Этайн, дочь Хранительницы

      Пролетают минута за минутой, а Танька всё так и стоит неподвижно, прижавшись головой к двери. Уже совсем затекла шея, противно ноют и губа, и локоть, и сломанный зуб — а еще, кажется, вот-вот сведет ногу... Но попробуй тут оторвись!       — Ты совершенно прав, сын мой! Это действительно несправедливо. Но поверь: вы не оставлены на произвол судьбы... — доносится из-за двери солидный, хорошо поставленный голос. Обладатель его говорит и правда по-камбрийски — однако как-то странно, как-то неправильно. Интонация, расстановка ударений, произношение звуков — всё так и кричит о том, что камбрийский язык не родной для говорящего. Но при этом акцент его вроде бы знако́м Таньке, хоть и не похож ни на ирландский, ни на саксонский.       — Опять будете предлагать надеяться на милость Божию, отче? — перебивает другой голос, явно куда более молодой и тоже странно произносящий камбрийские слова — но уже совершенно иначе: вроде бы по-северному, по-горски, но все-таки не так, как это делал бы кередигионец или гвинедец.       — Разумеется, сын мой, — и тут, несмотря на самую что ни на есть благостную интонацию, Танька вдруг улавливает в солидном голосе едва заметную усмешку. — Сказано ведь: «Уповайте на Господа вовеки, ибо Господь Бог есть твердыня вечная». Но... Как верно изволит говорить ваша лукавая... Хранительница... — Таньку прямо передергивает от интонации, с которой сейчас говорят о ее маме. — Да-да, не удивляйся, сын мой: самая страшная ложь — именно та, которая маленькой, совсем неприметной крупинкой примешана к правде... Так вот: помнится, она как-то раз сказала своим несчастным доверчивым слушателям примерно такое...       Голос затихает, выдерживает долгую паузу. Потом размеренно, тщательно выговаривая слова, произносит:       — «Вера дает силу, сила направляется разумом, разум совершает поступок, путем совершения поступка мир изменяется по нашему желанию». Несомненно, эта гнусная, порожденная адом тварь, некогда погубившая доблестного рыцаря, сэра Кэррадока ап Придери...       «Ложь!» — хочется крикнуть Таньке, но язык не повинуется ей — то ли от возмущения, то ли от страха... То ли от неуверенности в собственной правоте?       — ...говорила о своих собственных намерениях.       Вновь пауза. А потом — этот же самый голос, бархатистый, обволакивающий: — Однако же она, сама того не желая, указала путь и вам тоже. Вооружившись истинной верой, укрепите свои силы, а укрепив силы, вершите поступки. И не сомневайтесь: Его Божественное Всесвятейшество не оставит радеющих за праведное дело без своей поддержки...       — Но Его Всесвятейшество далеко, а на нашем острове, отче, испокон веков первый праведник — тот, у кого самый острый меч и самый крепкий доспех, — «молодой» вновь перебивает «солидного». — И сейчас сила не на нашей стороне.       — Разве? — снова вступает в разговор «солидный». — Насколько мне известно, немало жителей Кередигиона и Гвинеда только о том и мечтают, чтобы эта самозваная базилисса убралась обратно в свои холмы.       — Не то чтобы мечтают, отче, — «молодой» отчего-то мнется. — Многие полагают, что Немайн уже исполнила то, ради чего явилась на Придайн: отомстила за свою мать, за пресветлую Дон, которую будто бы убили саксы... Простите, отче: грешен, но так уж повелось у нас ее называть... А про месть — да, такое я слышал и от гвентцев, и от элметцев, и от наших калхвинедцев. Но старики — они ведь почитают ее...       — Почитают — это оттого, что не победили в себе язычества, — наставительным тоном перебивает «солидный». — А ведь сказано: «И завета, который Я заключил с вами, не забывайте, и не чтите богов иных; только Господа Бога вашего чтите, и Он избавит вас от руки всех врагов ваших». Точно так же и месть есть языческий гнусный обычай! «Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу, и всем», — таковы слова святого апостола Павла! Да разве же могут зваться христианами те, кто поступает иначе?!..       Долгая-долгая пауза — и всё это время Таньке кажется, что из-за двери доносится чье-то прерывистое взволнованное дыхание. А у самой у нее в голове только и вертится это почему-то удивительно знакомое слово — «Калхвинед», «Известковые горы». Ну откуда же она его знает-то?! Из лекций по истории, что ли?       А потом вновь раздается «солидный» голос — теперь он заметно громче и чуть выше, чем прежде. Он уже больше не гладит, не обволакивает — нет, он трубит, как победная фанфара:       — Но вы-то истинные сыны Святой Православной Католической церкви — и истинные наследники славного короля Койла ап Тегвана! Молитесь, совершайте правильные поступки — и Господь поможет вам вернуть и возродить Древний Север!       Вот оно! Сто́ило только Таньке услышать про Древний Север — и загадка наконец разрешается. Ну да, Калхвинед — это же бриттское королевство, что когда-то находилось к востоку от Камбрийских гор! Погибшее королевство, земли которого поделили между собой Эссекс и Мерсия... Правда, вспоминать о судьбе Калхвинеда в Кер-Сиди почему-то не принято. Да, Пенда, тогдашний король Мерсии, поступил с жителями доставшихся ему земель не в пример лучше, чем саксы Эссекса: сделал их своими подданными, а не рабами. Но...       Ярко, как наяву, всплывает вдруг воспоминание из кажущегося теперь Таньке таким далеким детства.       Предрассветные летние сумерки — время, когда за окном прохладно и сыро, когда над прибрежными луговинами поднимается густой туман, когда ночные птицы уже умолкли, а дневные еще не начали свой утренний концерт. Время, когда люди не любят выходить из своих жилищ без особой необходимости — да и кому из них придет такое в голову? Вот и большинство жителей Кер-Сиди сейчас еще в постелях, досматривают последние сны. В Жилой башне тоже спят почти все: Ладди, отец, работники... Бодрствует лишь ночная стража — а еще две сиды: леди Хранительница и десятилетняя Танька. Мама, как всегда, работает: она любит такие тихие утра, когда никто и ничто не отвлекает от долгих и трудных инженерных расчетов. А Танька — та уже записала в свой дневничок всё интересное, что высмотрела в ночном саду, потом немного побродила по коридорам башни, поскучала возле высокого стрельчатого окна — и наконец добралась до библиотеки. А там наугад раскрыла большую книгу, оставленную кем-то на столе...       И вот она уже стоит в мамином рабочем кабинете — встрепанная, взволнованная, раздосадованная. Стоит молча у мамы за спиной — чтобы не мешать ей работать. А мешать никак нельзя: расчет нового моста через Туи — дело ответственное. Чуть отвлечешься — и начинай всё сначала!       Мама откладывает наконец логарифмическую линейку, поднимается из-за письменного стола, задумчиво вздыхает... Заметила ее? Кажется, нет, — должно быть, просто устала, решила передохнуть. Но мамино ухо вдруг вздрагивает — и тут же она поворачивает голову...       — Танюша?! Что стряслось? — удивленно, встревоженно.       — Мама, а почему земли Элмета и Калхвинеда после победы не вернули камбрийцам?       Вот так прямо и обрушила на маму этот вопрос — и, как Танька догадывается сейчас, изрядно ее огорошила. А тогда она этого даже не поняла, разве что запомнила, что мама как-то странно помедлила с ответом, не принялась сразу же всё объяснять, как бывало обычно в таких случаях. Но все равно же ведь объяснила: и что чем меньше мелких королевств, тем меньше поводов для кровавых усобиц, и что король Пенда спас северных бриттов от саксонского рабства, приняв их под свою руку, и что в Мерсии им живется вовсе не плохо, и что сами элметцы вполне довольны своей судьбой... Про калхвинедцев, правда, мама не сказала ничего, но Танька тогда не придала этому значения. А вот теперь...       А «солидный голос» за дверью вновь заводит свою речь — вязкую, приторно-сладкую, как коварное, полное ядовитого свинца, римское вино¹:       — Не забывай, сын мой: даже если демон именует себя христианином, служит он все равно не Господу нашему, а отцу лжи и извечному врагу рода человеческого. И если он дарует победы над врагом и творит видимость мира и благополучия, не обольщайся: рано или поздно всё это обернется большим злом и большими бедствиями. «Возвысившись над всеми царями и над всяким богом, он построит город Иерусалим и восстановит разрушенный храм, и всю страну и пределы её возвратит иудеям» — знаешь ли ты, о ком это сказано? Не о Спасителе нашем, не о святом, не об ангеле Господнем, но об антихристе! Вот и у вас восстал за год на пустынном месте город с великим храмом, а та, которую прежде, во времена языческие, почитали как одну из сонма ложных богов, ныне хоть и не смеет называть себя богиней, но возвысилась над королями...       — Так, выходит, леди Хранительница... — едва слышно, запинаясь, выдыхает «молодой».       — Именно, сын мой! — тут же подхватывает «солидный».       А у Таньки все плывет перед глазами и стоит сплошной звон в ушах, сквозь который с трудом пробиваются частые удары сердца, отдающиеся пульсирующей болью в висках. Щеки сиды пылают огнем, сдавливает горло, трудно дышать, на глаза наворачиваются бессильные злые слезы — а руки сами собой сжимаются в кулачки, и так хочется распахнуть эту глухую, слепую, безразличную к происходящему за ней безумию и кощунству дверь, ворваться внутрь!..       — Этнин, где ты?!! Этнин! Холмова-а-а-я! Э-э-эй! — знакомый голос Орли раздается где-то совсем рядом.       — Леди Этайн! Э-э-эй! — а это, кажется, Морлео!       Голоса приближаются, становятся все громче. И доносятся они совсем не с той стороны, откуда вышла к жилью Танька, а почти что с противоположной, из-за хижины... Ох, зачем же Морлео ее по имени-то зовет?       И все-таки Таньке становится как-то спокойнее. Еще немного — и ее найдут, и всё опять станет хорошо, и даже с голосами в хижине всё как-нибудь разрешится. Жаль только, отозваться сейчас никак нельзя!..       С громким треском распахивается дверь хижины, так, что сида отлетает в сторону и лишь чудом удерживается на ногах. Из темного проема, зацепив головой нависающую над ним соломенную кровлю, вылетает высоченный детина и тут же оказывается у Таньки за спиной. Миг — и она обхвачена могучими ручищами.       — Отче Гермоген! Посмотрите, кого я поймал! Подслушивала! — раздается над Танькиной головой. Голос тот самый: «молодой», с северным выговором... Калхвинедец!       От детины разит по́том и луком-пореем, жесткая колючая щетина его подбородка уперлась Таньке в макушку, жилистые волосатые руки сдавили ей грудь — ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни шевельнуться.       Не высвободиться.       Некоторое время Танька беспомощно висит в железных объятьях калхвинедца, потом начинает отчаянно брыкаться, норовя зацепить детину ногой. Должно быть, ей удается куда-то очень удачно попасть, потому что тот вдруг вскрикивает и чуточку, самую малость, ослабляет хватку — всего на один миг. Но этого мига Таньке хватает, чтобы набрать воздуха в легкие.       И тогда она громко, отчаянно кричит.       И тут же в дверном проеме возникает лицо — смугловатое, полное, краснощекое, обросшее густой черной курчавой бородой. А потом из хижины выбирается низенький толстяк в черной рясе. Толстяк маленькими черными, как у вороны, глазками удивленно смотрит на сиду — а потом вдруг неожиданно прытко для своей комплекции поворачивается и исчезает в доме, с грохотом захлопнув за собой дверь.       — Отче Гермоген! — с каким-то недоумением повторяет детина. — Куда же вы?       — А ну, отпусти ее! — звенящий ломкий тенор. Знакомый уладский выговор — Морлео!       И тут же лязг ножен и свист клинка. И яростный боевой клич пикта:       — Фидах! Одор-ко-Домельх!       Детина резко поворачивается — и Танька вновь, как прошлой ночью, чувствует, что летит по воздуху — а потом падает лицом прямо в жесткую колючую травяную стерню, лишь чудом успев в последний момент защитить ладонью свою несчастную разбитую губу.       — Этнин, Этнин, как ты? — звонкая напевная скороговорка, теплое дыхание возле виска... Орли!       — Прости меня... мунстерская, — только и может вымолвить сида. А Орли уже тащит ее куда-то, обмякшую, беспомощную, всхлипывающую, быстро волочит прямо по земле, не давая подняться...       Танька сидит, бессильно прислонившись спиной к грязной дощатой стене, и отрешенно смотрит, как Морлео и детина из хижины сходятся друг с другом в поединке, направив друг на друга клинки своих мечей, черный вороненый у пикта и сверкающий гленской сталью у калхвинедца, и столь же равнодушно слушает, как детина поливает своего противника самой грязной камбрийской бранью, как тот столь же яростно отвечает ему на дикой смеси знакомых ирландских и совершенно непонятных, булькающих и шипящих, пиктских слов. Сейчас мысли ее почти целиком заняты прямо-таки физически ощущаемыми на груди следами недавних прикосновений грубых чужих рук — сильных, бесцеремонных, беспощадных. Как же хочется скорее броситься в воду, дочиста отмыться от них — и больше никогда не вспоминать!       Калхвинедец, высоченный, с развевающимися на ветру длинными рыжими волосами, стоит спиной к Таньке и вполоборота к Морлео, выставив вперед меч. Он сгорбился и прижал к груди левую руку, словно бы прикрываясь воображаемым щитом. А на клинке его так неуместно радостно пляшет сейчас солнечный зайчик, обжигая сиде глаза, заставляя жмуриться... Морлео, почти на голову ниже своего противника, застыл метрах в двух от него, ухватив свой меч двумя руками и отведя клинок чуть вправо. Слипшиеся от пота темные пряди волос закрывают изукрашенный синими узорами лоб пикта, того и гляди закроют ему глаза... Оба воина напряженно следят друг за другом, ловя малейшее движение. Изредка детина делает едва заметный шажок назад, медленно, но верно отступая к хижине, — и тут же Морлео чуть подается вперед, наступая на противника. Белая как полотно Орли не сводит с пикта глаз, что-то тихо шепчет — молитву, что ли?       Скрип осторожно приоткрываемой двери — тихий-тихий, почти неслышный человеческому уху. Человеческому — но не сидову! Танька тут же поворачивает голову на звук — в щель осторожно выглядывает уже знакомый бородатый толстяк в рясе, воровато озирается...       — Смотри! — сида хватает подругу за рукав.       — Ой!.. Батюшка какой-то! — удивленно откликается Орли.       —Сбежит же!       Орли по-прежнему недоумевающе смотрит на Таньку. А толстяк тем временем, всё так же оглядываясь по сторонам, но, похоже, не замечая сидящих в двух шагах от него девушек, осторожно протискивается в дверь...       Миг — и Танька — откуда только силы взялись? — уже на ногах, уже бежит ему навстречу — толком не понимая даже, что предпринять дальше. Но, оказывается, ничего делать-то особо и не надо: едва лишь толстяк замечает ее, как стремительно захлопывает дверь изнутри — и тут же из хижины доносится его испуганный шепот: «Па́тэр имо́н о эн тис урани́с...» Да это же «Отче наш» по-гречески! И снова события, лица, фразы начинают складываться в голове у Этайн в цельную картину. Грек! Конечно же! И как же она сразу-то не догадалась? Но тогда... Выходит, «Его божественное Всесвятейшество» — это не кто-нибудь, а сам Феодор, патриарх Константинопольский? А этот грек — отец Гермоген, что ли? — обещает поддержку патриарха маминым врагам? Ну как же такое может быть-то? Может, этот грек — никакой не посланец патриарха, а самый что ни на есть самозванец? А может, и не священник он вовсе?       Того, что происходит за спиной, Танька уже не видит, только вдруг слышит звон железа, несколько ударов, один за другим, — и почти тотчас же раздается громкий, отчаянный, похожий на вой смертельно раненного зверя, вопль. А потом до щеки ее долетает горячая капля. Машинально смахнув ее, сида смотрит на свою руку — и застывает в ужасе, не сводя с нее глаз. Кровь! Не своя, чужая!.. Медленно, словно в воде, Этайн поворачивается...       Калхвинедец неподвижной громадой лежит на спине, раскинув руки, и трава вокруг него не зеленая и даже не по-осеннему буро-желтая, а ярко-алая. Рядом с ним, опустившись на одно колено и правой рукой опершись на воткнутый в землю меч, застыл Морлео. А левую руку он прижал к щеке, и Танька отчетливо видит, как между пальцами его бежит красная струйка.       — Победил! Победил! Одним ударом — наповал! — кричит Орли, и ярко-синие глаза ее сияют от восторга.       А Танька — та не испытывает сейчас ни радости от победы, ни ужаса от только что произошедшего на ее глазах убийства. Силы, откуда-то взявшиеся, когда понадобилось бежать наперерез этому трусливому и лживому греку, исчезли у нее без следа. Теперь ей хочется только одного: рухнуть обратно на траву и тут же забыться сном. И лишь одна мысль с трудом, медленно, но настойчиво вертится в голове: «Только бы не упустить грека!.. Только бы не упустить...»       — Орли!.. — Танька едва выговаривает имя подруги заплетающимся языком, с трудом поднимает руку, чтобы показать на дверь хижины. — Там враг... Нельзя, чтобы убежал...       — Это батюшка враг, что ли? — удивленно переспрашивает Орли. — Да ты что? Не выдумывай!       — Враг... Ты не слышала... А я... — сида дотрагивается пальцем до уха. — Он маме враг... он всей Британии враг...       И вдруг, побледнев как полотно, приваливается к стене и с широко раскрытыми глазами медленно сползает на землю.

* * *

      Обморок вовсе не похож на сон. В него не клонит, перед ним не слипаются глаза, в нем не бывает сновидений. Просто внезапно темнеет в глазах, потом закладывает уши — и вот ты уже проваливаешься в какую-то черную горячую бездну... А затем вдруг сквозь вязкую черноту прорывается испуганный голос подруги:       — Холмовая, холмовая, да что с тобой такое?!       И вот уже Танька на непослушных, подгибающихся ногах куда-то покорно плетется, поддерживаемая под руки Орли и Морлео. Ей неловко, но нет сил ни высвободиться, ни даже возмутиться. Вдруг невесть откуда появляется чернобородый сэр Талорк, и они с Морлео принимаются о чем-то бурно переговариваться на своем непонятном пиктском наречии. А потом Таньку укладывают на какую-то бурую с синим ткань, мягкую, теплую и, кажется, чуточку колючую... Глаза у сиды сами собой смыкаются, и она опять проваливается — теперь уже в настоящий сон.       Черная башня нависла над покрытой густым то ли дымом, то ли туманом равниной, четырьмя острыми, чуть изогнутыми клювами нацелилась на сияющее серебром небо. Белобородый старик в переливающихся всеми цветами радуги длинных одеждах стоит перед башней, закрывая собой вход. Старик пристально смотрит на Этайн выразительными черными глазами и что-то проникновенно вещает таким знакомым обволакивающим, хорошо поставленным голосом... Кажется, он говорит по-камбрийски, но слова его никак не хотят задерживаться в памяти сиды, а смысл их всё время ускользает. Но сам голос — он завораживает, манит, зовет следовать за ним... И сида, должно быть, давно бы уже вняла этому призыву, но в самой глубине ее сознания упорно вертятся, не давая поддаться волшебному голосу, одни и те же слова: «Это ложь!.. Это враг!..» И вот Этайн наконец собирается с силами, стряхивает с себя колдовское наваждение и решительно открывает глаза.       Проснувшись, Танька с удивлением обнаруживает себя лежащей на буро-синем клетчатом пиктском плаще. Под головой у нее свернутый в валик плед, еще одним пледом — красно-желтым, мунстерским — она накрыта, как одеялом. Вместо неба — толстые жерди стропил и закопченная солома крыши. Пахнет землей, прелой соломой и гарью. Тихо потрескивает огонь в очаге. Тепло, душно. Да где же она и как здесь оказалась-то?       А над сидой нагибается Орли, принимается радостно тараторить.       — Проснулась? Ты хоть видела, что было?! Верзила-то как меч вверх поднимет, а другую-то руку вперед как выставит, будто бы у него там щит!.. А круитни наш как замахнется, да как своим мечом ему даст — сверху вниз! Тот сразу и грохнулся!       И, улыбаясь, протягивает ей большую глиняную кружку.       — На-ка, попробуй. Это тебе от сэра Талорка гостинец!       Танька с большим усилием, еще не отойдя от представившейся ей жуткой картины смертельного боя, улыбается в ответ, осторожно берет кружку обеими руками — и вновь замолкает, задумчиво смотрит куда-то вдаль. Что-то очень важное тревожит ее — но вот что?.. Старый колдун из недавнего сна, его обволакивающий, очаровывающий голос... Она же слышала его наяву! И сида подскакивает с постели испуганной птицей:       — А грек где?       — Всё ты о монахе своем... — хихикает в ответ подруга. — Да поймал его наш Морлан, поймал! Еле-еле из окна вытащил: тот как в окошко полез, так в нем брюхом и застрял: ни туда и ни сюда!       «Какой такой Морлан?» — едва не срывается с Танькиного языка. Но недоумение тут же проходит само собой: всё ведь так просто! Ну да, конечно же: у Орли теперь уже не только Этайн — Этнин, но и Морлео — Морлан. Забавно получилось: «мор» по-ирландски означает «большой», «лан» — «много», а сам-то Морлео роста совсем невысокого. Но звучит это в устах подруги вовсе не насмешливо: наоборот, хорошо, ласково — должно быть, это еще и оттого, что Орли произносит выдуманное ею слово со своим чудесным напевным мунстерским выговором.       А Орли между тем продолжает:       — Вон в углу твой монах сидит, веревками связан. А браниться-то он как умеет — жаль только, что непонятно! Ну да ничего: рыжий круитни монаху пото́м рот тряпкой заткнул — он и замолк.       Танька, не глядя, делает из кружки большой глоток — и тут же, поперхнувшись от неожиданности, принимается отчаянно кашлять. Горько, невкусно. Но ароматно — этого не отнимешь!       — Бр-р... Что это? — только и может выдохнуть.       — Так эль же вересковый, — смеется подруга. — Вкуснющий! Должно быть, как раз тот самый и есть, о котором ты в заезжем доме пела! О меде-то ни о каком круитни наши и не ведают, а вот на эль сэр Талорк расщедрился. Очень уж ему твоя песня по нраву пришлась! — и Орли весело смотрит на сиду.       — Песня?.. — Танька удивленно смотрит на подругу. Как наяву перед глазами у нее встает вдруг гневное лицо сэра Талорка, его грозный взгляд, от которого хотелось бежать из «Козерога» куда глаза глядят.       — Ну да, он сам так и сказал, — принимается тараторить Орли. — А еще очень тебя за монаха этого хвалил. И говорил, что надо непременно отвезти его к здешнему королю. А еще — что зря Морлан громилу до смерти зарубил, да ничего уже не поделаешь...       — Сэр Талорк на Морлео гневается? Ой...       Орли улыбается, мотает головой:       — Нет, что ты! Не гневается вовсе! Наоборот, хвалит: такого силача победить сумел, а сам...       И, должно быть, вспомнив что-то, вдруг ненадолго замолкает, мрачнеет: — Ой, забыла совсем... У Морлана же у нашего щека... Верзила — ну, бритт этот — его зацепил: вроде не сильно, но все равно... Холмовая, у тебя зелье какое-нибудь есть?       — Нет... — печально мотает головой Танька. — Я же ничего с собой на прогулку не взяла!       Орли жалобно смотрит на сиду, потом спрашивает с робкой надеждой:       — А так просто, без зелья, ты полечить не можешь?.. Ну, заговором каким-нибудь?       Поколебавшись, Танька кивает головой:       — Я посмотрю. Только без заговора... — и, вдруг спохватившись, добавляет: — А корзинки мои так на пристани и остались? Там же зелья мэтрессы Марред!       — Что ты! Круитни — они же всё сюда перенесли... Ты эль-то пей — правда же, вкусно?       Танька решительно мотает головой, возвращает подруге кружку.       — Мне мама запретила.       Ну, не признаваться же в том, что воспетый ею же напиток из вереска ей не понравился! Да и пиктов обижать никак нельзя... Зато есть мамин запрет — и как же он сейчас кстати!       — Леди Немайн запретила? Так это же гейс, выходит?.. — задумчиво откликается Орли — и вдруг бледнеет и растерянно шепчет: — Ой... Ты же отхлебнула! Что же теперь будет-то?       Растерявшаяся Танька не знает, что и ответить. Если кому-то что-то запрещает древняя богиня — это же и правда как раз гейс и получается! А нарушителю гейсов ирландские поверья сулят страшные беды — и неважно, осознанно это он сделал или же по неведению. И если Орли решит теперь, что именно из-за нее Танька попробовала этот злосчастный эль...       Выход, впрочем, все-таки, кажется, находится, хоть и временный, хоть и не особенно хороший. Нужно просто отвлечь мысли подруги на что-то другое! Тем более, что срочное дело и правда есть.       — Идем-ка лучше к Морлео, мунстерская!

* * *

      Снаружи оказывается пасмурно и на удивление тихо. Ветра совсем нет: не шевельнется ни один листочек. Не слышно ни людей, ни домашних животных, лишь с Эйвона изредка доносятся голоса чаек, то жалобные, то зловещие. С неба не капает, но, судя по мокрым стенам хижины и по хлюпающей под Танькиными ногами воде, дождь кончился совсем недавно. Пахнет прелыми листьями, дымом очага — и, кажется, кровью. Или запах крови Таньке просто мерещится? А на том месте, где лежало распростертое тело калхвинедца, сейчас ничего нет — и даже трава опять желтовато-зеленая. Так, может быть, вся эта схватка Таньке просто приснилась?.. Да нет же: и Морлео ранен, и Орли про «наповал» говорила. Выходит, калхвинедца куда-то унесли — а может, уже и похоронили. Или, например, воины-пикты лепят сейчас татлум из его мозга²... Бр-р-р, лучше о таком и не думать!       Танькины размышления прерывает голос Орли:       — Ты никак покойника высматриваешь, Этнин? Да закопали уже его, дылду этого. Плохо только, что не отпели: а ну как являться начнет! И вообще всё как-то неправильно, не по-людски. Говорила я Морлану: ты бы хоть татлум слепил, что ли! Даже в саксонском доме ему известку отыскала, — а он ни в какую. Не наш обычай, говорит — и всё тут!       Орли сокрушенно вздыхает, потом пристально смотрит на Таньку — и вздыхает еще раз. «Про нарушенный гейс вспомнила», — понимает сида, но догадку свою вслух не высказывает. Орли, кажется, тоже не решается заговорить об этом, лишь виновато, отводя глаза, смотрит на подругу.       А потом, наконец, они находят Морлео — и тут уж становится не до гейсов и не до татлумов. Юный рыцарь сидит на бревне, опустив голову, и трогает пальцем изрядно распухшую щеку, украшенную большой и странно черной резаной раной. После первого же Танькиного вопроса выясняется, что он, следуя какому-то странному обычаю своего народа, присы́пал ее землей — и сида, хоть и понаслышке, по университетским лекциям, но все-таки знающая, что такое столбняк и отчего он возникает, хватается за голову. И немедленно, позабыв и про злополучный гейс, и про лживого грека, и даже про убитого калхвинедца, принимается потрошить корзинку-аптечку в поисках противостолбнячной сыворотки. А потом берется за дело — и тут же к ее работе подключается Орли. И снова, как в ту ночь, когда пришлось обрабатывать раны Падди, Орли словно бы подменяют: она становится собранной, деловитой и очень старательной ассистенткой. Кажется, какую помощь у нее ни попроси — всё сделает!       — Орли, здесь воду кипяченую раздобыть можно?       И та тотчас же стремглав ныряет в черный дверной проем — и вот уже, тяжело отдуваясь, тащит из саксонской хижины изрядных размеров котелок, полный горячей воды.       — Орли, корпию и спирт!       И та сразу же находит в образовавшейся рядом с корзиной куче пузырьков, горшочков и разных лекарских приспособлений именно то, что требуется, не только не ошибается — даже на миг не задерживается.       — Орли, подержи-ка сэру Морлео руку!       Именно так, «сэру»: во-первых, потому что он рыцарь, да еще и сразивший опасного врага. А во-вторых... А во-вторых, потому что сейчас ему, наверное, будет очень больно — вот пускай и ведет себя сообразно этому званию!

* * *

      Морлео с искренним недоумением смотрит на то, как вокруг него суетятся две девушки: восхитительная дочь британской богини и неожиданно славная ирландка, вовсе не похожая на надменных и вздорных уладок. И было бы из-за чего им беспокоиться: воины-альбидосы лечат раны землей испокон веков, и ничего дурного с ними не случается — если, конечно, на них не положил свой глаз мрачный одинокий Донн, тот, что собирает на своем далеком острове души умерших...       А тем временем прекрасная леди Этайн с огромными зелеными глазами и удивительными, необычными, но вовсе не портящими ее звериными ушами старательно промывает ему эту так нелепо полученную рану на лице. Почему-то она непременно хочет убрать из нее землю, а ведь земля – это благословенный дар древних богов людям, способный и накормить щедрым урожаем, и исцелить раны... Но может быть, здесь земля осквернена ногами ступавших по ней саксов?       А потом леди Этайн берет из рук ирландки странный прозрачный пузырек с острой блестящей иглой на конце и ни с того ни с сего втыкает эту иглу ему в руку — и это оказывается куда больнее, чем даже было несколько лет назад, когда его, двенадцатилетнего отрока, посвящали во взрослые мужчины по обычаям альбидосов, когда старая жрица наносила ему на тело клановые знаки, накалывая их острой иглой и втирая в ранки синий сок вайды. Морлео даже вскрикивает от неожиданности — и тут же смущенно замолкает: пристало ли воину бояться какой-то там иголки?!       — Это такое зелье от столбняка, — ласково, как ребенку, втолковывает ему дочь богини, — сделано из крови особой лошади...       — Особой лошади? Это которая водяная, что ли? — удивленно переспрашивает Морлео — и тут же морщится, хватается за раненую щеку.       — Нет, что ты! — восклицает леди Этайн в ответ. — Не водяной, конечно, — их же на самом деле не бывает... Ты рану не трогай, а то мне ее заново промывать придется... Орли, дай мне, пожалуйста, мазь мэтрессы Марред — ту, которая для заживления ран, в зеленом горшочке!       Морлео вновь морщится — теперь уже не от боли, а от досады. Уж он-то, истинный альбидос из клана Домельх, точно знает: есть в море водяные лошади! Испокон веков поклоняются им жители прибрежных деревень, почитают их за верных помощников морского бога-змея, карающего трусов и милостивого к смельчакам. И, хоть уже больше ста лет прошло с тех пор, как святой Колум обратил жителей родного для Морлео княжества Фидах в христианство, старые боги Альбы в нем тоже не забыты, и всё так же высекают альбидосские жрецы изображения морских коней на камнях, разбросанных среди вересковых пустошей³. А однажды в детстве Морлео даже держал такого коня в руках: подобрал мертвого жеребенка на морском берегу — правда, совсем маленького, меньше его тогдашнего мизинца в длину. Но кто знает, каким бы большим вырос этот конь в море, не выброси его на берег штормовая волна?.. Как странно: леди Этайн — дочь богини, а о морских лошадях не знает!       — Я сам видел морского коня! — пытается спорить Морлео, но именно сейчас леди Этайн смазывает царапину на его щеке каким-то пахнущим травами зельем, и говорить совсем не получается. А та, не обращая внимания на его недовольное мычание, продолжает объяснять на своем по-южному певучем ирландском, звучащем сейчас почему-то особенно нежно и ласково:       — Зелье это готовят из крови самых обычных, не водяных, лошадей — только их сначала учат обезвреживать мельчайших существ, которые отравляют человека столбнячным ядом. Знаешь, как это делают? Специально разводят этих существ — столбнячных палочек — потом убивают их, а яд, который после них остается, такой же иголкой, только побольше, вводят лошади — совсем немножко, чтобы ее не убить. И так повторяют много раз, пока лошадь не научится обезвреживать его в своей крови. Вот тогда-то от лошади и начинают брать кровь, чтобы делать из нее зелье... У нас в университете, у врачей, есть целая конюшня таких лошадок — одни столбнячный яд обезвреживают, другие — гадючий. Лошадки грустные такие стоят — даже жалко их. Зато когда-нибудь потом их отпустят на заслуженный отдых, и будут они пастись вольно, не зная ни седла, ни колесницы, до самой смерти!.. А палочки, от которых бывает столбняк, — они же в земле живут, а ты эту землю себе в рану втер. Разве так можно?!

* * *

      Пролетают минута за минутой, давно ушла собирать вещи в дорогу Орли, а Танька всё возится и возится с Морлео, всё разговаривает с ним, всё обихаживает его рану. Ну, и что в этом такого особенного? Она же просто отвлекает его от боли в расковырянной и залитой щиплющей мазью ране! И она ведь искренне беспокоится за его жизнь и здоровье! Но почему же тогда Танька так боится, что Орли опять заподозрит в этом разговоре что-то неправильное? Почему ей так хочется заниматься этой порезанной щекой, почему она совсем не спешит закончить обработку раны? Почему ей никак не оторвать глаз от совсем юного, но уже такого мужественного лица Морлео, почему у нее перехватывает сейчас дыхание, почему приливает к щекам кровь? И почему так ехидно, так насмешливо тычет ей под ребро «цензор», нахально подслушивающий прямо в голове всё, что она придумывает для самооправдания и самоутешения?       Сопротивляясь навалившемуся на нее нахальному мороку, Танька изо всех сил пытается вызвать у себя в памяти образ Кайла. Но увы: сейчас он получается каким-то совсем неопределенным, невнятным, размытым. А вместо этого память, словно бы издеваясь над сидой, нашептывает ей ее же собственные слова: «И больше всего не хочу, чтобы молва нас с ним, например, обручила! А если я полюблю кого-нибудь!». А еще — мамин ответ: «Тогда это, думаю, не твоя беда будет, а его». Но так же нечестно! В чем Кайл-то виноват, почему он должен страдать из-за Танькиной ветрености?       Танька резко вздрагивает, бледнеет. Решительно — только бы не выдала дрожь в голосе! — произносит:       — Ну всё, сэр Морлео, готово! Только больше рану себе не тревожьте, ничем не загрязняйте — и она непременно скоро затянется! А... у меня сейчас есть срочное дело! — и, вдруг полиловев, стремительно убегает прочь, к саксонской хижине. А разочарованный Морлео недоуменно и испуганно смотрит вслед сиде: неужели он чем-то ее обидел?       А Танька, пребольно ударившись головой о низкий дверной косяк, влетает в хижину, с силой захлопывает за собой дверь. Какое же счастье: оказывается, Орли здесь — стоит возле стола, задумчиво рассматривает разложенную на нем снедь.       От грохота двери Орли вздрагивает, тут же поворачивается к Таньке, встревоженно смотрит на нее:       — Ой, Этнин, что с тобой? Да ты же белая вся совсем! — и испуганно бросается навстречу.       А Танька только и может прошептать в ответ:       — Орли, Орли! Ну правда же, Кайл — он хороший, он замечательный, он самый лучший на свете?       И захлебывается бессильными, отчаянными слезами, уткнувшись лицом в грудь удивленной подруге.