Этайн, дочь Хранительницы

      Вечер, солнце клонится к закату. Кажется, необычно солнечные для Камбрии дни закончились: на небо с запада медленно, но неотвратимо наползает сплошная пелена серых облаков. Под сенью старого дубового леса и без того сумрачно — а теперь, того и гляди, станет — разумеется, по человеческим, а не сидовским меркам — совсем темно. Три расположившиеся на траве неподалеку от брички путешественницы, две молоденькие рыжие девушки и их черноволосая спутница постарше, торопятся закончить то ли обед, то ли ужин, пока не заморосил дождь. Орли и Эмлин вместе хлебают горяченную перловую кашу из одного походного котелка. Танька, понуро приопустив уши, доедает остатки свиного окорока, подаренного им всем еще дядей Кейром. Сиде неловко от того, что все мясо досталось ей одной, но деваться некуда: не только скрибонесса, но и подружка-ирландка решительно отказалась от окорока в ее пользу. Орли так и заявила, когда Танька заикнулась было о честной дележке:       — Не выдумывай, холмовая: мы-то и на каше проживем, а вот что с тобой без мяса приключиться может, мне леди Эмлин не только рассказала, но и картинки показала. Бедненькая!       Ну вот как с ними быть! А Эмлин-то, оказывается, еще и «сидовский справочник», как у тети Брианы, с собой возит: не иначе чтобы, если что с подопечной случится, правильно ей помощь оказать. Только Таньке-то ото всей от этой заботы и неловко, и даже чуточку обидно.       Не вытерпела, сказала подруге:       — Не надо меня жалеть. Я не больная, я просто другая. И я вполне могу обойтись день-другой той же едой, что и все.       Не убедила. Как же, не больная: ноги-то и вправду нуждаются в лечении… И теперь — хоть провались! А Орли с леди Эмлин — они, оказывается, уже обсуждают, чем кормить ее дальше: то ли рыбу ловить, то ли пытаться какую-нибудь дичь подстрелить, то ли кому-то из них в Кер-Леон на рынок отправляться. Третье — вряд ли: Эмлин ирландку и одну за покупками отпустить боится, и Таньку ей доверить тоже, а уж о том, чтобы оставить на какое-то время дочь Хранительницы без присмотра, и речи нет. А всё — из-за той поломки колеса возле Лланхари: потеряли день, в запасы не уложились, а гостинцы от Ллеу-колесника — баловство, а не серьезная еда, мяса сиде не заменят.       — Леди Эмлин! — не выдерживает Танька. — Поймите: я взрослая… — и тут же поправляет себя, чтобы «цензор» не возмутился: — Ну, почти взрослая! — и взволнованно продолжает: — Меня действительно не нужно опекать. Ноги — ерунда. Я их сейчас обработаю — и буду бегать как ни в чем не бывало. Могу сама поохотиться, могу сходить на этот самый рынок — а могу и вообще потерпеть без мяса! Пусть лучше его наши солдаты себе купят, им сейчас оно нужнее перед дальней дорогой…       — Леди, о снабжении солдат не беспокойтесь, — спокойно отвечает Эмлин. — Поверьте, провизии у них достаточно, и закупается она уж точно не на городском рынке Кер-Леона.       — Холмовая… — начинает было говорить что-то ирландка — и тут же замолкает, удивленно смотрит на сиду. А Танька — она свернулась в комок, обхватила руками низкорослый чахлый дубок и тихо, почти беззвучно рыдает. Орли кидается к сиде, обнимает ее, пытается утешить, хоть и не понимает причин ее слез, — но та не успокаивается. Наоборот, плач ее только усиливается, становится громким, отчаянным… и каким-то заразительным. Вот уже и у Орли начинает щипать в глазах, из них сами собой выкатываются слезинки. Не успевает она опомниться, как тоже принимается рыдать в три ручья, позабыв почти что обо всем, и только где-то в самом дальнем закоулке ее сознания удерживается последнее разумное чувство — недоумение от происходящего. А потом на Орли обрушивается, заполняет собой, подавляет всё остальное удивительное ощущение, будто бы она сама и ее волшебная остроухая подруга — одно целое, одна душа на двоих. Это чувство все нарастает и нарастает — пока не превращается наконец в то самое блаженное умиротворение, какое бывает в раннем детстве, когда светит весеннее солнышко, ты на руках у мамы, а она улыбается тебе и говорит что-то ласковое. И вот уже словно и нет за спиной ни потери любимой крохи-сестренки, ни пламени над крышей дома, в котором ты выросла и без которого еще недавно не могла и вообразить свою жизнь, ни дальней и страшной дороги в неведомую страну Глентуи, где правит грозная ши по имени Немайн, ни проводов любимого на непонятную далекую войну…       Танька и Орли приходят в себя почти одновременно, обе размякшие, расслабленные, блаженствующие — несмотря на вовсю уже накрапывающий сентябрьский дождик, нашедший прореху в лесном пологе как раз над ними, на намокшую одежду, на стоящую рядом хмурую леди Эмлин.       — Ты со мной поосторожнее обнимайся, — улыбается сида, — а то и вот такое может случиться!       — Что это было, холмовая? — удивляется ирландка. — Колдовство твое какое-то?       — Пока не знаю, — честно отвечает Танька. — Мама говорит, что «накрыть» легко может любую женщину, обнимающуюся с сидой, — ну, и саму сиду вместе с ней тоже. Мы с мамой, бывает, вот так вместе плачем, когда у меня что-нибудь неприятное случается и она меня утешить хочет. Вообще, спасибо тебе: мне очень сильно полегчало, да и дурь разную из головы повыбило… А вот из-за чего такое происходит — я думаю, этого тебе точно никто не объяснит. В книжке, которая есть у леди Эмлин, об этом нет ни слова, да и в маминой большой — тоже, по-моему, ничего. Я думаю, по правде говоря, что это какое-то летучее вещество: должно быть, оно выделяется, когда мы плачем. Но это, конечно, еще проверять надо…       И замечает непонимающий, вопросительный взгляд подруги.       — Я тебе сейчас иначе объясню, Орли! В общем, если я права, то это значит… Ну, представь себе: у тебя плохое настроение, а ты берешь пузырек со слезами сиды, открываешь его, нюхаешь, чуточку плачешь — и всё в порядке, настроение исправлено!       — И никакого зверобоя не надо? — удивляется Орли.       — Ну да. Правда, действовать эти слезы будут, похоже, только на женщин, да еще и плач у них вызывать — но зато и от света солнечного потом прятаться не придется. Как тебе моя придумка? Здо́рово же!       — Здо́рово! — соглашается ирландка. Но тут же продолжает: — Только знаешь что, холмовая: ты особо-то об этом нигде не рассказывай!       — Но почему? — недоумевает Танька.       — А потому. Вдруг кто-нибудь решит, что это зелье можно не только из слез ши получить, а, например, и из крови тоже? И как примутся на вас, на холмовых, охотиться! Или поймают тебя, посадят в клетку — и будут мучить, а слезы в горшочек собирать — а то и просто лук нюхать заставят.       Танька представляет себе описанную Орли картину, отчего-то ей делается смешно, и она принимается хохотать — чуть ли не так же заразительно, как только что плакала. Но странное дело: никто ее смеха не подхватывает. Орли лишь чуточку, как-то виновато даже, улыбается, а леди Эмлин — та и вовсе серьезна.       — Между прочим, прислушайтесь к этим словам, леди! — говорит скрибонесса. — Вот и еще одна причина, по которой вам не следует разгуливать одной по незнакомым городам. Мало того, что какой-нибудь негодяй может решить вас ограбить или вами как женщиной заинтересоваться с не самыми достойными целями, так еще и вот такой колдун может повстречаться, который вознамерится из вас зелья получать. Я думаю, об этой опасности сто́ит и леди Хранительнице рассказать: по-моему, до сих пор никто о ней и не задумывался. Так что, Орли, спасибо вам большое!       Ирландка пытается скромно опустить глаза — но они все равно сияют. А Танька — та уже никак не реагирует на слова скрибонессы — потому что она вроде бы здесь, а вроде бы уже где-то далеко-далеко… Устроившись под тентом брички, сида вооружилась бумагой, чернильницей и пером и, высунув от усердия кончик языка, что-то старательно чертит левой рукой.       Орли и Эмлин переглядываются друг с другом: одна — недоумевающе, вторая — с видом знатока. Кажется, скрибонесса хочет что-то сказать — но в последний момент раздумывает и лишь загадочно улыбается самыми краешками губ.       А Танька в это время увлеченно набрасывает на листе бумаги схему эксперимента — с ее собственными слезами и «обнимашками». Во-первых, нужно разделить одно и другое: может, слезы тут и ни при чем вовсе? Во-вторых, если дело все-таки в слезах, нужно выяснить, все ли они действуют одинаково: вдруг, например, те, которые от лука, для улучшения настроения не годятся? Ну и, конечно, нужно придумать какой-то контроль: без него же эксперименты ставить нельзя, иначе потом результаты и объяснить не сможешь! И получается такая вот таблица: четыре столбца, три строки. Слезы сиды «натуральные», слезы сиды «луковые», слезы человеческой девушки, простая вода. Объятия сиды, объятия человеческой девушки, без объятий… Ой! А если это вещество нестойкое? Тогда, выходит, нужно испытать слезы разной свежести! А еще нужны добровольцы-испытуемые — хотя бы десять девушек… Да где ж их взять-то столько, вот незадача-то!.. Может быть, однокурсниц попросить? Медб, Каринэ… Серен? Нет, эта почти наверняка откажется: и суеверная, и просто вреднючая. Санни? Вот она точно согласится! Но… Три человека — мало! Вообще-то еще Орли есть… Четыре — все равно маловато. Обратиться на другие курсы? А что, это идея! Ой… Как же слезы-то из себя без лука выдавить? Какую-нибудь неприятность вспомнить? Так ведь все равно не угадаешь, получится заплакать или нет. Ладно, авось что-нибудь потом придумается… А объятия сиды без свежих «натуральных» слез как обеспечить? Опять незадача! Хотя… Пожалуй, можно попробовать замотать себе голову чем-нибудь непромокаемым и не пропускающим никакие испарения! Только вот дышать-то как при этом?.. О! Идея: соломинку в рот — и через нее, как разведчик под водой! А можно и вовсе обойтись: минут десять сид вполне может и не дышать без особого вреда для себя, а если верить справочнику — то даже и дольше… Увлекшаяся Танька даже не замечает, как Орли заботливо подставляет ей глиняную кружку с дымящимся ароматным отваром иван-чая, но все-таки машинально берет ее в руку — и принимается отхлебывать глоток за глотком… А завершив с таблицей, хватается вдруг за голову: она же не записала в дневник свои наблюдения за осой в Лланхари! Скорее сюда полевой дневничок! Когда же это было-то — вчера?.. Так, выехали мы третьего, в ночь на четвертое были у дядюшки Кейра — значит, в Лланхари добрались в ночь на пятое сентября! Выходит, с маленьким Даем мы гуляли сегодня с утра… Ну да, я же последний раз днем спала, а не ночью, — значит, утро было не вчера, а сегодня. Так и запишем!       5 сентября 1431, 1-я пол. дня, дер. Лланхари, кн. Б. и М. Ронда, Глиусинг, Британия. На песчаной дорожке крупная оса с тонким черно-красным брюшком напала на зеленую гусеницу еще больших размеров, чем она сама, и много раз ужалила ее в разные членики туловища, после чего та стала неподвижной. Затем оса забралась на гусеницу сверху, ухватила ее челюстями за передний конец тела и протащила по песку несколько метров. После этого оса раскопала в песчаной почве вход заранее приготовленной норки, затащила в нее гусеницу, зарыла норку и улетела.       Подумав, Танька на всякий случай приписывает:       Записано вечером того же дня по памяти.       И начинает мысленно ругать себя за разные огрехи: что не определила по «цветочным часам» даже примерное время наблюдений, что не измерила хотя бы в шагах проделанный осой путь по дорожке, что не раскопала норку и не посмотрела, как она устроена изнутри, много ли там запасов, какие они, есть ли там осиные личинки или яйца… А потом воображение уносит ее в Кер-Сиди, на свой факультет. Эх, хорошо, должно быть, сейчас тем, кто не отправился ни в какие странствия, кто сидит в аудиториях и узнаёт что-то новое… Ага, например, на занудном семинаре батюшки Элиана! Танька не удерживается, с отвращением фыркает. И наконец возвращается в реальность.       — Холмовая, кончай уже колдовать: некогда! Ножки-то твои лечить будем? — трясет сиду Орли. — Стемнеет же скоро, я ведь не увижу ничего совсем!       — Ой… Ну я и ротозейка! — ужасается Танька. — Пока свои записи делала, должно быть, уже и ночь настала… Орли, тебе очень темно?       — Что ты! — смеется подруга. — Еще же солнце не село!       Ну вот! Попробуй-ка быстро разберись, светло для людей или ни зги не видно, если ты сама чуть ли ни все сутки напролет видишь почти одинаково… А примешься кому-нибудь это объяснять — так ли́бо не верят, либо завидуют. Было бы чему! Сида покорно складывает все свои бумаги обратно в походный саквояжик, достает «аптечную» корзинку, принимается в ней копаться… Орли ждет минуту, другую, третью… Наконец не выдерживает.       — Эй, холмовая! Что там у тебя? Помочь?       А Танька не знает, что и сказать в ответ. Очень уж не хочется ей признаваться в том, что все запасы бальзама Анны Ивановны — на донышке горшочка, что их хватит разве что на один раз, да и то с трудом. Но куда деваться-то?       — Орли, вот это — всё, что осталось… — Танька смущенно протягивает горшочек подруге.       — Ну, на разок хватит, — беспечно отвечает та, заглянув внутрь. — А потом, видать, придется тебе еще зелья сварить.       Легко сказать «сварить»! Травы-то нужные — они ведь растут не везде, да и собирать их полагается в правильное время. Вот, например, сребролист¹: его же листья для зелья годятся, только пока растение цветет! А в сентябре-то его цветущим, пожалуй, и не встретишь, разве что какое-нибудь запоздавшее растеньице попадется. Зверобой — тот тоже отцвел давным-давно. Из всего нужного один лишь тысячелистник белеет еще вовсю по пастбищам — да только пользы от него тоже уже особой нет: все сроки сбора давным-давно миновали. К тому же остальных трав в лечебном бальзаме он все равно не заменит. А еще, между прочим, для бальзама основа нужна, хотя бы свиной жир, — правда, лучше бы к нему еще и воск добавить, и оливковое масло. Вот где всё это здесь раздобудешь?..       Вздохнув, Танька принимается объяснять:       — Понимаешь, Орли… Не соберу я уже нужных трав ни в поле, ни в лесу: поздно, лето кончилось. Так что остались мы все без бальзама Анны Ивановны — из-за моих ног дурацких.       И вдруг в голову сиде приходит решение — простое-простое!       — Орли… Вот если бы мне в Кер-Леон попасть! Там бы я и для зелья своего все нужное раздобыла, и заодно бы еды купила для нас для всех. — и, заметив сомнение в глазах подруги, тут же продолжает: — Зелье — оно ведь не только мне надо. А если ты, например, ушибешься или поранишься — чем я тебя лечить буду? — и потом, улыбнувшись, приводит решающий аргумент: — Между прочим, синяк-то под глазом у тебя все еще виден. А будь у меня запас бальзама — я бы тебе его, может быть, и убрала.       И на всякий случай оглядывается на стоящую возле брички Эмлин.       — Список нужных трав подготовьте, леди, — как-то очень хмуро говорит та, должно быть, поймав Танькин взгляд.       — Но… Леди Эмлин, а вы сможете отличить правильные травы от неправильных? — осторожно, самым почтительным и робким тоном спрашивает сида. И, боясь обидеть скрибонессу, на всякий случай поясняет:       — Понимаете… Травы — их ведь очень тщательно выбирать надо. Если они пересушенные или, наоборот, чересчур влажные, или даже просто не в то время собраны — всё, лучше их сразу выбросить. Если в них есть какие-нибудь посторонние примеси — это еще хуже, там ведь и ядовитые растения попасться могут. А бывает и так, что продавцы и вовсе обманывают, выдают одни травы за другие. И… Леди Эмлин, вы не подумайте, что я вам не доверяю, просто обманщики среди них бывают очень искусные. Однажды какой-то торговец даже Олафа нашего провел, а уж Олаф-то в растениях лучше всех на курсе разбирается. Хорошо, что тогда он учебное задание выполнял, а не лечил кого-нибудь по-настоящему!       Эмлин задумчиво смотрит на Таньку, на ее горящие надеждой зеленые глазищи, потом переводит взгляд на изо всех сил старающуюся выглядеть равнодушной Орли… Наконец, вздохнув, кивает головой.       — Что ж… Говоря по правде, мне эта затея не особенно нравится, но делать нечего. Отправляемся в Кер-Леон — все втроем, вместе. — и, заметив, как радостно засияли лица ее обеих рыжеволосых спутниц, тут же грозно добавляет: — Великолепная, очень прошу вас ограничиться только зельевыми лавками, и уж точно вам не сто́ит гулять одной по незнакомому городу. Орли, вас это тоже касается в полной мере. А я… я, пожалуй, останусь у городской стены при бричке.       Только вот выражение глаз у Эмлин делается при этих словах таким хитрым, что Танька сразу же догадывается: ох, не будет сидеть ее верная охранница при лошадках! Наверняка отправится следом и будет, как прежде, незаметно ее оберегать от разных опасностей. Сиде, как уже не раз бывало, делается неловко от этой опеки… но почему-то еще и спокойно, и даже как-то по-домашнему уютно.       

* * *

      Старинная Иска Силурум, Кер-Леон, Крепость Легиона, сердце Гвента!.. Улегшийся в излучине Уисга подобно старому, но еще могучему льву, город, несмотря на свой почтенный по камбрийским меркам возраст, по-прежнему бодр и шумен. Здесь вполне мирно уживаются друг с другом старые здания, от которых так и веет римскими временами, и новые постройки, многие из которых сооружены на гленский лад — не иначе, их проектировал кто-то из выпускников родного для Таньки университета Кер-Сиди. В Кер-Леоне, как и триста лет назад, помимо привычного сиде камбрийского языка — впрочем, все-таки чуточку иного по сравнению с наречием Диведа и Глентуи, — живет и здравствует звонкая латынь, на которой разговаривают между собой просвещенные горожане. Может быть, местное произношение и покоробит какого-нибудь пуриста, если он вдруг заявится сюда из римской Африки, трепетно хранящей классический язык, но британские потомки имперских легионеров вряд ли с ним согласятся. Да и в самом деле: разве ушел римский дух из этого города вместе с самозваным императором Константином? И что из того, что на черно-желтом флаге, развевающемся над каменными стенами форта, вместо козерога, когда-то служившего эмблемой Второму Августову легиону, ныне красуется алый дракон? Главное другое: не прервалась культурная нить, связывающая нынешнее поколение керлеонцев с их предками-римлянами.       Впрочем, каждый четверг латынь ненадолго, но основательно сдает здесь свои позиции камбрийскому наречию простого народа: ведь именно в этот день едва ли не все окрестные фермеры и ремесленники съезжаются на рынок, с давних пор расположившийся неподалеку от главных ворот, на пересечении Верхней и Крестовой улиц. А дважды в год, летом после Троицы и осенью в Самайн, здесь открываются ярмарки, и тогда Кер-Леон становится особенно многолюдным и разноязыким. Кто-то из здешних бардов именно на осенней ярмарке как-то раз срифмовал названия двух городов, Кер-Леона и Вавилона, и шутка эта прижилась. И немудрено: каких только языков не услышишь здесь в ярмарочное время! Перебивая камбрийскую и латинскую речь, звучат разные диалекты ирландского: и напевный южный мунстерский, и жесткий северный уладский, и основательно разбавленный камбрийскими словами говор местных десси, живущих в Британии уже несколько поколений. А еще на рынке слышны и мелодичное наречие торговцев-греков, и отрывистые, кажущиеся грубыми на его фоне слова языка мерсийских англов, и гортанная речь наряженных в диковинные пестрые одежды купцов из таинственных восточных стран…       Именно к городскому рынку сейчас и идут по утреннему предместью Кер-Леона две юные девушки. Одетые по-ирландски, с изрядно выцветшей мунстерской вышивкой на поношенных, заштопанных почти одинаковых буро-зеленых платьях, обе рыжие и веснушчатые, они выглядят как родные сестры, как дочери небогатых десси — ремесленников, рыбаков или мелких торговцев, должно быть, приехавших в Гвент по каким-то делам. На девушек никто из прохожих особо не обращает внимания — разве что идущий навстречу молодой парень скользнет по ним заинтересованным взглядом — да и переключит тут же свое внимание на кого-нибудь еще. И разве догадаешься, какие усилия приложила Эмлин, чтобы сделать Таньку и Орли такими неприметными! Пригодились и одежки из сундучка Орли, и содержимое сумки самой скрибонессы, и удачно нашедшиеся в деревне подручные материалы. Но все равно времени на маскировку ушло много. Особенно долго пришлось провозиться с сидой: очень уж бросался в глаза странный голубоватый цвет ее лица. Вот и пришлось Эмлин пустить в ход снадобья, о которых приличная благовоспитанная камбрийка и знает-то только понаслышке: пудру, румяна, грим. Зато когда она нарисовала на аккуратном, чуть вздернутом носике Таньки последнюю веснушку и предложила сиде посмотреться в зеркальце… Вот чего Эмлин даже предположить не могла — так это того, что ее подопечная так невероятно обрадуется своему новому лицу, совсем по-простонародному загорелому и обветренному, что она кинется к ней с объятьями, чуть не погубив своими слезами весь почти двухчасовой гримерский труд: «Милая, милая Эмлин! Какое же тебе спасибо! Я теперь совсем человек! Как хорошо-то! Вот бы навсегда такой и остаться!»       А сейчас Танька быстрым шагом, почти что бегом, насколько только позволяют ее несчастные стертые ноги, несется вдоль старинной, еще римских времен, каменной стены форта. Орли едва поспевает за ней, то и дело смахивает со лба рукавом капельки пота. В какой-то момент утоптанная песчаная дорожка приводит девушек прямо к римскому амфитеатру — здесь, в отличие от Кер-Мирддина, он не был ни во что перестроен и вполне сохранил свой исконный облик. Если верить долетающим до Кер-Сиди рассказам, то в его стенах теперь ставят спектакли поклонники греческого театра, а барды исполняют свои баллады… Жаль, некогда погулять вокруг амфитеатра, рассмотреть его как следует, послушать, о чем шепчут его старинные камни, помнящие бьющихся друг с другом гладиаторов и жаждущую крови упоенную зрелищем публику… Может быть, камни тихо оплакивают жертв этих схваток? Вот и Орли, похоже, что-то почувствовала, хоть наверняка и не слыхивала никогда о гладиаторских боях.       — Холмовая, а что это за крепость такая круглая? — робко шепчет ирландка, держа Таньку за рукав. — Страшная она какая-то…       — Это не крепость, это место для зрелищ, — улыбается сида. — И нет в нем сейчас ничего страшного. — и, чтобы не рассказывать и вообще не вспоминать больше о кровавых римских потехах языческих времен, тут же меняет тему: — Слушай, Орли, а почему ты меня все время не по имени зовешь, а всё холмовой да холмовой? Я, конечно, привыкла уже, но все-таки… А сейчас меня так и вовсе называть нельзя: вдруг кто-нибудь услышит да и присмотрится ко мне как следует! И что тогда делать будем?       — Так боюсь же я, — честно признается ирландка. — Вдруг забудусь, назову тебя по имени — а ты и уйдешь от меня, да больше и не вернешься.       — Да меня же все друзья Танни зовут — и ни от кого я еще не сбежала! — смеется сида.       — Ну да! Где они сейчас и где мы? — тут же возражает Орли — и вдруг бледнеет, явно чего-то испугавшись. — Холмовая… Танни! А мы-то сами точно вернемся?       Танька, конечно же, находит, что сказать в ответ: и то, что Танни — это все-таки не полное ее имя, а значит, и не совсем настоящее, и то, что зовут ее так друзья уже несколько лет, и что сама она — не шелковинка какая-нибудь, чтобы от собственного имени убегать, а, как-никак, дини ши… И «цензор» ее внутренний, кажется, вполне соглашается со всеми этими аргументами — помалкивает, никак о себе не напоминает. Только вот на сердце у сиды становится как-то неспокойно, неуютно… Кажется, мама называет такое состояние «на душе кошки скребут»… Правда, живой кошки-то Танька как раз и не видывала — только картинки да привезенные из Египта кошачьи мумии.       — Не надеялись бы вернуться, да еще и с Санни вместе, — не поехали бы, правда же? — преувеличенно бодро отвечает сида — так, по сути дела, и не ответив на вопрос подружки. Но Орли, кажется, удовлетворяется и этим: облегченно вздыхает, улыбается…       Между тем дорожка устремляется в узкий проход между амфитеатром и крепостной стеной, пересекает его вдоль и наконец прямо перед городскими воротами вливается в широкую мощеную дорогу. На мостовой Танька и вовсе переходит на бег — чтобы поскорее проскочить мимо стражника, а то вдруг тот все-таки углядит в худенькой большеглазой десси что-то странное!       За воротами дорогу немедленно обступают дома́, и она, превратившись в самую настоящую улицу, быстро приводит Таньку и Орли прямо к большой площади. Запыхавшиеся девушки с разбегу вылетают на открытое пространство — и растерянно останавливаются: площадь оказывается неожиданно пустой и немноголюдной, вопреки всему, что Танька прежде слышала о здешнем рынке. Сида откровенно разочарована — и, похоже, в этом не одинока. Вот и Орли, кажется, недоумевает. Дернула опять Таньку за рукав:       — Холмовая… ой, то есть Танни! Это, что ли, та самая площадь? А торг-то где?       — Тс-с!.. — сида прикладывает палец к губам. — Дай послушать! Может быть, я что-нибудь важное узна́ю.       И приподнимается на цыпочки, вытягивает шею, сосредоточенно прикрывает глаза. Проходит минута, другая… Танька стоит почти неподвижно, лишь чуточку поворачивает голову то влево, то вправо. Орли тоже замерла и, не отрывая глаз, смотрит на то, как на голове у ее подруги быстро вертятся под разными углами длинные сидовские уши, предательски шевеля темно-рыжие локоны, тщательно уложенные поверх них заботливой Эмлин. Наконец ирландка не выдерживает, тревожно восклицает:       — Холмо… Танни! Может, ты лучше смотреть будешь, а не слушать? А то уши твои — они же сейчас целиком наружу вылезут!       — Тс-с! — шепчет Танька в ответ. — Подожди, пожалуйста! Там, кажется, что-то про Мерсию говорят! — и еще через минуту, облегченно вздохнув, поясняет: — Да я бы с удовольствием смотрела, а не слушала, — только много ли я увижу? Уж о чем разговаривают вон те два ирландца, видишь? — и показывает на две мужские фигуры, виднеющиеся на довольно большом расстоянии от девушек, — это-то я точно не рассмотрю. И вообще… У меня ведь глаза-то неправильные!       — Как это «неправильные»? — искренне недоумевает Орли. — Они же у тебя вон какие большущие! Неужели же они хуже моих видят?       — Просто иначе, — пытается объяснить Танька. — А хуже или лучше — даже не знаю, что и сказать. Я если вперед смотрю — по сторонам вообще ничего не вижу, если вбок гляну — всё впереди исчезает. Если вдали что-нибудь разглядываю — вблизи все расплывается, если что-то мелкое близко рассматриваю — остальное вообще пропадает. У людей ведь не так, правда же? И цвета я тоже вижу не по-человечески. Смотри: видишь, вот это сребролист, та самая травка, которая мне нужна для бальзама… — и Танька показывает на припозднившееся растеньице, решившееся зацвести в начале осени совсем рядом с дорожкой. — Нормальным людям кажется, что его цветки целиком желтые — а я вижу, что желтые у них только кончики лепестков, а вся серединка серебряная.       Орли срывает цветок, внимательно разглядывает его, подносит к самым глазам — но никакого серебра разглядеть так и не может. Листочки у растения — те да, и вправду, поблескивают чуточку — но лепестки-то совершенно желтые, что бы там холмовая ни говорила! Однако спорить с подругой ирландка не решается: знает, что сида врать не станет. Раз видит серебро — значит, так и есть. Ну или холмовая просто ошибается, такое ведь тоже может быть. Рассказывают же люди про «золото фэйри», которое на самом деле просто зачарованные добрыми соседями прошлогодние листья. Так, может, какая-нибудь ведьма в отместку холмовым заколдовала этот цветок так, что он теперь кажется фэйри серебряным? А что, почему бы и нет?.. Ой!       Орли вздрагивает, передергивает плечами — и решительно бросает цветок в дорожную пыль. Ох, совсем не о том она сейчас думает! Та́к сюда спешили — ну а дальше-то что? И что там про Мерсию-то эти двое говорили?       И вновь она теребит Таньку за рукав, а когда та оборачивается — сразу вываливает на нее целую кучу вопросов.       — Холмовая… Танни! Дальше-то что делать будем? Зелья-то твои где теперь искать? А про Мерсию ты что-нибудь расслышала? А Санни они, часом, нашу не вспоминали?       И бедной сиде приходится собираться с силами, искать на всё на это ответы. Наконец, вздохнув, Танька принимается объяснять:       — Ну да, на такой пустой площади мы нужные тра́вы купим вряд ли. Значит, будем искать лавку где-нибудь в другом месте!       И со стыдом понимает, что, вопреки всем предупреждениям Эмлин, радуется нашедшейся веской причине погулять по городу. Да так радуется, что сердце у нее бешено колотится, а на лице, несмотря на все усилия справиться с собой, того и гляди появится довольная-предовольная улыбка. Позор-то какой, только бы Эмлин не увидела!       — Может, лучше прямо здесь сребролист и соберем? Видишь, он же еще цветет! — неожиданно благоразумно предлагает в ответ Орли. — Давай я тебе помогу — если хочешь, конечно. Уж эту-то траву я знаю, ни с какой другой не спутаю!       — Да поздно уже сребролист собирать! — откликается Танька, и получается это у нее неожиданно весело и звонко. — Все сроки же прошли! Что толку с того, что он цветет, если в нем нужных веществ уже не осталось? Только зря растения погубим! Да и не только сребролист нам нужен, а еще много что. Пошли уж дальше — лавку искать!       И, преисполненная долгожданного чувства свободы, решительно шагает на мостовую.       — Про Мерсию-то они что говорили? — настойчиво напоминает Орли.       — А… — спохватывается сида. — Ну, ругались эти ирландцы, что зря туда приехали. Хотели в войско к королю наняться — а короля-то в столице и нет! Теперь вроде бы хотят в Диведе счастья попытать. Так что ничего для нас интересного.       — Это скотты-то — и в Диведе? — неожиданно фыркает в ответ Орли. — Они что, спятили совсем? Да их наш старый Гулидиен так встретит, что они до самого своего Дунадда бежать будут, а то и в Банехар вплавь отправятся!       — Скотты?.. — переспрашивает удивленная Танька. — Почему ты так решила?       — А ты их лейне видела? — и ирландка снова фыркает. — Рваные, серые, некрашеные. Ты когда-нибудь такое позорище у деши встречала? Да у нас так одни только рабы и ходят — а эти-то — воины, с мечами. Скотты это уладские, вот! Самые что ни на есть разбойники!       Танька с удивлением смотрит на подругу, потом озадаченно всматривается в далекие фигуры уходящих с площади ирландцев. И правда, длинные рубахи-лейне у обоих протертые до дыр во многих местах, грязно-серые, разве что вышивка на них цветная… Ой! А узор-то на обеих рубахах вышит и правда уладский: как раз такой, как был у короля Дал Риады, когда он явился на переговоры в Кер-Сиди! Выходит, ирландцы эти — из королевского клана?.. А что, почему бы и нет? Вот и Орли, и Кайл, и Падди — они же такие же Дал Каш, как и диведский король, и это ничуть не делает их ни богатыми, ни знатными! Только вот…       — Подожди-ка, Орли! — вдруг взволнованно восклицает сида. — Что-то в этом во всем не сходится — а понять, что именно, никак не получается. Дай-ка я еще подумаю!.. Смотри, Орли: вышивка на лейне у обоих какая?       — Холмовая, ты смеешься надо мной, что ли? — кажется, ирландка даже обижается на Таньку. — Да разве ж я отсюда такое увижу?       — Зато я разглядела! — радостно заявляет сида — И знаешь, какой у них на во́ротах вышит узор? Точь-в-точь как у короля Домангарта!       — Так я ж и говорю: улады, — и Орли пожимает плечами.       А Танька тут же продолжает:       — А вот теперь слушай! Если это улады, то какой выговор у них должен быть? Уладский, правда же? Только вот разговаривали-то эти двое друг с другом совсем не по-уладски! А знаешь как? Ты не поверишь! По-мунстерски они говорили — точь-в-точь как ты! Понимаешь, что это значит?       Орли сразу же кивает головой. Потом твердо говорит:       — Значит, изменники это! Таких у нас в Мунстере не прощают. Любой О’Кашин изменника может убить — и ничего за это ему не будет, только похвалят!       И надолго замолкает.       Этайн смотрит на подругу — и не узнает ее. Куда делась шумная, вечно восторженная Орли? Серьезное, чуть побледневшее лицо, закушенная нижняя губа… Ну вот разве можно так огорчаться из-за того, что кто-то из совершенно незнакомых тебе людей, пусть даже земляков, оказался негодяем? Танька в последний момент сдерживает готовую сорваться с языка глупую фразу: вдруг догадывается, что не просто так опечалилась ее подруга. Может быть, кто-то из ее родни изменил своему клану? Нет, лучше о таком не спрашивать… А вот ободрить, пожалуй, можно!       — Знаешь, мунстерская, а может, и не изменники они никакие вовсе? Может, они, наоборот, зачем-то уладами прикинулись, а сами-то верны и королю своему, и клану?       Орли и вправду оживляется — но не успокаивается. Теребит подол своего платья, опустила голову, что-то шепчет себе под нос… Наконец поворачивается к сиде.       — Ты вправду так думаешь, Танни?.. Именем чужого клана назваться — кто ж на такое осмелится? Это же чести лишиться!       — Орли, а как же я-то? — пытается хоть как-то обосновать свою версию сида. — Вот смотри: мы с тобой всю дорогу одни и те же цвета носим — только ты Ни-Кашин по-настоящему, а я-то на самом деле Монтови камбрийская. Это же просто такая… ну, хитрость военная, что ли?       — Скажешь тоже — Монтови!.. — чуть запнувшись, возражает ирландка. — Ты же невеста моего родича. Ну, вот к своему будущему клану себя и приучаешь! Да и похожи они очень, цвета наши… И вообще, ты же ши, тебе много что позволено!       Как же хорошо, что Эмлин накрасила Таньке лицо: авось не разглядит Орли, как полиловели у сиды щеки под густым слоем грима! Ой, а ирландка-то сама тоже покраснела, да еще и как! И вдруг Танька догадывается: Орли же пытается сейчас ее оправдать — да только сама этим оправданиям не особо верит, вот и смущается… Нет, надо все-таки переключать внимание подруги на что-то другое!       И Танька решительно предлагает:       — Знаешь что, мунстерская! А давай мы за ними последим! Ну, пойдем за этими ирландцами следом — а я послушаю, о чем они говорят. Может, и поймем, зачем они по-уладски оделись, а если повезет, то и новости из Мерсии какие-нибудь услышим.       — А зелья покупать когда будем? Ну, травы твои… — отзывается Орли.       — Так еще же целый день впереди! Может быть, заодно и лавку по дороге найдем. А может, потом и на площади торговцы появятся. Пошли!       И Орли вдруг согласно кивает головой:       — А пошли, холмовая! Была не была!       И подружки пускаются бегом через площадь.       А сердце-то у Таньки колотится все чаще и чаще, а щеки горят все сильнее и сильнее, и боль в ногах кажется теперь совсем пустячной, не стоящей внимания. И все труднее оставаться на месте: нужно непременно куда-то бежать, совершать какие-то отчаянные поступки! А еще ноет грудь, совсем чуточку… Что-то очень знакомое, совсем недавнее!.. Ну конечно же! «Еще не пьяная, но глаза уже блестят» — так, кажется, тогда описала это Танькино состояние Каринэ! А потом были и бег по площади к чужому младенцу, и поднятая на Эмлин шашка… Неужели опять начинается? Как же некстати!.. Орли, Орли, ну почему ты не Каринэ, почему ты так доверяешь мне, почему не можешь вовремя остановить?       — Холмовая, что с тобой? — верная подруга как будто расслышала так и не сказанное Танькой вслух. — У тебя глаза какие-то не такие! Тебе нехорошо, да? Давай-ка остановимся, подышим! А уж потом потихоньку пойдем лавку с зельями искать.       Ну и кто сейчас разумнее — Этайн с ее двумя курсами университета или Орли, не ходившая даже в школу и не умеющая ни читать, ни писать? Сида останавливается, грустно улыбается — и облегченно вздыхает. Уф-ф!.. Неужели отпустило?       А вокруг незнакомый город, незнакомые дома, незнакомые люди… Танька оборачивается назад — вот же она, рыночная площадь, совсем рядом! Вернуться, пока не поздно? Или все-таки и правда попробовать отыскать этих странных ирландцев — только без глупостей всяких? Откуда еще мерсийские новости-то узнать?       Всё решает случай: Танька поворачивает ухо чуть вправо — и вдруг слышит где-то вдалеке уже знакомый хрипловатый высокий мужской голос, тянущий камбрийские слова на мунстерский лад:       — Э-эй! Ты Клегга будешь?       И раздраженный бас в ответ — тоже по-камбрийски, но акцент уже другой, саксонский:       — Я для тебя господин Плегга, понял? Господин! И Плегга, а не Клегга! Выучись сначала говорить, одрань уладская! Что надо?       — Известия от мерсийца!.. — выдыхает хриплый. И тут же быстро добавляет, тихо, так, что даже сида едва разбирает слова «улада»:       — Терновник за Хабрен…       И ответ сакса, тоже тихий-тихий:       — Во славу Божию!       Скрип дверных петель, хлопок — и обычный городской шум…       Еще миг — и сида срывается с места, увлекая за собой подругу.       — Орли, нам туда! Быстро! Ты хотела про Мерсию узнать? Вот сейчас и попробуем!