Этайн, дочь Хранительницы

      — Орли, да ты что! — Танька широко раскрытыми глазами смотрит на подругу. — Ты… вот так просто рассказала сэру Талорку, кто мы такие и куда направляемся?!       — Так ты же и сама об этом всем подряд рассказывала — и филиду, и саксу, и девчонке этой, его подружке! — решительно парирует Орли.       — Да ведь это совсем другое дело! — Танька возмущенно фыркает, встряхивает головой, так что левое ухо ее вылезает наконец из-под с таким трудом уложенной рыжей пряди волос. — И я, между прочим, ни слова никому не сказала, куда мы едем!       — Ну так и торчали бы мы до сих пор в этом каменном городе — а так уже до страны саксов добрались! — почти кричит Орли в ответ. — И вообще, знаешь сколько я твоих денег сберегла! Почти что даром столько миль проплыли!       — Да как ты могла! Это же несправедливо... и вообще нечестно!       — Просто я торговаться умею — а ты нет!       Они стоят на тропинке посреди зарослей ивы, обе разгоряченные и сердитые, размахивают руками, лицо у Орли пунцово-красное, у Таньки густо-лиловое.       Юный Морлео, случайно свернувший с проезжей дороги на ту же самую тропинку, растерянно смотрит на переругивающихся между собой девушек. В его родной деревне, затерянной на берегу далекого Гебридского моря, женщины испокон веков почитаются едва ли не как богини — и чуть ли не с самого детства ведут себя соответственно. А тут такое вот!..       Орли первая замечает непрошеного свидетеля, замолкает на полуслове. А Танька — та в ужасе закрывает лицо руками. Чуть постояв в растерянности, сида вдруг срывается с места и стремглав, не разбирая дороги, бежит в густой ивняк, а потом долго плутает по узким тропинкам, забираясь всё дальше и дальше в заросли. Лишь очутившись, как ей кажется, совсем далеко от людей, она останавливается и переводит дух. И обнаруживает себя посреди окруженной со всех сторон ивами зеленой полянки. Пятнистые стебли ядовитого болиголова, увенчанные бурыми зонтиками соплодий, торчат над густой травой, чуть покачиваясь на легком ветерке и свесив еще по-летнему зеленые разрезные, обманчиво похожие на морковные, листья. Между двумя такими стеблями, как раз ближайшими к Таньке, соорудил свою ловчую сеть большущий буровато-серый паук с желтоватым крестом на спине — сейчас он устроился в ее середине и терпеливо ожидает какую-нибудь неосторожную муху. Сеть, большая, круглая, с многочисленными спицами-распорками и натянутой между ними липкой спиральной нитью, раскачивается вместе с пауком — а тот застыл в одной позе и даже не шевельнется. И звуки, звуки, звуки! Самые разные — и далекий лай собаки, и хриплое карканье потревоженной вороны, оповещающей всю окрестную живность о непрошеной подозрительной гостье, и доносящиеся с близкого Эйвона голоса чаек — так отрывисто, грубо и в то же время пронзительно кричат те из них, которые немножко помельче и с темно-серыми, почти черными, спиной и боками¹. А вот это уже принимается хохотать высоким голосом другая чайка, из тех, что покрупнее и с серебристо-серой спиной². Странно: кажется, Таньке проще запоминать и узнавать птиц не по внешности, а по голосам, — неужели это оттого, что она сида, а не нормальный человек? Да нет же, что за глупость она выдумала: ведь и Санни к концу практики с мэтром Финном стала очень хорошо узнавать лесных птиц по песням. Санни... Бедная! Как-то она там?       А сквозь крики чаек пробиваются человеческие голоса, тоже совсем разные, тоже не похожие друг на друга. Вот позади разговаривают друг с другом Орли и Морлео — Танька легко узнает их интонации, но разобрать слов уже не удается: слишком велико расстояние. А вот откуда-то справа — должно быть, из Уэстбери — доносятся плач грудного ребенка и визгливые женские крики, совсем тихие, совсем далекие.       И сто́ит только Таньке услышать далекий голос Орли, как в голове ее вновь просыпается притихшее было чувство стыда — за недостойную и, должно быть, совершенно безобразную свару со своей лучшей подругой, а теперь еще и за нелепый побег в ивовые заросли. И чувство это настолько сильно, настолько мучительно, что перед ним куда-то на задний план отступает обида на Орли — но все равно так и не проходит до конца. А сквозь стыд и обиду вдруг пробивается острое, настойчивое желание отыскать плачущего младенца, приласкать его, успокоить, отобрать у такой нерадивой матери... Танька уже готова бежать прямо сквозь кусты на этот плач, когда память и воображение вдруг рисуют ей нелепую сцену на соборной площади Кер-Сиди: перепуганная молодая женщина, недоумевающая Каринэ — и лепечущая какой-то вздор она сама — с протянутыми к ребенку руками и алчно горящими безумными глазами... Чувствуя, как кровь приливает к щекам и бешено стучит в висках, как перехватывает дыхание, как становятся ватными ноги, Танька хватается за ивовую ветку, делает шаг в сторону, безотчетно ища опоры, — и тут же натыкается на остаток каменной стены, торчащий среди кустов и крапивы, как осколок зуба в старческой десне. Ну да, конечно же... Должно быть, именно здесь, среди бесконечных ивовых кустов, и прячутся те самые развалины Бригстоу, которые она еще недавно так хотела посмотреть! А сейчас... Сейчас ей, кажется, совсем не до них! И вот уже, свернувшись в клубочек, Танька сидит на холодных мрачных камнях, закрыв глаза, прижав ладошками к щекам беспомощно опустившиеся уши. Однако она вовсе не плачет, просто думает — и изо всех сил пытается осмыслить произошедшее, хотя бы осадить эту дурацкую обиду, как осаживают норовистую лошадь. Ну а что уши и глаза закрыла — так это же чтобы не отвлекаться!       «А что, собственно, такого плохого сделала Орли? Уговорила капитана Киллина взять плату с шести человек, как с пяти? Ну так и что! Вот и мама бы точно выгоды не упустила — может, она потому Кер-Сиди и сумела построить, что не боялась торговаться!.. Проговорилась пиктам о том, кто мы такие? Так все равно же Овит обо всем догадался, а Снелле и Кати ты ведь и правда сама представилась! Рассказала, куда мы едем? Да мало ли зачем нам нужно в Бат! Может, мы хотим в целебном источнике искупаться! К тому же с чего ты взяла, что Орли сказала им про Санни? Ты ведь ее даже ни о чем и не спросила, сразу ругаться принялась! Да даже если и проговорилась она, так что тут такого? С чего ты решила, что сэр Талорк или Морлео начнут рассказывать об этом направо и налево? А может, они, наоборот, помогут?»       Обида и правда поначалу ведет себя, как злая и упрямая лошадь: взбрыкивает, фыркает, норовит укусить — но потом, как и положено, все-таки покоряется и мало-помалу затихает. Стихает и желание бежать на помощь плачущему младенцу — возможно, лишь потому, что тот наконец умолкает, но Танька все равно мысленно празднует маленькую победу над собой. Теперь осталось лишь извиниться перед Орли... и перед Морлео, конечно, тоже. Так скорее же в обратный путь!       Танька решительно открывает глаза и поднимается с кучи камней — но, повинуясь какой-то новой, загадочной, ей самой до конца не понятной внутренней потребности, тут же принимается прихорашиваться: осматривает и оправляет платье, проводит рукой по волосам. И печально вздыхает. Перепачканный низ подола, порванный рукав — и, в придачу ко всему, паутина и ивовые листья на голове... Эх, привести бы сейчас прическу в порядок — хотя бы спрятать эти злополучные неправильные уши! Вот только мунстерское платье, которое сейчас на Таньке, сшито по-старинному, без карманов, — и поэтому нет у нее с собой ни гребешка, ни зеркальца. Выходит, придется ей показаться перед ребятами такой вот непричесанной замарашкой — и ладно бы если только это! Орли-то с ее ушами знакома давно и уж точно их не испугается, а вот Морлео — кто ж его знает-то!..       От размышлений Таньку отвлекает неприятное ощущение, будто бы кто-то ползет по ее шее, настойчиво забираясь все выше и выше. Быстрое движение рукой — и на ладони оказывается большая зеленая гусеница с косыми светлыми полосками по бокам и торчащим сзади длинным голубоватым отростком, похожим на рог. Танька с недоумением смотрит на свою находку — и вдруг радостно улыбается, будто бы встретила старую знакомую. Да так, в сущности, и есть: прошлым летом Олаф выкормил точно такую же гусеницу листьями ивы и получил сначала куколку, а потом и бабочку — большую, толстую, мохнатую, с буроватыми крыльями, покрытыми темными разводами и похожими на сухие свернувшиеся листочки³. А потом вдруг оказалось, что бабочка эта умела танцевать: потревоженная, она тут же вся изгибалась, распахивала передние крылья, показывала из-под них задние — неожиданно маленькие, но при этом удивительно яркие, розовые с синим и черным, — и принималась смешно подпрыгивать... Олаф, правда, доказывал, что никакой это вовсе не танец, что бабочка просто пытается своим диковинным видом испугать и прогнать врага. И, конечно же, он был наверняка прав — только вот почему-то от той его правоты Таньке было так грустно...       Бережно водворив гусеницу на ближайшую ветку, сида оглядывается вокруг — и вдруг ужасается. Целых пять тропинок с разных сторон выходят на полянку — но вот по какой из них она сюда пришла? Чуть поколебавшись, Танька выбирает одну из тропинок — ту, которая, кажется, ведет в более или менее правильную сторону, — и торопливо, быстрыми бесшумными шагами, устремляется по ней в путь, вслушиваясь в далекие голоса Орли и Морлео. А те, оказывается, перестали спорить и вроде бы уже вовсю зовут ее. Ну, так она же и спешит им навстречу!.. Но тропинка вдруг решительно поворачивает вправо, огибая кучу покрытых мхом и сажей камней, — и теперь голоса слышны уже не впереди, а немного в стороне. А потом она поворачивает еще раз, а потом еще... И с каждым поворотом голоса становятся всё более тихими, словно бы Танька вовсе даже и не приближается к дороге, а, наоборот, удаляется от нее. В какой-то момент сида даже начинает тревожиться: неужели заблудилась? Но среди высоких ивовых кустов появляется просвет — значит, сейчас всё будет в порядке! Подумаешь, она выйдет из зарослей чуть в стороне от друзей: уж по дороге-то она добежит до них быстро!       Однако просвет оказывается вовсе не дорогой, а следующей полянкой, еще большей, чем прежняя, и точно так же заросшей болиголовом. А посреди полянки Танька неожиданно замечает маленькую, совсем крохотную, человеческую фигурку. И, растерявшись, не находит ничего лучше, как направиться прямо к ней.       Чумазая белоголовая девочка лет шести-семи в перепачканном дерюжном платьице выронила вязанку хвороста, стоит, ухватившись за высокий стебель болиголова, огромными синими глазами испуганно смотрит на сиду, лопочет что-то непонятное. Личико у девочки недовольно нахмурено — кажется, еще немного — и она расплачется.       — Не бойся меня, маленькая! Я ничего плохого тебе не сделаю, — Танька наклоняется над малышкой, улыбается ей. Но та, услышав камбрийскую речь, пугается еще больше.       — Ма-ам! Ма-ам! — позабыв про хворост, девочка с громким плачем бросается прочь, мелькая голыми грязными пятками. А Танька, неожиданно для себя самой, вдруг подхватывает брошенную вязанку — и устремляется вслед за ней, по той же самой тропинке. Уж местная-то жительница, пусть и маленькая, здешние дороги знает наверняка!       Поначалу тропинка и правда выглядит обнадеживающе: она широкая и основательно натоптанная. А еще на ней то и дело попадаются обломки сухих веточек — значит, тропинкой вовсю пользуются для переноски хвороста. Ну а тогда получается, что она непременно приведет к жилью и очагу! И, окончательно поверив в правильность своего выбора, Танька совершенно успокаивается. Теперь она бодро шагает по тропинке, все больше и больше удаляясь от полянки.       Вскоре, однако, продвигаться вперед становится заметно труднее. Путь все чаще преграждают ивовые ветви — поначалу Танька легко справляется с ними, тонкими и гибкими, просто раздвигая их руками. Но потом ей начинают попадаться растущие поперек тропы толстые сучья, и тогда приходится пролезать под ними, наклоняясь до земли, а иногда даже становясь на четвереньки. И каждый раз, преодолевая преграду, Танька теряет время — а топот убегающей девочки становится всё тише и тише, и наконец даже острый слух сиды перестает его различать.       Что же, пусть маленькая собирательница хвороста и убежала — тропинка-то никуда не делась! И она наверняка выведет на большую дорогу — конечно, если не разветвится опять. Но с какой стати она должна ветвиться? И Танька решительно продолжает путь.       Кажется, ей пока везет. Один раз тропинка и правда пытается разделиться на две — но новые тропки, обойдя большой обгорелый пень, тут же сливаются обратно. Потом тропинка делается шире, забирает вправо и начинает подниматься по склону холма. Вскоре ивы сменяются молодыми вязами, а тропинка переваливает через бугор и наконец вливается в самую настоящую дорогу. Дорога, однако, оказывается совсем не похожей на ту, возле которой остались Орли и Морлео: она узкая и немощеная — правда, судя по основательно накатанной колее, все-таки проезжая. А еще по ней разбросаны многочисленные следы копыт — больших цельных лошадиных и маленьких раздвоенных свиных. И среди них — отпечатки босых человеческих ног — совсем крохотных, явно детских. Танька ступает на дорогу — и тут же тяжелая глинистая земля облепляет ее башмачки, принимается чавкать под ногами, засасывать их. С трудом сделав несколько шагов, сида останавливается — и обнаруживает впереди в каких-то ста метрах от себя окруженную со всех сторон густыми вязовыми зарослями большую поляну, а на поляне — покосившуюся четырехугольную хижину из поставленных вертикально не то брусьев, не то досок, увенчанную высокой двускатной соломенной крышей. Что ж, выйти по дороге к какому-то жилью — это в любом случае лучше, чем блуждать среди бесконечных ивовых кустов! И Танька, хлюпая башмаками по вязкой глине, устремляется к хижине.       Громадный серый лохматый пес молча подлетает к Этайн, едва она выбирается из леса. Подлетает — и растерянно останавливается, отворачивается от сиды, поджимает хвост. А потом из кособокой хижины выходит женщина в выцветшем красном платье — уж не та ли, которую Танька видела из «Чайки»? Женщина поворачивает лицо к Таньке — и вдруг неподвижно застывает, устремив на нее расширенные испуганные глаза, — и дрожащей рукой рисует перед собой в воздухе сложную фигуру, совершенно не похожую на крестное знамение, — должно быть, какой-то языческий охранный знак. «Уши! Я же так и не поправила волосы! — ужасается сида. — А собака — она, должно быть, учуяла мой запах... Ну неужели же он настолько нечеловеческий?!» Странно: до сих пор домашние животные никогда не пугались Таньки — ни собаки, ни лошади, ни живущие в башне ручные хорьки, в свое время привезенные из Далмации взамен так и не прижившихся в промозглом камбрийском климате маминых любимиц — африканских лисичек-фенеков. Но может быть, в Кер-Сиди все они просто привыкли к сидам — к маме, к самой Таньке?       Некоторое время они так и стоят, застыв неподвижно, — Танька, женщина и собака. Потом собака внезапно срывается с места и, стелясь по земле, быстро отбегает за угол хижины. Следом за ней прочь от сиды бросается и женщина — она бежит по раскисшей от дождей дороге к дальнему концу поляны, неловко взмахивая руками, то и дело хватаясь за подол и все равно путаясь в длинной юбке. Миновав хижину, она спотыкается, падает, хрипло вскрикивает — и тут же вскакивает на ноги, вся облепленная грязью, чтобы продолжить свой неуклюжий бег. Наконец женщина исчезает среди вязов — и Танька остается одна-одинешенька в незнакомом месте, возле странного сооружения, совсем не похожего на привычные камбрийские домики. И ни души вокруг: даже дорогу спросить не у кого! А может быть, все-таки заглянуть в этот дом: вдруг в нем найдется какой-нибудь добрый человек? Только вот... Хорошо ли это будет: появиться перед незнакомыми людьми в таком вот виде? Сида вдруг отчетливо представляет себе, как она сейчас выглядит со стороны: рваное замызганное платье, рыжие спутанные лохмы, иссиня-белое лицо, нечеловеческие уши, длинные клычки во рту... Гурах-и-рибин⁴, да и только — вот разве что молодая и без крыльев! Ну, так, пожалуй, и остального хватит, чтобы напугать до смерти! Но с другой стороны... Говорят ведь, что в старых деревенских домах нормальным людям темновато — так, может, они ничего и не разглядят, может, ничего плохого и не случится? И, немного поколебавшись, Танька решительно закидывает вязанку хвороста за спину и делает шаг в сторону хижины.       Вблизи хижина производит на сиду совсем унылое и мрачное впечатление. Серые растрескавшиеся доски стен, тут и там поросшие похожим на плесень лишайником. Крошечные подслеповатые окна, плотно прикрытые деревянными ставнями. Мохнатый грязно-бурый горб соломенной крыши. И наглухо закрытая массивная тесовая дверь безо всяких украшений, совсем не такая приветливая и гостеприимная, как в «Золотом Козероге». Наоборот, едва увидев ее, Танька сразу же ощущает: здесь чужим рады не будут. И поэтому, аккуратно сложив хворост рядом с дверью, останавливается в раздумьях, по своей сидовской привычке внимательно вслушиваясь в окружающие ее звуки.       А звуки эти оказываются совсем обычными, точь-в-точь такими же, какие можно услышать в любой прибрежной камбрийской деревне. Сзади раздаются плеск волн и крики чаек: оказывается, Эйвон совсем рядом. Справа, из-за небольшой, но густой вязовой рощицы, доносятся всхрапывание и стук — значит, в той стороне неподалеку конюшня. А где-то за домом деловито переговариваются друг с другом куры и благодушно похрюкивает свинья. Но картина безмятежной сельской жизни все-таки не складывается: мешают и свистящее скуление спрятавшейся в близлежащих кустах испуганной собаки, и далекие женские причитания, и какое-то непонятное, неразборчивое бормотание за дверью...       Два никак не совместимых друг с другом чувства борются в Таньке: любопытство и опасение. Ну интересно же, в конце концов, посмотреть, как живут простые саксы, узнать, как выглядит изнутри их жилище, похоже ли оно хоть немножко на дом Ллеу-колесника... Но разве забудешь, как испугались одного только Танькиного вида девочка с хворостом и женщина в красном платье?! А вдруг там, в доме, окажется кто-нибудь, кому совсем нельзя волноваться, — например, старик с больным сердцем или беременная женщина?.. Ну так ведь можно же сначала послушать снаружи голоса тех, кто сейчас в доме, — уж старика-то от молодого она отличить как-нибудь сумеет!.. А сумеет ли? Вот мэтресса Марред — она же совсем старенькая, а голос-то у нее звонкий-презвонкий, прямо как у девчонки!       Поколебавшись, Танька все-таки не выдерживает — и, укоряя себе за совершенно неблагопристойное поведение, прикладывает свое длинное ухо к двери хижины. А потом так и застывает, изогнувшись в неудобной позе и изумленно приоткрыв рот. С каких это пор хвикке между собой по-камбрийски разговаривают?