Этайн, дочь Хранительницы

      Едва Танька, распрощавшись с Глэдис, скрывается за домом, к ней подходит Эмлин. Скрибонесса уже в полном дорожном облачении для верховой езды: на ней ирландского покроя темно-серая мужская туника до колен, такого же цвета штаны и кожаные кавалерийские сапоги.       — Леди, вы еще не раздумали ехать дальше? — сразу же спрашивает Эмлин сиду.       — Конечно нет, с чего бы? — Таньке даже делается обидно: за кого ее принимают?       — Если не раздумали — тогда самое время выезжать! Повозка в порядке, за ремонт я расплатилась из дорожных денег. Между прочим, этот кузнец, Пейлин, своего не упустил! А вот Ллеу взял честную цену, да еще и еды на дорогу нам собрал. Есть и еще новости — не знаю, понравятся ли они вам, но все равно ведь узна́ете…       Сида вопросительно смотрит на Эмлин, та выдерживает паузу и вдруг огорошивает:       — В общем, Марх этот сбежал.       — Марх? Как это? Его же дядя Кейр просил…       — Я думаю, кто-то сильно запугал его, леди. Конечно, это никак его не оправдывает, но… Когда вы ушли к своей родственнице, он то молился, то расспрашивал господина Ллиувеллина про здешних фэйри. Похоже, старику втемяшилось в голову, что болотные огни и встреча с бешеной собакой — не случайное совпадение, что всё это как-то связано с вами и со мной. А потом Марх раз — и исчез. Правда, следы его на дороге остались, идут на запад, к Диведу.       — Раз так — и хорошо, что он сбежал! По крайней мере, не подведет нас в Мерсии! — решительно отрезает Танька.       — Я попросила Тегуина его догнать, — улыбается Эмлин. — Разумеется, когда уверилась, что старик уже далеко. Но Марх идет пешком, а Тегуин поскакал за ним на своем пони. Так что если хотите оторваться от своего поклонника — поспешайте, а то он, пожалуй, скоро вернется.       Танька слегка лиловеет, но решительно кивает головой.       — Орли уже собрала все вещи — и свои, и ваши… А, вот еще! — скрибонесса вновь улыбается. — Мальчик этот, ваш приятель маленький, вам что-то на прощание сказать хотел.       — Мне нужно Тегуину письмо написать — а то как-то очень нехорошо получается, — спохватывается сида. — Просто поблагодарю за помощь.       — Он вряд ли грамотен, леди. Не забывайте, откуда он родом. Гвинед — не Глентуи и не Дивед, — и Эмлин пожимает плечами.       — Все равно надо написать, — твердо отвечает Танька. — В конце концов, найдется же кто-нибудь, кто поможет ему прочесть письмо. Должно быть, мы с этим Тегуином больше никогда не увидимся. Он ведь соглашался просто меня защищать, и так ли важно, что им руководило? Ну, и поэтому… В общем, я должна быть ему благодарна — хотя бы за охрану брички. Так пусть же он не держит на меня обиды.       Скрибонесса некоторое время задумчиво смотрит на сиду, затем прерывает молчание:       — Леди Этайн, можно задать вам вопрос? Это относится к нашим будущим занятиям.       И, увидев кивок Таньки, продолжает:       — Что вы хотите получить от них, леди? Стать бойцом, способным выйти один на один против рыцаря-мужчины и победить его? Или просто научиться самообороне, достаточной для того, чтобы не стать для противника легкой добычей? Поймите: первое потребует полной самоотдачи — избравший этот путь вряд ли сможет заниматься чем-то другим.       — А второму меня, по-моему, уже научил Ладди… то есть сэр Владимир. Хотя может быть, что вы и правы… А что-то среднее придумать нельзя?       Эмлин, слегка улыбаясь, молча качает головой в ответ.       Танька с недоумением смотрит на скрибонессу.       — Не бывает среднего? Или брат не всему меня научил? — пытается уточнить она у Эмлин.       — Я имела в виду первое. Но вы правы. И то и другое. То, чему вас учил сэр Владимир, — это хорошо для поля боя, но и только. А жизнь — это опасности не только на войне. Тем более — та жизнь, которую вы для себя хотите, — походы, путешествия по разным странам.       — Вы и это знаете?!       Эмлин вновь улыбается, слегка кланяется, разводит руками.       — Конечно. Вы же не делаете из этого тайны. К тому же вы уже начинаете жить именно так, согласно этому вашему желанию. И уже несколько раз столкнулись с самыми настоящими опасностями.       Сида с недоумением смотрит на скрибонессу.       — Несколько раз? — спрашивает она. — Когда?       — А вот смотрите, — теперь Эмлин совершенно серьезна, даже строга. — Сначала — совершенно неосторожное поведение перед домом ваших друзей. Потом — в заезжем доме, когда вы вмешались в свару. Потом вы чуть не унеслись среди ночи в Лланхари в одиночку. Наконец, только что вы зачем-то рассказали своей родственнице о том, куда вы едете.       — Но Глэдис…       — Двоюродная сестра искренне рада вам, леди. Но она может причинить вам неприятности, вовсе того не желая. Почтенный Кейр ап Вейлин, например, отправил с нами этого Марха из самых лучших побуждений. Кстати, то, что ваш дядя знает не только то, куда мы направляемся, но и зачем…       — Я нечаянно… — вздыхает сида. — Я же понимала, что лучше никому ничего не рассказывать, — но у меня другого выхода не было! Нам же помощь была нужна — а я ведь только правду говорить могу… — и Танька огорченно разводит руками. Уши у нее опускаются, и вообще вся она как-то поникает.       — Так будьте же осторожнее впредь, леди! — продолжает свою суровую отповедь Эмлин. — И перед тем, как что-то предпринимать, пожалуйста, советуйтесь со мной. Я не могу вам ничего запрещать — но, может быть, хотя бы вовремя предупрежу о возможных последствиях.       — Сейчас я тоже собираюсь сделать что-то неправильное? — догадывается сида.       — Да. Оставить лишний след на вашем пути. Даже если вы не назоветесь в записке дочерью Святой и Вечной — кто-нибудь, прочтя ее, непременно об этом да догадается. Как, кстати, вы собираетесь передать письмо этому горцу — через мастера Ллеу, через мальчонку, через Гвенду? А если кто-нибудь из этого семейства сунет туда свой любопытный нос? Старшие ведь там родом из Глентуи — значит, наверняка грамотные. И еще! — добавляет скрибонесса, и Таньке чудится в ее голосе откровенная насмешка. — Вам мало этого самого мальчишки-ирландца с лоскутом — хотите, чтобы еще и гвинедский пастух хвастался перед своими собутыльниками вашей запиской? А…       Кажется, леди Эмлин хочет добавить еще что-то — но вдруг замолкает на полуслове. Потому что сейчас перед ней вдруг оказывается не испуганная девочка-подросток, а разгневанная демоница с пылающими зеленым огнем глазищами.       — Кто вы такая, чтобы судить, с кем мне до́лжно общаться, а с кем нет? — грозно вопрошает дочь Хранительницы скрибонессу. — Чтобы оскорбительно отзываться о моих друзьях и знакомых? Чтобы…       — Приношу свои извинения, великолепная… — смиренно произносит Эмлин, опускаясь перед Танькой на колени и касаясь лбом земли. Тело скрибонессы застывает в этой неудобной позе, как будто бы не живой человек склонился перед сидой, а какой-то мудреный охранный механизм: верный, покорный, но в то же время мертвый, бездушный, не имеющий ни воли, ни чувств. И внезапная метаморфоза эта пугает Этайн, ей вдруг мерещится, что по ее вине только что произошла непоправимая беда, что сейчас она навсегда лишилась близкого ей человека, старшей подруги, наставницы, а может быть, даже сама убила ее — по дурости, по вздорности собственного характера… Танька растерянно, даже испуганно смотрит на распростертую перед ней Эмлин, и весь запал и праведный гнев ее куда-то уходят.       — Леди Эмлин, простите и вы меня, — тихо, почти шепотом, говорит сида. — Должно быть, я опять была не в себе.       Но скрибонесса словно бы не слышит Таньку, она остается неподвижно лежать перед ней всё в том же положении. Проходят томительные минуты — одна, другая, третья… Всё это время Этайн лихорадочно придумывает путь к примирению, мучительно ищет нужные слова, перебирает в своей голове и тут же отвергает вариант за вариантом. Кажется, вот оно! Но как же трудно заставить себя произнести только что придуманную фразу!       — Как дочь Святой и Вечной базилиссы я прощаю вас, леди! — торжественно произносит юная сида — и тут же добавляет: — И прошу прощения как ваша подопечная — за свои необдуманные поступки и слова.       Эмлин медленно поднимается с колен, ее лицо по-прежнему бесстрастно, глаза опущены.       — Леди!.. — восклицает Танька. Уши ее огорченно поникли, выражение глаз несчастное-несчастное, по щеке скатывается крупная слезинка.       Эмлин переводит взгляд на сиду — и вдруг улыбается, совсем слегка, всего лишь краешками губ.       — Эмлин, милая Эмлин! Я так рада, что вы со мной рядом! — Танька бросается к скрибонессе, обхватывает ее шею, закрывает заплаканные глаза.       И Эмлин оттаивает окончательно. На лице ее расцветает широкая улыбка, а рука ласково, по-матерински ерошит темно-рыжую шевелюру рыдающей, хлюпающей носом, но все равно счастливой сиды.       Вот такими их и застает Орли. Ирландка появляется совершенно неожиданно из-за дома Глэдис. Она идет медленно, совсем бесшумно, осторожно переставляя ноги и аккуратно придерживая приподнятый подол своего неизменного оранжевого платья.       — Смотрите, что я раздобыла… — начинает радостно рассказывать Орли — и тут же осекается. — Ой! Что с тобой, холмовая?       — Всё уже хорошо, правда-правда! — смеется Этайн.       — Тогда угощайтесь! — в подоле у Орли оказывается целая гора крупных краснобоких яблок. — Это Дилан подарил — а мне-то одной куда их столько?       — Дилан? Какой такой Дилан? — недоумевает Эмлин. Таньке кажется, что скрибонесса не на шутку встревожилась.       — Ой, да вы же его не знаете! — безмятежно продолжает щебетать Орли. — Я и сама-то с ним только вчера познакомилась. Оказывается, он у нас в Мунстере бывал, даже Иннишкарру знает!       И без того обеспокоенная Эмлин напрягается еще больше, внимательно смотрит на ирландку.       — Орли, а что этот Дилан делает здесь, в Лланхари?       — Так живет он здесь, рядом с Ллеу! — радостно отвечает Орли. — И, кажется, собирается на Гвенде жениться. В общем, не чужой им человек!       — Поколотит его теперь невеста за эти яблочки — если о них узнает, конечно, — нарочито сурово произносит Эмлин, но Танька замечает, что лицо скрибонессы разглаживается, а в темных глазах ее вспыхивает веселый огонек. — В общем, уезжать нам отсюда надо поскорее — пока вы всю деревню не взбаламутили!       Но яблоко Эмлин все-таки берет.       И снова путь, снова проносятся мимо, один за другим, столбы, отмечающие римские мили. Дорога начинает спускаться вниз, и местность окончательно превращается в унылую заболоченную равнину, покрытую темно-зелеными пятнами ивовых и ольховых зарослей. Вдоль дороги теперь тянется сплошная полоса высокого ольшаника, листва на нем серая от осевшей дорожной пыли. Странно: уже несколько километров позади, а навстречу им до сих пор никто не встретился, ни пеший, ни конный.       Несмотря на быстро летящие по небу многочисленные облачка, вовсю светит солнце, и Танька, правящая бричкой, надевает спасительные темные очки — хорошо хоть заранее отыскала! Эмлин, держащаяся на своей вороной Ночке чуть впереди повозки, замечает это, мгновение хмурится, но потом все-таки кивает головой.       В какой-то момент Танькины уши ловят совсем неподалеку памятный ей по летней практике пронзительный крик чибиса: «Чи-ив! Чи-ив! Чи-ив!». Сида радуется старому знакомцу и одновременно огорчается: видать, что-то напугало пичугу, раз она предупреждает сородичей об опасности. Из-за ольховых кустов неожиданно вылетает большая серая цапля — вот кто, должно быть, потревожил черно-белого крикливого франта! Сложив длинную шею вдвое и тяжело взмахивая крыльями, цапля некоторое время молча летит вдоль дороги, потом вновь скрывается за ольшаником. А вот и еще одна встреча: на высохшей, безлистной ольховой ветке пристроилась маленькая серенькая птичка с полосатой, как у барсука, головкой. Заметив бегущую по дороге повозку, птичка не улетает, лишь опасливо смотрит на нее, провожая взглядом. И, разумеется, не поет, лишь изредка тревожно пощелкивает: поздно уже петь, не сезон, а может, это и вовсе самка, которой петь вообще не полагается. Зато какой веселый хор точно таких же и похожих птичек звучал в июне на таких вот болотах, раскиданных по низинам между холмами Глентуи! Тогда водивший вторую группу на экскурсии мэтр Финн Мак-Килху, почтенный седой коннахтский ват, целую неделю учил своих подопечных различать похожие виды птиц: в лесу — разных пеночек и славок, а в болоте — камышовок. Оказалось, самый простой и верный способ не путать одних пеночек и камышовок с другими — выучить их голоса! Танька предается воспоминаниям, возвращаясь мысленно в блаженные времена предрассветных экскурсий с мэтром Финном, когда вся «двоечка» дружно отправлялась слушать утренний птичий хор. На таких экскурсиях бодры и веселы обычно оказывались лишь двое участников: старик-преподаватель — в силу многолетней привычки — и юная Этайн Плант-Монтови — в силу своей сумеречной природы. А все остальные, особенно по первости, только и делали, что зевали да терли себе слипающиеся глаза… Именно в такое предрассветное время и начинали свою громкую скрипучую партию в многоголосом птичьем хоре такие вот камышовки, забавно похожие своей полосатой головкой на маленьких барсучков. «Запомните, ребятишки, — говорил мэтр Финн, улыбаясь в длинную снежно-белую бороду. — Вот это поет осоковая пташка¹ — маленькая, серенькая, с полосатой головой». Говорил — и тут же передразнивал певунью, до того похоже высвистывал ее трель, что, пожалуй, от настоящей и не отличишь: «цири-цири-тере-тере-чю... чип...тр-тр-тр... килили-клилили, чи-ч, чи-ч, чич-чич… пинь-пинь-цицифюи...». И, полюбовавшись на изумленные, особенно поначалу, глаза студентов, принимался объяснять услышанное: «Сначала она, как вы слышали, передразнила ласточку, потом спела свой собственный кусочек, а под конец изобразила песенку большой синицы с желтой грудкой и черной шапочкой. И не путайте, пожалуйста, эту песню с песней пташки тростниковой, у которой голова без полосок²: та поет тише, не так торопится, а трещит куда как меньше… Да вот и она, тростниковая — прислушайтесь-ка, правда же, просто отличить?». Только вот на самом-то деле давалось это искусство — различать птиц по голосам — далеко не всем. Таньке, правда, было легко — недаром мама сокрушается, что ее дочь свой абсолютный слух не ценит совершенно и не пойми на что растрачивает! И Санни различать птичьи голоса тоже научилась довольно быстро. А вот Олаф, Падди, Медб и особенно Эйрин и Серен — те страдали…       Бричка бежит резво, поэтому вскоре и кричащий чибис, и щелкающая осоковая пташка остаются далеко позади. Танька так и сяк вертит ушами, крутит во все стороны головой — но ничего интересного ей, увы, больше не попадается. И как-то совсем непроизвольно сида погружается в себя, начинает прислушиваться к своим внутренним ощущениям. Спать ей сейчас совсем не хочется — да вроде бы и рано еще спать-то: еще и полдень-то не настал. Только вот и прежней бодрости отчего-то нет: то ли продолжает дурить перестраивающаяся на взрослый лад голова, то ли Танька просто устала — от дороги, от новых и новых знакомств, от уймы успевших приключиться с ней историй… И, ко всему в придачу, как-то неприятно ощущаются потертые во время ночной скачки ноги: нет, они совсем не болят, но… Сдвинешь их вместе — и кожа не ощущает прикосновения одного бедра к другому, словно оба они покрылись с внутренней стороны какой-то толстой, совершенно нечувствительной коркой. Нет, лучше об этом не думать: Санни-то, поди, сейчас куда как хуже! Отвлечься бы как… С Орли поболтать, что ли? Так ведь спит она, не будить же! Подружка еще в самом начале дороги как-то незаметно привалилась к сиде — да вскоре и заснула. То ли ирландка плохо выспалась ночью в Лланхари, то ли ее просто укачало на ровной новой дороге — кто ж это знает, только вот теперь она блаженно посапывает, положив голову Таньке на плечо. Подумав, опечалившаяся было сида быстро утешает себя и даже радуется: к середине дня ее саму наверняка начнет клонить в сон — а тут, глядишь, и сменщица проснется, будет кому вожжи передать.       Не проходит и часа, как путники выехали из Лланхари, — и впереди появляется просвечивающая сквозь густые ивовые кусты узкая зеленовато-голубая лента реки.       Неужели уже добрались до Тафа?       Река с этим именем Таньке хорошо знакома — она впадает в море совсем неподалеку от Кер-Сиди, и берега́ ее студентка-«естественница» Этайн Плант-Монтови облазила весьма основательно — то с сачком и морилкой, то с гербарной папкой и ботанической копалкой, то на экскурсиях вместе с преподавателями и одногруппниками, а то и одна… вернее, это она раньше думала, что одна, — ох, и умеет же Эмлин прятаться! И хоть сида и понимает прекрасно, что здешний Таф — совсем другая река с тем же самым названием, сейчас ей почему-то кажется, что она ненадолго вернулась домой, что здесь ее непременно встретит что-нибудь родное, привычное. Танька даже немножко разочаровывается, так и не дождавшись ни высоких холмов, ни близкого морского побережья с силуэтами стоящих на рейде кораблей, ни шума городского порта. Да и сама река оказывается совсем не такой, как ее родной Таф: она гораздо у́же и вообще имеет какой-то сонный вид, на ней не видно ни лодок, ни плотов. А ведь где-то совсем недалеко в устье именно этого Тафа за последние десятилетия вырос целый новый город, портовый и шахтерский Кер-Таф! Но от места, где сейчас едет бричка, до города этого слишком большое расстояние, и он почти никак не напоминает о себе: не слышно ни гулких ударов кузнечных молотов, ни старательного пыхтения качающих воду паровых машин. Вокруг раскинулся обычный для юга Камбрии сельский пейзаж: желто-бурые убранные поля, чернеющие пары́, серые пятна разбросанных тут и там ферм и деревенек, блестящие серебром ниточки мелиорационных каналов — и болота, болота, болота… Где-то неподалеку вдруг принимается кричать чайка, к ней присоединяется другая, третья: видимо, речные птицы заметили приближающуюся повозку и забеспокоились.       Между тем дорога вбегает в одну из разбросанных среди полей маленьких деревушек, ныряет в раскрытые настежь ворота и, разделив деревню точно на две половины, устремляется дальше. С трудом протискиваясь между скругленными каменными стенами крошечных домиков, она спускается все ниже, направляясь прямо к виднеющемуся за рекой одинокому темному массиву дубравы. Этайн уже предвкушает, как она окажется в вожделенном лесном полумраке и снимет наконец эти неудобные, стесняющие и уши, и глаза темные очки… Но, уже совсем было доведя путников до горбатого бетонного моста, дорога вдруг упирается в толстую красно-белую полосатую жердь, перекрывающую путь через реку. Тут же из неприметной деревянной будки выбирается толстый рыжеусый стражник в пестрой черно-зелено-красно-серой куртке, с длинной спатой на поясе. Вразвалку, не торопясь, стражник направляется к бричке. Эмлин быстро спешивается, устремляется ему наперерез, не пропуская к повозке, салютует по-военному, показывает какую-то блестящую штучку, принимается что-то объяснять. В ответ стражник быстро вскидывает руку, прижимает кулак к виску, тут же опускает его, начинает что-то говорить в ответ, бурно жестикулируя и время от времени срываясь на крик. Разговор происходит в изрядном отдалении от брички, но острый слух сиды различает в нем отдельные слова и даже целые фразы: «поймите, леди», «Кер-Таф», «войска», «никак невозможно», «вот когда приказ от его светлости будет»… Наконец скрибонесса поворачивается к стражнику спиной и быстрыми шагами направляется к бричке, ведя за собой Ночку под уздцы.       — Что там такое случилось? — недоуменно спрашивает Таньку только что проснувшаяся Орли. — Может быть, надо заплатить за проезд? Так у меня немножко денег еще осталось…       — Да нет, тут что-то другое, — отвечает сида, озадаченная, пожалуй, не меньше ирландки. — Ронда же живет по законам Глентуи, а у нас за проезд по мостам плату не берут. Должно быть, что-то случилось.       Про войска и про приказ Этайн решает промолчать: мало ли о чем могла идти речь в подслушанном ненароком разговоре — может, и не о дороге вовсе.       Тем временем к бричке подходит Эмлин — мрачная, недовольная. И без того обычно бледное лицо ее сейчас совсем иссиня-бело, и скрибонесса, несмотря на ее человеческие глаза и уши, кажется теперь Таньке на удивление похожей на представительницу холмового народа. Тонкие губы Эмлин поджаты, темные глаза зло прищурены.       — Что произошло, леди? — спрашивает сида, предчувствуя какую-то неприятность.       Эмлин недовольно морщится, фыркает, на этот раз даже не пытаясь изобразить на лице свою обычную маску бесстрастности.       — Нам очень не повезло, великолепная, — после недолгой паузы отвечает скрибонесса. — Король Пеада внезапно выступил в африканский поход. Сейчас мерсийское войско идет нам навстречу, а потом повернет на юг к Кер-Тафу, где его ждут паровые корабли Святой и Вечной.       — Значит, эта дорога для нас закрыта? — печально протягивает сида.       — Значит, Мерсия надолго остается без присмотра короля, — отрезает скрибонесса. — А еще это значит, что в Африке произошло что-то очень серьезное, раз Святая и Вечная предоставила королю Пеаде новые секретные суда. И всё это очень плохо — гораздо хуже, чем просто закрытая дорога. Может быть, вы все-таки вернетесь домой, леди?       — А как же Сан… — встревает Орли — и, поймав гневный взгляд Эмлин, в испуге зажимает себе рот рукой.       — А как же Саннива? — твердо повторяет вопрос своей подруги Танька.       На самом деле сиде сейчас очень страшно — и за себя, и за всю свою маленькую команду, отправляющуюся навстречу каким-то новым, пока еще не совсем понятным, но явно очень нешуточным опасностям, и за томящуюся, должно быть, в мерсийской темнице Санни, и за брата и друга, все еще плывущих на войну, становящуюся какой-то совсем непонятной и оттого еще сильнее пугающей. Поэтому голос ее предательски дрожит, и больше всего на свете в это мгновение Танька боится, что леди Эмлин почувствует ее испуг и неуверенность, что надавит на нее, и что она даст слабину, отступится… И, пряча свой страх за напускной решительностью, Этайн гордо произносит:       — Леди Эмлин, я не стану менять своего решения. Народ богини Дон не предает своих друзей! И давайте не будем больше к этому возвращаться. Дикси!       И в этот же самый миг над рекой раздается громкое карканье — не протяжное и мрачное воро́нье, а звонкое, радостное «Кру! Кру!», как умеет кричать лишь большой черный ворон, из тех, что селятся в дубовых лесах и избегают соседства с человеческим жильем. Сида задирает голову, смотрит в ту сторону, откуда доносится крик ворона, — и правда, целых три громадных черных птицы реют над прибрежным ольшаником: должно быть, это пара родителей и подросший птенец, оставшийся с ними до конца зимы, как об этом рассказывал второкурсникам на одной из своих экскурсий старый мэтр Финн Мак-Килху…       — Я знала! — радостно вопит Орли, так, что стражник, направившийся было обратно в свою будку, останавливается и оборачивается. Глаза ирландки восторженно сияют. — Сама Великая королева Морриган пришла поддержать тебя, холмовая! Смотри, их три — значит, здесь еще и Бадб, и… — и девушка запинается, должно быть, сообразив, что это никак не может быть Немайн, признавшая власть Христа и с тех пор вроде бы ни в кого не превращающаяся… Впрочем, Орли тут же исправляется:       — И с ними еще Маха! Теперь мы непременно победим!       Эмлин печально смотрит на выглядывающую из брички счастливую Орли, вздыхает, машет рукой.       — Что ж, да будет так! — произносит скрибонесса, обращаясь главным образом к сиде. — Только давайте все-таки сперва определимся с дорогой. Подобие-то вы с собой взяли?       И, предсказуемо увидев Танькино мрачное мотание головой, извлекает из висящей на поясе сумки скрученный в трубку лист пергамента, протягивает его сиде.       — Вот. Здесь весь юг Придайна. Смотрите, думайте. Я вам, разумеется, помогу.       В общем, пока Орли в приподнятом настроении бродит по берегу Тафа в окрестностях злополучного моста и высматривает новые и новые знамения грядущей победы, Танька вместе с Эмлин устраивается в бричке, раскладывает карту на дорожном бауле и, вооружившись чернильницей, пером и блокнотом, с головой погружается в ее изучение. Вариантов пути оказывается не так уж много, а привлекательных и вовсе не находится. На севере путников ждет Брихейниог — крохотное даже по меркам Камбрии горное королевство, еще до Танькиного рождения утратившее самостоятельность и считающееся теперь частью Диведа. Танька находит на карте тонкую извилистую линию дороги, проходящей через древнюю столицу Брихейниога, Талгарт, и ведущую прямиком в мерсийский Тамуэрт — резиденцию короля Пеады. Гордая найденным путем, сида радостно показывает его скрибонессе. Но в ответ Эмлин лишь качает головой: не годится. Во-первых, в Тамуэрте они сейчас уже не застанут короля, а во-вторых, если, не дожидаясь помощи правителя Мерсии, сразу же приступать к поискам Санни, то делать это нужно, как и планировали сначала, начиная с ее родного Бата. Нет, конечно, можно сначала добраться до Тамуэрта, а уж потом спуститься из него в Бат — но тогда выйдет огромная потеря времени и сил и все равно останется риск упереться в занятые дороги и перекрытые мосты.       — А если отправиться не на север, а наоборот, на юг, к Кер-Тафу? — немного подумав, решительно предлагает Танька.       — А на юг вдоль Тафа идет как раз та дорога, по которой движется войско, — так что то же самое и выйдет, — сразу же отвечает Эмлин. И, подумав, добавляет:       — Можно было бы, конечно, попробовать нанять парусник где-нибудь в Пенарте и доплыть морем до реки Хабрен — но ведь ни лошадей, ни бричку в куррах с собой не возьмешь. Так что выход один: ждать, пока это войско пройдет, а уж потом и отправляться в путь дальше.       — А когда оно пройдет-то? Этот стражник вам ничего не сказал, леди? — нетерпеливо спрашивает сида.       — Не сказал — даже несмотря на мой жетон службы безопасности Республики, — качает головой скрибонесса. — Скорее всего, он и сам этого не знает.       Танька задумывается, машинально макает в чернильницу перо, так же машинально засовывает его в рот и некоторое время сидит неподвижно, шевеля губами. Потом вдруг спохватывается, морщится, с отвращением выплевывает изжеванную письменную принадлежность, проводит по губам ладонью, с ужасом рассматривает испачканную руку. Эмлин смотрит на сиду и не может удержаться от смеха: левая сторона рта, весь подбородок и даже кончик носа у Таньки теперь вымазаны чернилами. Сида судорожно тянется чистой рукой к карману, достает зеркальце, заглядывает в него — и вдруг сама принимается весело, безудержно хохотать.       — Дойдите до речки, умойтесь! — предлагает Эмлин. — Я рядом буду, если что.       Все еще хихикающая сида добредает до берега Тафа и спускается к воде. Усевшись на корточки, она принимается приводить себя в порядок, усердно намыливая лицо и яростно оттирая его мочалкой. Через некоторое время чернильные пятна если и не исчезают совсем, то хотя бы становятся бледными и не особо заметными, по крайней мере с некоторого разумного расстояния. Посмотревшись в очередной раз на свое отражение в воде, Танька обреченно машет рукой: хоть так отмылось — и то ладно. Потом сида о чем-то задумывается, тщательно оглядывается по сторонам, всматривается в противоположный берег.       — Леди Эмлин! — кричит она стоящей неподалеку скрибонессе. — А что если нам просто переплыть через Таф и выйти на дорогу? Она же тут совсем рядом — видите?       И все время, пока они идут обратно к бричке, сида пытается убедить Эмлин в правильности своей идеи.       — Смотрите, леди Эмлин: Таф — здесь он совсем узкий. Плаваем мы с вами хорошо, для лошадей можно поискать брод или хотя бы удобный пологий берег. Переметные сумы можно, чтобы их не намочить, переправить на каком-нибудь плоту — где-нибудь его да раздобудем, да хоть бы и сами сделаем, в конце концов! Зато потом всего сорок километров — и мы у реки Хабрен!       Скрибонесса ненадолго задумывается, молча доходит до повозки, снимает торбу с Ночки, легонько стучит пальцами по задку брички.       — Вы хорошо придумали, леди Этайн, — кивает она головой. — Но есть две мелочи. Первая — вот эта повозка со всеми вашими вещами. Вплавь через Таф мы ее не переправим, а брода здесь, к сожалению, нет — уж поверьте!       — А если ее здесь оставить? Ну, попросить кого-нибудь из местных жителей последить за ней, заплатить? — не сдается Танька.       — Почему не сто́ит налево и направо разбрасываться деньгами, я вам объясню чуть попозже, — усмехается скрибонесса. — Но есть и еще одна проблема — вон она, возле моста на бревно уселась, воро́н рассматривает. Скажите, леди, вы знаете, умеет ли Орли плавать? И еще: умеет ли она ездить верхом? Кстати, я ведь не имею представления, приучены ли наши упряжные лошадки к седлу. Да и нет у нас с собой седел, кроме моего, того, что на Ночке.       Сида задумывается, мрачнеет.       — Насчет Орли — выходит, не знаю я этого, совсем не знаю. Но я же могу сбегать к ней, узнать всё от нее самой!       Танька уже перекидывает ногу через облучок брички, чтобы соскочить на землю, когда Эмлин останавливает ее:       — Подождите, леди! Хотите, угадаю, что она вам скажет?       — Лучше просто объясните мне, леди Эмлин!       — Разве вы не видите, что эта Орли настолько преданна вам, что готова идти за вами хоть в воду, хоть в огонь? Что она куда больше руководствуется в своих поступках чувствами, чем рассудком? Ну и как вы думаете, что́ она вам скажет, даже если сама не бывала ни в чем глубже лужи и не знает, с какой стороны подойти к лошади?       — Но как же быть, леди? — юная сида совсем в растерянности. — Я же не могу отправить ее обратно! Она же и дороги-то не отыщет, и в неприятность какую-нибудь непременно попадет. Да и вообще это было бы… предательством каким-то, что ли…       — Как быть? — повторяет вопрос Таньки скрибонесса и сама же на него отвечает:       — Да просто спокойно подождать. Дождаться, пока пройдет войско, — и ехать дальше, через этот вот мост. Научитесь же наконец терпению! К тому же, помнится, мы собирались заниматься с вами фехтованием — вот самое время для этого и есть! Готовьтесь!       — Я сейчас! Только переоденусь, Сувуслан достану — и начнем! — с жаром восклицает сида, ныряя в недра брички. Не хватало еще, чтобы леди Эмлин решила, что Этайн струсила!       — Сувуслан пока подождет! — улыбается скрибонесса. — Сперва будут деревяшки, как полагается.       — Да я же на деревяшках еще с Ладди давным-давно… — бурчит Танька из брички, возясь со штанами. Похоже, она даже обижается на Эмлин.       — С сэром Владимиром — это другое! Мне нужно, чтобы вы могли постоять за себя без доспехов, не на поле боя и не в честном поединке, а на городской улице или в доме, в схватке с наемным убийцей, с грабителем, с насильником, с одним или с целой шайкой! Я ведь не всегда смогу быть при вас, леди.       И, дождавшись, когда сида выберется наружу, скрибонесса сама ныряет под полог брички. В повозке она копошится очень недолго и вскоре с улыбкой выпрыгивает обратно, держа в руках большой холщовый мешок, явно чем-то набитый.       — Вам подарок от Ллеу — сделал в точности как я попросила! — Эмлин извлекает из мешка и протягивает сиде деревянное подобие римской спаты. — Да, поначалу будем работать с прямым клинком — просто потому, что мне так привычнее. А за щит сойдет вот такая плетенка, — скрибонесса выдает сиде сделанный из ивовых прутьев продолговатый предмет чуть больше полуметра длиной. — Вам она тоже пока понадобится. Ну а я без нее, пожалуй, обойдусь — пусть у вас будет маленькое преимущество.       И Эмлин слегка улыбается, потом салютует сиде таким же деревянным мечом, потом принимает боевую стойку...       А потом для Таньки начинается настоящий ад. Какая-то пара прыжков — и во всю силу напоминают о себе стертые позавчерашней бешеной ночной скачкой бёдра — несмотря на то, что она извела на них в заезжем доме Кер-Мирддина чуть ли не все запасы своего бальзама. Но разве можно в этом признаться, разве можно попросить о пощаде? Вспоминая всё, чему ее успел научить брат, Танька раз за разом пытается атаковать, изо всех сил стараясь провести разные удары — сверху, снизу, слева, справа. Кажется, ей даже удается выполнить пару сложных финтов, за которые ее совсем недавно так хвалил Ладди, но… Всё тщетно: Эмлин то легко отбивает Танькины удары, то просто уворачивается, атакует в ответ, да еще и весело смеется. Вскоре Этайн, несмотря на то, что скрибонесса умудряется каким-то непостижимым образом ни разу не зацепить ее деревянным клинком даже слегка, готова рухнуть от боли и усталости на вытоптанную траву дорожной обочины. Кажется, и Эмлин замечает неладное, потому что она вдруг отскакивает в сторону и решительно опускает свой деревянный меч.       — Достаточно на сегодня, великолепная!       Пошатываясь, Танька едва добредает до брички и с ужасом понимает, что забраться внутрь она уже не в состоянии: одна только мысль, что придется дотронуться до облучка пылающим огнем бедром, приводит сиду в состояние тихой паники. Облокотясь на повозку, Этайн стоит неподвижно, лицо ее иссиня-бледное, нижняя губа прикушена.       — Холмовая?! — к сиде подлетает встревоженная Орли. — Она что, тебя ранила?       Танька отрицательно мотает головой, через силу пытается улыбнуться.       — Просто ноги подвели... Нежные слишком! — сида не выдерживает и все-таки морщится — не то от боли, не то от недовольства собой, своим чересчур хрупким телом, своей такой неуместной беспомощностью.       — Просто отцовское седло вам не подошло, — поправляет Таньку Эмлин и тут же чуть ли не хватается за голову:       — У вас же обе штанины в крови! Но зачем вы молчали-то, леди? Зачем терпели всё это время? Если б я знала про ваши ноги…       — Они не болели — я же бальзам втерла, еще у дяди Кейра в гостях, — грустно поясняет сида. — Думала, всё уже в порядке...       — Так не бывает, великолепная, — отвечает скрибонесса, сочувственно качая головой. — Ссадины и кровоподтеки за один день не проходят, какими бы хорошими ни были лекарства.       — Да, конечно, нам на лекциях именно это и говорили... — печально соглашается сида. — Но так хотелось поверить в маленькое чудо! У меня ведь много что не так, как у нормальных людей, — ну, я и подумала: вдруг я и в этом тоже отличаюсь? А на ноги на свои я, по правде говоря, с того времени, как вышла из спальни, и не смотрела: и не до того было, и боялась.       — Значит, придется где-то останавливаться, лечиться, — самым мрачным тоном говорит Эмлин, задумчиво глядя на Этайн. — Одно хорошо: вы не настояли на продолжении дороги верхом — и это спасло вас, леди, от еще бо́льших неприятностей. А пока мне бы надо вас осмотреть. Такие истории, как с вами, — не редкость у неопытных наездников, так что...       — Вы хотите, чтобы холмовая раздевалась прямо на улице? — немедленно налетает на скрибонессу возмущенная Орли.       — Не вижу другого выхода, — спокойно отвечает Эмлин. — Леди Этайн сейчас, кажется, даже в повозку забраться не в состоянии. А откладывать нельзя: если одежда присохнет к ранам, будет совсем плохо. Просто прикроете ее чем-нибудь от нескромных глаз, если таковые вдруг окажутся…       — Да я сейчас по домам пробегусь! Неужели же во всей деревне доброй женщины не найдется? — решительно возражает ирландка.       — Пустить к себе в дом фэйри? Кто на это отважится? — Эмлин с досадой пожимает плечами: неужели же надо объяснять такую очевидную вещь?       — Да она же... — начинает бурно возмущаться Орли — и тут же осекается, то ли под странным, сочувственным и насмешливым одновременно, взглядом Эмлин, то ли что-то сообразив самостоятельно. Однако молчит ирландка недолго: чуточку подумав, она вдруг развивает свою идею дальше:       — А зачем говорить, что холмовая — холмовая? То есть... что леди Эт.., то есть что Танни… — кажется, Орли чуть ли не впервые за все время их знакомства пытается назвать Таньку так, как принято среди остальных ее друзей. — Уши ей в волосах получше спрячем — никто и не догадается!       — Все равно глаза выдадут, — решительно прекращает спор сама Танька. — Всё, я полезла!       И, ойкнув, вскакивает на облучок. Потом осторожно, согнувшись, стараясь не тревожить стертые места штанинами и все равно едва сдерживая стон, скрывается под пологом.       — Орли, заслони меня, пожалуйста!       И через некоторое время:       — Да не так уж всё у меня и страшно — я посмотрела! Просто подсохшие раны полопались — сейчас обработаю их, забинтуюсь, и порядок! Орли, достань-ка из корзинки горшочек, на котором написано «А. И. заживляющее», — он где-то в самой середине стоять должен!       — Я же читать не умею, — покраснев, отвечает ирландка. — Уж сколько раз меня Пэдин в эту самую школу затащить пытался — а я все упиралась, дура!       — Давайте-ка я помогу, — берется за дело Эмлин. Скрибонесса немедленно вытаскивает корзинку на свет, принимается рыться в ее содержимом.       — Вот что-то заживляющее, только не «А. И.», а «Э. М.» Подойдет? — спрашивает она через некоторое время.       — Нет, тут от открытых ран надо, а это мой бальзам от ушибов и легких ссадин, — мотает головой сида. — Да там в горшочке уже и пусто почти.       — Бальзам? — переспрашивает скрибонесса. — Это который вы сами делали? Так он же по составу почти такой же, что и мазь леди Анны!       — Вы и рецепт моего бальзама знаете? — голос сиды по-прежнему печален, но теперь в нем можно уловить еще и удивление.       — Только примерно. Вы ведь за основу взяли зелье леди Анны верх Иван и чуть-чуть изменили в нем соотношение между разными травами, не так ли? — почему-то Танька ожидала, что Эмлин сейчас улыбнется, — но нет, скрибонесса выглядит очень серьезной, даже строгой.       — Не совсем так, — гордо отвечает сида, словно бы позабывшая про боль и усталость. — Там новый компонент есть, и он очень важный! Олаф привез с родины отца растение, которое у них называют солнечным цветком³. Норманны давно знают его целебные свойства, лечат настойкой его корней всяческие ссадины и ушибы. Вот я и придумала добавлять такую настойку в лечебную мазь Анны Ивановны — только не в ту, которая заживляет раны, а в другую, от синяков... А сама Анна Ивановна этого растения раньше не знала: оно ведь у нас не растет.       Эмлин продолжает сосредоточенно перебирать содержимое «аптечной» корзины, но, кажется, все-таки слушает Таньку, кивает головой.       — По-моему, этот солнечный цветок — на самом деле та самая птармика, которую знал еще Диоскорид, — продолжает сида. — Очень уж он под ее описание подходит — и по облику похож, и от запаха его так же чихать хочется, и от ушибов помогает. Только вот в горах Скандинавии Диоскорид ведь не бывал...       — Вот, нашла! «А. И., заживляющее»! — перебивает Таньку Эмлин. — Давайте я вам раны намажу!       — Лучше я сама, можно? — смущенно отвечает Этайн. — Когда сама себе раны тревожишь — не так больно получается!       А вот бинтовать Таньке ноги берется все-таки Орли: очень уж ловко у нее это выходит. Но какой бы умелой в деле заботы о раненых ни была эта замечательная рыжая ирландка, все-таки иногда Этайн тяжко вздыхает и даже чуть вскрикивает: больно! Вот так, порванным на бинты, и заканчивает свою жизнь еще недавно самое любимое платье сиды…       — Полежать бы тебе теперь, холмовая, — да разве в этой колеснице место найдется? — вздыхает Орли, и на лице ее написано такое страдание, как будто не с Танькой приключилась неприятность, а с ней самой. — Нет, что бы леди Эмлин ни говорила, а надо в деревне добрую женщину искать, чтобы в доме своем хоть на денек приютила!       Услышав от ирландки уже во второй раз про «добрую женщину», Танька в ответ яростно мотает головой.       — Пойми, Орли: я не могу здесь говорить, кто я такая на самом деле. А если не представиться, то меня примут за фэйри из-под холма, за какую-нибудь «мамочку» из тилвит тег — это как раз те, о которых в Камбрии рассказывают, что они детишек маленьких крадут.       — Так ведь, наверное, леди Эмлин этому воину всё о тебе рассказала — что уж теперь скрываться-то?… — пытается переубедить сиду ирландка, одновременно помогая ей влезть в верхнее платье.       — Какому воину? Ты о Тегуине говоришь, что ли? — недоумевает Танька.       — Да при чем тут Тегуин? Я об этом воине у моста говорю. Хотя ты права, холмовая: Тегуин-то тоже должен знать, кто ты такая! И как я только о нем не вспомнила?.. Ну, вот видишь!       — Ты что, рассказала Тегуину, кто я и куда мы едем? — сида смотрит на подружку с неподдельным ужасом.       — Да ты что, холмовая! Что ж я, не понимаю ничего? Только вот леди-то Эмлин ему что-то о тебе говорила — ну, когда еще потом он у тебя дозволения ехать вместе стал спрашивать…       Танька задумывается, мрачнеет. Да нет, конечно: не может быть такого, чтобы Эмлин посвятила случайного знакомого в их тайну без острой на то необходимости. Но что-то же ведь она и правда, говорила о сиде и горцу, и, должно быть, этому самому стражнику у моста!       — Леди Эмлин! — сида решает спросить об этом саму скрибонессу.       — Нету ее тут: у моста она стоит, задумалась о чем-то, — откликается вместо Эмлин Орли.       — Можешь ее позвать?       — Сейчас сбегаю за ней — а ты сиди в колеснице и не вздумай вылезать! — тут же откликается ирландка. — Ножки побереги, пусть подживут.       И тут же выскакивает из брички.       А Танька, неожиданно для себя, вдруг улыбается: в голову ей приходит неожиданная, совсем несвоевременная, но зато очень приятная мысль. Вот где бы, с кем бы еще она так подтянула разговорный ирландский язык, живой, со всеми этими милыми просторечными словечками и оборотами, которых не услышишь ни от одного ученого друида? Даже Кайл, даром что ирландец, с ней почти только на одном камбрийском и разговаривал — так он, кажется, и прожил в Кер-Сиди дольше, чем в родном Мунстере. Ничего, вот вернется Кайли домой — то-то же она его удивит!       И опять в голову Этайн лезет это проклятое «если вернется», и опять сама собой угасает радость, сменяясь тревогой и печалью. А вскоре возвращается Орли и приводит с собой Эмлин, и, увидев несчастную физиономию Таньки, конечно же, обе, и ирландка, и скрибонесса, тут же решают, что у бедной сиды совсем разболелись ноги и надо срочно что-то делать, принимать какие-то меры…       — Нет-нет, у меня с ногами хуже не стало, наоборот, они болеть почти перестали! — пытается убедить своих спутниц Танька. — Леди Эмлин, я вас для совсем другого разговора позвала!       И, заметив, что Орли намеревается вылезти из брички, продолжает:       — Орли, не уходи: здесь нет никакой тайны от тебя!.. Леди Эмлин, скажите, пожалуйста: вы ведь не говорили ни Тегуину, ни здешнему стражнику о том, что я дочь Хранительницы?       — Разумеется, нет, — пожимает плечами скрибонесса. — Стражнику я вообще ничего объяснять не стала, только лишь жетон показала и сказала, что нам очень надо в Гвент. А с Тегуином этим… Да, там повыдумывать пришлось! Леди Этайн, хорошо, что вы об этом меня спросили: нужно, чтобы вы тоже знали, кто вы такая! — и Эмлин чуточку улыбается — той самой улыбкой, которая так неожиданно превращает ее в настоящую красавицу. — В общем, я сказала, что вы дальняя родственница Святой и Вечной, сами родом из холмов Эрина и приходитесь дочерью тамошнему королю дини ши. А сейчас вы едете к жениху в холмы Гвента, заручившись благословением леди Хранительницы. Дикому гвинедскому горцу этот рассказ вполне сойдет.       — Я же не смогу такое повторить! — ужасается сида. — Меня просто язык слушаться не станет!       — Но молчать-то и, когда надо, кивать головой вы, надеюсь, сможете? — скрибонесса вопросительно смотрит на Этайн.       — Кивать — нет, не получится… Ну, может быть, мне удастся себя заставить, только потом мне плохо будет и придется зверобой пить. Это ведь не мелкая хитрость, это же большая ложь настоящая, а я все-таки фэйри, хоть и крещеная. Вот так… — Танька печально вздыхает. — Ни тысячелистника не боюсь, ни железа холодного, ни зверобоя — а все равно человек из меня никак не получается…       А мысленно сида добавляет к сказанному еще кое-что, очень неласковое, — в адрес Сущностей, таким вот странным образом помогших маминому Учителю вжиться в роль фэйри. Ведь в маминых историях о перворожденных Срединной Земли нет ни слова, например, о безумной тяге к младенцам, из-за которой Танька так опозорилась перед Каринэ на площади, или об этой вот нелепой правдивости, иногда ужасно мешающей в жизни! А с другой стороны… Ведь они запросто могли бы наградить сидов наследственной чувствительностью к какой-нибудь бузине или там к железу — и живи потом с этим как хочешь! Не наградили — и на том спасибо!       — Жаль, если так, — я о том, что вы даже кивнуть не сможете, — откликается Эмлин. — А вот насчет «человек не получается» — выбросьте это из головы!.. Ну хорошо, не можете кивать — значит, просто молчите. К тому же я надеюсь, что с горцем этим мы все-таки распрощались навсегда.       Как бы да не так!       Какой-то всадник приближается к бричке вскоре после разговора Таньки с Эмлин, как раз тогда, когда измученная сида, кое-как пристроившись на вещах в глубине брички, начинает клевать носом, блаженно погружаясь в полуденный сон. Цокот копыт врывается в ее сновидение и становится его частью, нелепо озвучивая поступь мерсийской армии, почему-то состоящей сплошь из пеших широкоплечих гномов с топорами, бородатых точь-в-точь как англы-рудознатцы из «единички». А потом рядом с бричкой раздается истошный визг Орли — и сон, так толком и не начавшись, бесповоротно заканчивается.       Видимо, Танька все-таки успела немного поспать, потому что лошадки из брички, оказывается, кем-то уже выпряжены, и впереди открывается совсем теперь не загораживаемый ими знакомый вид на мост, на будку стражника, на полосатую жердь, по-прежнему перегораживающую дорогу. А вот звуки изменились. Кажется, Танькин сон оказался вещим, потому что из-за реки действительно слышен шум, который может издавать только движущееся по дороге войско: уши сиды различают в нем топот сапог и копыт, ржание коней, людские голоса, скрежет подков, хруст лошадиных суставов, лязг железа, скрип плохо смазанных колес… Наученная недавним горьким опытом, Танька аккуратно, чтобы не потревожить свои несчастные ноги, поднимается, прокрадывается к передку брички и высовывается наружу. Тут же она обнаруживает пасущихся неподалеку лошадей: вороную Ночку скрибонессы, обеих упряжных кобылок и — внезапно — приметного мохнатого конька Тегуина. Горный пони тревожно посматривает в сторону доносящихся из-за реки звуков, всхрапывает. А вот людей почему-то не видно: похоже, даже бессменная Танькина охранница Эмлин на что-то отвлеклась и покинула сиду. Но сто́ит только Таньке глянуть немного в сторону — и все тотчас находятся. Странная и даже жутковатая картина открывается перед Этайн: Орли неподвижно лежит на спине, рядом с ней присела на пятки Эмлин, а чуть поодаль с каким-то недоумевающим, обескураженным видом застыл хорошо знакомый горец в тармоновском пледе и с синей полосой на щеке. Кажется, у Тегуина что-то в руках, какой-то округлый предмет, — но из-за неудачного ракурса Таньке не удается его толком рассмотреть.       — Леди Эмлин! Что стряслось? Что с Орли? — кричит испуганная сида.       — Тегуин! Уйдите с глаз долой, — тихо говорит Эмлин, обращаясь вовсе не к Таньке, — да только сидовские уши все равно это слышат.       — Да в чем я провинился-то? — недоумевающе спрашивает горец, но все-таки покорно отходит в сторону, скрываясь за пределами поля зрения сиды.       — У нее просто обморок, — чуть громче говорит скрибонесса, явно обращаясь к Таньке, — выходит, Эмлин хорошо представляет себе, насколько сиды слышат лучше людей. Обморок? Ну, значит, надо срочно помогать подруге — а уж потом разбираться, от чего он приключился!       — Я сейчас нюхательный раствор принесу, в чувство ее приводить буду! — кричит Танька из брички.       — Только сами не упадите рядом… Тегуин, чтобы она вас сейчас не видела!       — Да что такое он натворил? — как на грех, в Таньке просыпается любопытство, совсем, похоже, сейчас неуместное.       — Лучше передайте мне свой флакончик, леди! — вместо ответа говорит Эмлин, подойдя к бричке и протягивая руку.       Та́к Танька и доверит свои зелья постороннему — по крайней мере, без подробной инструкции! То есть не постороннему, конечно, но все-таки… Осторожно, держась за облучок руками, сида решительно съезжает вниз, потом, так же осторожно переставляя ноги, направляется к по-прежнему лежащей без чувств Орли. И не выдерживает, оборачивается, чтобы глянуть на Тегуина.       Ой!       Пожалуй, не получи Танька некоторый опыт в Университете на занятиях по анатомии, она плюхнулась бы сейчас на землю неподалеку от ирландки. Но все равно сиде нехорошо: она вцепилась левой рукой во флакон с раствором аммиака, а правой — в колесо брички, побледнела и, как завороженная, не может оторвать своих огромных испуганных глаз от того самого округлого предмета, который держит горец.       В руках у Тегуина — окровавленная голова старого Марха.       Таньку пугает вовсе не вид мертвой человеческой плоти — она действительно видывала немало анатомических препаратов на занятиях и даже один раз ассистировала мэтрессе Бриане при вскрытии трупа. Но одно дело тело неведомого бродяги, к тому же умершего своей смертью, и совсем другое — голова знакомого, пусть даже и не очень приятного, человека, которого еще вчера она видела живым, с которым разговаривала, на которого обижалась, которого надеялась когда-нибудь вразумить… Правая рука сиды словно бы сама собой отделяется от колеса и сотворяет крестное знамение. Пошатываясь и стараясь не смотреть в сторону горца, Танька все-таки направляется к Орли.       — Леди! — восклицает Тегуин. — Это же ваш враг, леди принцесса!       Сида даже не сразу понимает, о ком так отзывается горец, сначала даже недоумевает: неужели об Орли? Потом понимает: об убитом Мархе. Так и не дойдя до самостоятельно пришедшей в себя и уже приподнимающейся подруги, Этайн резко поворачивается к Тегуину.       — Эй вы, герой! — гневно кричит Танька, и в голосе ее больше нет нежной мелодичности, он звенит, как закаленная сидовская сталь. — Убили старика и похваляетесь? Да даже если он и виновен — кто дал вам такое право — вершить суд над ним?       — Выслушайте меня, леди! — на удивление спокойно, разве что чуть громче, чем обычно, отвечает горец. — Я в своем праве. Когда я догнал его — это было уже у самой диведской границы — он кинулся на меня с ножом, кричал, что я прихвостень холмовой нечисти… Простите, леди, я только передал его слова… Я вызвал его на поединок, по всем правилам, нож против ножа, и он сражался как лев, словно бы был никакой не старик, а воин в самом расцвете сил. Победа над ним была бы для меня честью — если бы он был так же храбр с фэйри, как с людьми… Простите меня, леди, за дурное слово!       — У него семья осталась, Тегуин! — только и может сказать в ответ сида. — Будут теперь дети сиротами.       — Он Плант-Грифид, я Вилис-Тармон! — гордо отвечает Тегуин. — Между нашими кланами исконная вражда. Двести лет мы убивали друг друга и лишь во времена нашествия хвикке примирились. Но перемирие — не дружба! Я и так сколько терпел его рядом с вами! Что мне до его детей?       И в воображении сиды вдруг рисуются маленькие дети убитого Марха, крохотные, голодные, плачущие. К горлу Этайн подступает комок, ладошки ее сжимаются в кулачки.       — Я… я не хочу вас больше видеть! — на одном выдохе кричит Танька. — Никогда, слышите?! Никогда, убийца! Убирайтесь!       — Великолепная, поймите: он воин! Воин, а не убийца! — громким шепотом пытается вступиться за горца Эмлин. Вот же странно: скрибонесса — она же так мечтала от него отделаться навсегда, и вдруг…       — Этот Марх… Его обманули, задурили голову! — взволнованно восклицает Этайн. — А он — он же был героем Дин Гира! Сражался, может быть, рядом с вами, леди!       — Великолепная, может быть, в чем-то вы и правы, — продолжает увещевать юную сиду Эмлин. — Но поймите: на войне в рядах противника всегда полным-полно славных, хороших людей, и про них тоже можно с полным правом сказать, что их обманули. Даже когда хвикке убивали рабов-камбрийцев в осажденном Кер-Глоуи — этих саксов тоже ведь кто-то обманул, внушив им, что бритты — не люди, а рабочий скот!       Орли стоит рядом с Эмлин, хлюпает носом и согласно кивает головой — должно быть, вспоминает эоганахтов, разрушивших ее дом и перебивших немало родни.       А Этайн слушает скрибонессу — и вспоминает свой разговор с мамой, тот, когда они сидели на кровати и беседовали, так странно перепрыгивая с темы на тему: то о любви, то о войне, то о вере, то о варварах… Нет, сейчас бы мама была, конечно же, на Танькиной стороне! Ведь мама дала саксам шанс стать людьми — и среди них потом родилась, например, замечательная девчонка по имени Санни!       И никто из троих не замечает, как понурый Тегуин взнуздывает своего серого конька, как вскакивает на него и как, со своим неизменным луком за спиной, устремляется к мосту — а толстый стражник поднимает перед ним полосатую жердь.       — Леди принцесса! — кричит горец с другого берега Тафа. — Я искуплю свою вину перед вами в Африке! Помните: я люблю вас!       И уносится направо, на юг, вслед за уходящим мерсийским войском.       — Поехали? — оживляется Орли. — Путь-то открыли!       — Та́к он ничего и не понял… — печально говорит Танька. — Собрался искупать вину, которой не чувствует, да еще и новыми убийствами…       А на лицо Эмлин опять наползает привычная маска бесстрастности.