руки.       — Ну вот как мне всё это бросить? Знаешь, что это такое? А это здешняя железная руда. Иногда в ней вот такие штуки попадаются — даже на переработку отправлять жалко. Называется минерал «гётит» — в честь великого алеманнского скальда, так нам леди Хранительница объясняла.       — Мама?       — Ну да, она же на инженерном в те годы преподавать успевала — практику вела… Знаешь, я понимаю, почему его так красиво назвали!       А в голове у Таньки вертится только одна мысль: кажется, Глэдис не придала значения ее словам о Мерсии!       — Я об этом Гёте непременно у мэтрессы Изангильды спрошу! — говорит сида вслух — в основном чтобы окончательно увести разговор от мерсийской темы.       — Изангильда? — задумчиво переспрашивает Глэдис. — Преподавательница на естественном?       — Ну да, она у нас лекции про наследственность читает, а сама родом алеманнка. Да ты вряд ли знаешь ее: она же молодая совсем — и вообще, за моим однокурсником замужем!       — Может быть, это принцесса Гилди? Этот твой однокурсник — он случайно не ирландец, не моряк такой черноволосый? — и, увидев кивок Таньки, уверенно продолжает:       — Выходит, точно она! Ну, Гилди всегда умницей была — я ничуть не удивляюсь.       — А почему принцесса? — недоумевает сида.       — Так она же из каких-то алеманнских князьков происходит!       — Из князей? Она об этом ничего не рассказывала!       — Там грустная история, Этайн. Какая-то междоусобица, всю семью перебили, Гилди подростком в рабстве побывала… Вряд ли она захотела бы такое вспоминать!.. А я, выходит, тебе совсем старой показалась?       — Ты что, Глэдис?! — сида сейчас совершенно искренна. — Просто мэтресса Изангильда, должно быть, выглядит намного моложе своих лет. Она мне вообще сначала студенткой показалась переодетой. А оказалось, у нее уже две дочки!       — Две дочки… — задумчиво повторяет Глэдис. — Быстро же время летит! Знаешь, Этайн… Я, наверное, воспользуюсь твоим приглашением — если, конечно, леди Хранительница будет не против. Хочется побывать в альма-матер, пройтись по Большому коридору, повидаться со знакомыми… Ты в Мерсию-то надолго?       Выходит, все-таки помнит Глэдис о Мерсии, ох, помнит!..       — Как уж получится, сестра. Только ни о чем больше не спрашивай! — и, поймав удивленный взгляд Глэдис, сида добавляет:       — Ну не могу я тебе всего рассказать. Прости. Вот когда мы вернемся — непременно всё узнаешь. А пока — пожелай нам удачи!       — Удачи!.. — честно повторяет встревоженная и недоумевающая Глэдис.