* * *
Солнце давно поднялось над горизонтом, нашло себе брешь в облаках и сияет, обжигая сиде глаза. День. Время, когда во всех городах открыты ворота — если, конечно, не война и не эпидемия. А уж если этот город — Бат... Немало в Британии мест, славных своими легендами и чудесами: пожалуй, всех их и не перечислишь! Но уж если кто-нибудь из жителей острова все-таки отважился бы на такое, то, конечно же, вспомнил бы Бат одним из первых. Впрочем, вряд ли назвал бы истинный бритт этот город его нынешним именем — а если и назвал бы, то с печальным вздохом — а может быть, еще и сжал бы незаметно руки в кулаки. Лет сто назад такое название, означающее по-саксонски всего лишь «баня», даже в страшном сне не приснилось бы местным жителям, разговаривавшим и думавшим на латинском и камбрийском языках. В старинные времена, когда на Придайн не ступала еще нога ни римского легионера, ни наемника-сакса, в излучине Эйвона стоял бриттский город Кер-Ваддон, основанный, если верить преданию, легендарным королем Блайддидом, мудрецом и волшебником, будто бы умевшим летать на крыльях и общаться с духами умерших. Предание повествует и о здешней богине Сулис, хранившей главное достояние этих мест — четыре горячих источника. Из века в век к источникам этим приходили люди, страдавшие самыми разными болезнями, приносили Сулис дары — и щедрая богиня никому не отказывала в помощи, лечила их целебной кисловато-горьковатой водой. А древняя легенда рассказывает, что тот самый король Блайддид сумел избавиться здесь даже от проказы. Когда на Придайн пришли римляне, они отнеслись к здешним водам с должным почтением, а в Сулис признали саму Минерву — великую богиню мудрости, покровительницу врачей и полководцев, художников и учителей. На месте бриттского Кер-Ваддона вырос римский город Аквэ Сулис — Во́ды Сулис, — быстро ставший знаменитым своими лечебными банями и купальнями. И пока в Британии крепко стояли римские легионы, жизнь била здесь ключом. А потом на Аквэ Сулис принялись обваливаться несчастья — одно за другим. Сначала Рим, не справившись с набегами воинственных ирландцев, потерял контроль над западом Британии — и город в одночасье стал приграничным. Затем грянула новая беда: в одну из весен необычайно сильно разлился Эйвон, затопил целебные источники, подмыл фундаменты построек — и никто не стал восстанавливать в городе, ставшим к тому времени христианским, языческие святилища. А после того, как самозваный император Константин увел легионы из Британии на континент, просвещенные римляне стали мало-помалу покидать остров. Все реже на улицах Аквэ Сулис звучала благородная латынь, медленно, но верно уступая место кельтскому языку переселенцев из окрестных бриттских деревень. Незнакомые с римскими премудростями, новые жители поначалу совсем запустили доставшиеся им купальни и термы. Со временем, впрочем, они начали осваиваться в городе — и, должно быть, рано или поздно восстановили бы его былое великолепие. Однако пришла новая беда — саксы-хвикке, захватившие эти земли, изгнавшие и перебившие прежнее население. Без малого на столетие опустели городские улицы, ивовыми кустами поросли́ заброшенные стены и мостовые, а в полуразрушенном храме Минервы — словно бы в память о своей былой хозяйке — обосновались большеглазые совы. Никто больше не называл вымерший город ни бриттским именем, ни римским, а жители выросших в его окрестностях саксонских деревень, удивленные громадными развалинами терм, нарекли его по-новому, Батом. И кто знает, что осталось бы от никому больше не нужных руин спустя еще несколько десятилетий, не явись нежданно-негаданно в Британию Немайн! Однако Немайн явилась — и на сей раз городу повезло. Захватчики-хвикке, некогда изгнавшие из него бриттов, теперь сами оказались разгромлены и изгнаны. Мерсийский король Пенда, принявший Бат под свой скипетр, восстановил разрушенные крепостные стены, привел в порядок заброшенные источники и заново отстроил храм Сулис Минервы. В храме этом Пенда одно время собирался даже поставить алтарь Немайн, сочтя маленькую сероглазую сиду одним из воплощений римской богини мудрости. А унаследовавший со временем трон Пенды старший его сын, Пеада, хоть сам и принял христианскую веру, храм языческой богини поруганию не предал, а окружил еще бо́льшим почетом. То ли Минерва и правда оценила заботу о ней мерсийских королей, то ли просто так уж совпало, но в Бат стала стремительно возвращаться жизнь. Прошло совсем немного времени, и там, где еще недавно виднелись лишь заросшие ивами развалины, стараниями приглашенных гленских колдунов-инженеров поднялись новые здания: дома и школы, заезжий дом и госпиталь, крытый рынок и высокий каменный собор. И, конечно же, термы и купальни, может быть, и не такие роскошные, как были в римские времена, но чистые и дешевые для посетителей. А на место прежних жителей в Бат пришли новые: и перебравшиеся с севера мерсийские англы, и бритты — элметцы и калхвинедцы — и вездесущие десси, и даже африканские римляне, вновь принесшие с собой в оживший город звучную чистую латынь. И, совсем как в былые времена, в гостеприимный Бат вовсю потянулись за лечением больные — на радость содержателям бань, врачам и торговцам.* * *
Кажется, с самого возрождения Бата ни разу еще не было, чтобы город этот отказывался принимать гостей. Но сейчас недоумевающие Танька и Орли стоят перед толстой железной решеткой: путь в крепость закрыт. И, что обиднее всего, решетка опустилась прямо на их глазах, когда до ворот оставалось метров пятьдесят, не больше. Танька даже успела рассмотреть стражника, стоявшего возле ворот с той стороны: худощавый, немолодой, с бритым подбородком и длинными, отпущенными на камбрийский манер усами. И очень мрачный — причем не выученно-суровый, как обыкновенно выглядят воины городской охраны, а явно чем-то огорченный. Когда решетка стала опускаться, стражник этот вроде бы печально вздохнул — или Таньке все-таки послышалось? А перед воротами остались стоять опоздавшие неудачники — и Танька с Орли в их числе. Всего таких — человек двадцать. Мужчины, женщины. Люди по большей части немолодые, многие — сгорбленные, хромые, с клюками: видимо, собирались лечиться здешними целебными водами. Стоят, недоуменно переговариваются между собой по-камбрийски и по-саксонски. И как-то подозрительно смотрят на Таньку — или это опять ей мерещится? Так ведь и правда, после ночного приключения в «Золотом Козероге» и после разговора с сэром Лудекой только и ждешь какой-нибудь неприятности! Вдруг, например, кто-нибудь чересчур большие глаза заметит? Вот сейчас седая камбрийка в темном платье с незнакомой Таньке клановой ленточкой как-то очень уж подозрительно на нее покосилась... но нет, не сказала ни слова! Зато разговаривают между собой две другие женщины. Одна — тучная краснолицая пожилая мерсийка из англов или саксов, в ярко-красном платье, расшитом странным, непривычным Таньке, орнаментом, с покрытой зеленым платком головой. Вторая — бледная сутулая камбрийка средних лет, со скрученными в узел на крестьянский манер темными, почти черными, волосами, тоже с незнакомой ленточкой, прицепленной возле ворота скромного темно-синего платья. И разговаривают они по-камбрийски, тихо, но очень взволнованно. — Да что же это такое делается, госпожа Фион? — мерсийка всплескивает руками, тут же испуганно оглядывается и договаривает шепотом: — Говорят, короля-то убили! — Нет, что вы, почтенная Бейю! Жив, жив наш славный Пеада ап Пенда! — тотчас же откликается камбрийка. — Сказывают, всего лишь ранен он, да и то не сильно! — Что вы тут за вздор болтаете, курицы?! — встревает седобородый старик в шерстяной тунике и смешных коротких штанах. Говорит он с сильным акцентом, и Танька невольно вспоминает, как коверкала поначалу камбрийские слова Санни, как смеялась над ней Серен и как недовольно фыркал, слушая ее ответы на семинарах, преподаватель истории мэтр Полибий. Тут же мерсийка принимается что-то бурно объяснять старику. Теперь она говорит уже на своем родном языке, и Танька больше не понимает ни слова, лишь видит, как у старика удивленно вытягивается лицо. — Этнин, — Орли тихонько толкает Таньку в бок, — а о чем они говорят-то? — Не знаю, — шепчет та в ответ. — Я ведь саксонский не учила. — По-моему, они этого самого Кудду поминали! — тихо, но настойчиво продолжает Орли. — И королеву Альхфлед тоже! Я как это имя от Падди услышала, так ни с чьим не перепутаю, а уж после того, как еще и сэр Талорк ее вспомнил... Так что саксонка эта старая точно про нее говорила — и про Кудду тоже! — Про Кудду?.. — задумчиво переспрашивает Танька — и вдруг оживляется: — Слушай, а может, они и дом его знают? Давай спросим, а? Они же ведь и по-камбрийски говорить умеют! — Давай лучше еще послушаем: вдруг они сами опять по-вашему заговорят? — почему-то не соглашается Орли. И, поймав недоумевающий взгляд подруги, тихонько шепчет: — Не высовывайся пока, холмовая! Видишь этого... ну, который за спиной у толстой тетки прячется? Вот что он на тебя пялится и пялится, как сыч?.. Да погоди ты волосы поправлять, не видно у тебя ничего, не бойся! А за спиной у краснолицей мерсийки и правда притаился какой-то непонятный человек: маленького роста, с морщинистым гладко выбритым лицом, в выцветшей некогда зеленой тунике, щедро украшенной разноцветными заплатами, в свешивающемся на левое ухо засаленном красном капюшоне, с выбивающимися из-под капюшона грязно-желтыми волосами... Притаился и действительно, нет-нет да и посмотрит на сиду — и тут же отведет взгляд в сторону. А взгляд этот такой, что Таньке становится как-то тревожно. Тревожно, но все-таки не страшно — скорее, любопытно. Вот кто бы это такой мог быть? Не рыцарь, не священник — но и не крестьянин. Бродячий торговец? Но где же тогда его товары? Бард? Но у него же нет ни арфы, ни даже кру́та! Тогда, может быть, лицедей-гистрион? Танька никогда прежде не видела странствующих актеров, но не раз слышала от одногруппников рассказы о представлениях, разыгрываемых бродячими труппами прямо на городских улицах. А Санни — та помнила выступление одной из таких трупп прямо в доме, перед ее родителями... Вот да, наверное: гистрион и есть! И Танька немного успокаивается: вроде же актеры — народ хоть и шумный, но веселый и добрый. — По-моему, лицедей это, — шепчет сида подруге. — Ну, знаешь, из тех, что на улицах представления дают. — Знаю, — кивает Орли, — мой Слэвин про таких рассказывал. Непонятный народ, нехороший: они же то и дело разбойникам помогают, а бывает, даже и сами кого-нибудь ограбят. То ли дело наши мунстерские филиды! — и, поколебавшись, решительно добавляет: — Но и господин Овит тоже ничего! Орли говорит совсем тихо, но странный человек словно бы слышит эти слова: он вдруг подмигивает ей, корчит смешную гримасу — и тут же растворяется среди уже изрядно разросшейся толпы, стоящей перед городскими воротами. Некоторое время Орли удивленно, ничего больше не замечая, смотрит на то место, где он только что стоял и где его уже нет: да разве простой смертный может так вот взять и исчезнуть, уж не фэйри ли это какой? А когда вновь оборачивается к своей Этнин, в ужасе вскрикивает. Потому что та тоже куда-то пропала.* * *
— Эй, красавица, ты куда лезешь-то?! — недовольный старушечий голос со знакомым уже калхвинедским акцентом — а следом сильный толчок в спину чем-то твердым. — Самая больная, что ли? — Простите, почтенная госпожа, я очень спешу... — пытаясь извиниться, сида оборачивается — и сгорбленная седая старушонка испуганно отшатывается от нее. «Ой, люди же не могут так сильно поворачивать голову! — приходит запоздалая мысль, и Танька чувствует, как душа ее уходит в пятки. — Вот сейчас все всполошатся, побегут, и я их потеряю из виду!» «Их» — это двух девушек, которые только что весело щебетали на северном камбрийском наречии в небольшом отдалении от скопившейся перед воротами толпы. Щебетали — и в какой-то момент одна из них недобрым словом помянула «хозяина Кудду». А еще — его имение, куда им следовало принести воду из источника Сулис. Ну вот разве можно упустить такой случай! Танька дернула Орли за рукав раз, другой — но так и не дождалась ответа: та отрешенно смотрела куда-то вперед и больше ничего не замечала. Возмущенно фыркнув, сида сделала полшага в сторону — и тут же какой-то высоченный детина с блестящим выбритым лбом, в черной монашеской рясе, сильно толкнув Таньку, втиснулся между ней и Орли, окончательно оттеснил ее от подруги. А только что щебетавшие девчонки, как назло, замолчали и подхватили с земли корзины: того и гляди уйдут! И Танька кинулась к ним прямо сквозь толпу... Нет, никто не шарахается от сиды в ужасе, лишь та испуганная старуха застывает на месте, вытаращив глаза и приоткрыв рот. Но Таньке сейчас совсем не до старухи: она суматошно мечется среди людей, изо всех сил стараясь не потерять девушек из виду, пока наконец не выныривает из толпы совсем рядом с ними. А девушки, одна высокая, темноволосая, в выцветшем бледно-голубом платье, другая чуть пониже, в сером платье, с закрученными в узел пышными волосами пшенично-русого цвета, — они и правда уже развернулись к воротам спиной и, кажется, собрались идти прочь от крепости. — Девочки, девочки! Да постойте же! — отчаянно кричит запыхавшаяся от бега Танька, позабыв обо всех приличиях и обо всех страхах. Та, что выше ростом, оборачивается — оказывается, она круглолицая, с ямочками на пухлых щеках и крупным римским носом с горбинкой. Измерив Таньку взглядом с головы до ног, девушка царственным жестом подзывает ее к себе. — Ну, что тебе надо, десси? И этот надменный тон, это высокомерное выражение лица — они так не вяжутся ни со скромной одеждой девушки, ни с ее недавним веселым смехом, что Танька теряется. — Мне... — сида запинается, лиловеет. — Мне надо к шерифу Кудде... — Тебе? — брезгливо переспрашивает девушка, — Да хозяин с тобой и говорить-то не станет, с оборванкой болотной! А ее подруга хихикает и что-то шепчет ей на ухо, то тыча себя пальцем в подбородок, то показывая на Танькин рваный рукав. «Какая-нибудь нечисть из болота или торфяника», — в памяти Таньки вдруг всплывает «юрист» Оффа, его презрительные слова, его насмешливый взгляд. А еще — хмурый, недоверчивый и в то же время пронизывающий насквозь взгляд сэра Лудеки: «Точно ли вы принадлежите к человеческому роду?»... И вот опять ее болотной нечистью назвали! Когда-то за нее вступился Олаф, а кто теперь? Что ж, теперь она постоит за себя сама — и даже понятно как! — Никакая я не нечисть! — гордо восклицает Танька. — Вот, смотрите! — и, как тогда, при встрече с сэром Лудекой, запускает руку за воротник, чтобы вытащить нательный крестик. — Нечисть! Ой, не могу! — русоволосая заливается смехом, едва не роняет корзину. — Севи, ты только посмотри на это чудо! Десси — она и есть десси! — Чокнутая какая-то! — фыркает круглолицая. А ее подруга вновь противно хихикает: — Севи, ты от нее лучше отойди. Говорят, у них на Эрине сейчас мор — а у этой посмотри, какая рожа синюшная! Еще заболеешь, станешь такая же! Севи бросает презрительный взгляд на Таньку, морщит нос. — И правда! Пошли уже, Мабин! — и добавляет тише: — Нам и так от хозяйки попадет: скажет, что шляемся невесть где. А мы еще и без воды явимся. — Так по дороге зачерпнем — и все дела! — беззаботно отмахивается вторая девушка. — Я один ручеек знаю — воду нипочем не отличишь! — Ты что! Сулис-Спасительница — она же за такое накажет! — Севи испуганно ахает, округлив глаза. — Не накажет! — ухмыляется Мабин в ответ. — Я уже сколько раз так делала! И ничего, хозяйка пьет себе да похваливает. И, совсем позабыв про Таньку, подружки устремляются прочь от города. А ошеломленная сида стоит, прижав руку к груди, растерянно смотрит им вслед. Крестик из-за ворота Танька так и не вытащила — ну разве тут до него! А щеки ее сейчас полыхают лиловым огнем — и от обиды, и от возмущения: разве же так можно: набирать воду вместо целебного источника из простого ручья и поить ею больного человека! Да узнай об этом Танькин отец — девчонки, поди, голов бы не сносили! И сейчас Таньке совершенно нет дела до того, что́ представляет из себя эта самая «хозяйка», заслуживает ли она к себе такого отношения или нет. Конечно же, такой бесстыдный обман не должен остаться безнаказанным! И Танька бросается следом за успевшими уже изрядно удалиться от нее девушками. Она бежит по раскисшей глиняной колее, брызги грязной воды разлетаются во все стороны от промокших ног, жирными кляксами садятся на платье, долетают даже до лица. Прыжок через лужу, неудачное движение головой — и распускаются наскоро скрученные в узел волосы, бриттская крестьянская прическа, такая неуместная для девушки, одетой по-ирландски, и так спасительно прятавшая под собой острые уши сиды. А и хорошо! Танька сейчас даже рада этому: посмеялись над «нечистью» — так пусть теперь испугаются! И, остановившись шагах в десяти от бессовестных обманщиц, она решительно отбрасывает с уха прядь волос. — Эй, остановитесь, лгуньи! Круглолицая Севи оборачивается, даже успевает состроить презрительную гримасу — и вдруг испуганно вскрикивает, закрывает лицо руками. Ее подруга успевает пройти еще пару шагов, прежде чем замечает неладное. — Севи, ты что… — Мабин бросает недоуменный взгляд на подружку, потом поворачивает голову в Танькину сторону — и, запнувшись на полуслове, замолкает. А лицо ее, только что сиявшее здоровым деревенским румянцем, вдруг делается мертвенно-серым. — Прости меня, великая Сулис верх Ноденс, — заикаясь и всхлипывая, лепечет перепуганная Мабин, называя древнего бога Ллуда Ноденсом на римский лад, — и тут же простирается ниц перед изрядно растерявшейся сидой, плюхнувшись посреди дороги прямо в бурую жижу. А чуть погодя на землю бухается и Севи — только не на мостовой, а на обочине. Танька растерянно смотрит на происходящее. Первая мысль: скорее представиться, прекратить это недоразумение! Но нет же: никак нельзя, чтобы о тебе здесь узнали! Может быть, назваться другим именем? Так страшно ведь: кажется, «цензор» уже шевелится где-то в голове, того и гляди проснется! И что теперь делать? К ужасу своему, сида вдруг чувствует, как спина ее покрывается противными мелкими мурашками, а ноги слабеют и подкашиваются. А потом вдруг приходит озарение. Хоть и с большим трудом, но Таньке все-таки удается взять себя в руки. Подавляя страх, она вновь, как тогда перед Снеллой, принимает величественную позу, жестом приказывает девушкам подняться. А когда те встают, произносит ровным громким голосом, стараясь ничем не выдать волнения: — Ты, Мабин! Отведешь меня к шерифу Кудде, потом явишься к... его жене, — Танька чуть запинается, так и не сумев припомнить имя, хотя Санни совершенно точно не один раз произносила его в разговорах с подружками. — Призна́ешься ей во всем — и я обещаю тебе, что Сулис верх Ллуд не сделает тебе ничего плохого! Сгорбившаяся Мабин быстро-быстро кивает головой, робко пытается улыбнуться. Потом вдруг спохватывается — и испуганным шепотом спрашивает: — А госпожа Леофлед тогда меня тоже простит? Но сида в ответ лишь фыркает и пожимает плечами.* * *
Опустив головы и не глядя друг на друга, Севи и Мабин понуро плетутся по тянущейся вдоль речной долины узкой дороге. Танька, распустив волосы, расправив уши и гордо вздернув подбородок, величаво вышагивает вслед за ними, стараясь не споткнуться о какую-нибудь выщербину в изрядно разбитой мостовой. «Леофлед, Леофлед», — повторяет она про себя, боясь вновь позабыть короткое, но непривычное имя. Санни вроде бы вспоминала свою мать добром, скучала по ней, мечтала помириться. Так, может быть, Таньке удастся упросить ее простить непослушную дочь и отпустить к Падди с миром? Только вот как представляться-то ей госпоже Леофлед — ну не как Сулис же?! Сиде сейчас и так не по себе, хоть «цензор» и помалкивает: лгать-то ей не понадобилось, девчонки всё сами додумали. Но все равно обманывать так неприятно! Изредка то одна, то другая девушка оборачивается, испуганно смотрит на сиду. Лицо, волосы, платье Мабин серо-бурые от засохшей дорожной грязи, и Танька, встречаясь с ней глазами, каждый раз ловит себя на том, что не в силах подавить гадкое чувство злорадства: ну, кто там еще недавно потешался над чьим-то разорванным рукавом? А Севи — та даже на земле-то растянуться сумела, предварительно выбрав сухое и чистое место, — вот ведь какая! Зато как громко кричала она, что ни в чем не виновата, что всё это затеяла Мабин, которая ей вовсе не подруга! Пришлось кивнуть и махнуть рукой — а что-либо произносить вслух Танька все-таки не рискнула: незачем «цензора» дразнить! Между тем дорога решительно отворачивает вправо от речной долины и огибает небольшую, но густую рощицу. Севи и Мабин теперь едва плетутся по мостовой, то и дело опасливо озираются. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Танька принимается рассматривать деревья, вслушиваться в их шум. Высокие вязы все еще по-летнему зелены, но наступление осени все-таки дает о себе знать: птиц совсем не слышно, и лишь стрекотание кузнечиков доносится с вершин деревьев. И вдруг откуда-то из глубины рощи раздается самая настоящая птичья песенка: сначала несколько скрипучих коленец, а потом звенящая переливчатая трель. Зарянка! Точь-в-точь как на весенней экскурсии мэтра Финна! Выходит, какой-то странный самец решил вдруг запеть в сентябре? Петь-то ему сейчас вроде бы совсем незачем: птенцы уже выросли, оповещать соседей о том, что это место занято, теперь не нужно... Ой, так ведь мэтр Финн же о чем-то таком рассказывал! Ну да, точно: зарянки, славки-завирушки и еще какие-то другие певчие птицы, случается, вопреки здравому смыслу поют и осенью. Так, выходит, в песенке этой нет ничего удивительного? Сида разочарованно вздыхает, и даже уши у нее чуть приопускаются от огорчения, кажется, совсем разрушая и без того подпорченный синяком на подбородке образ древней богини. Только бы девчонки этого не заметили! По счастью, девушки если куда и посматривают, то в сторону рощи. Заметно ускорив шаг, они торопливо идут по дороге, повернувшись друг к другу и о чем-то перешептываясь, настолько тихо, что даже сида с ее острым слухом не может разобрать слов. А дорога огибает наконец рощицу, и перед Танькой вдруг открывается вид на пологий холм, увенчанный какими-то деревянными постройками, окруженными широким кольцом серых каменных стен. Теперь дорога уверенно устремляется прямиком к высоким, похожим на крепостные, воротам, и чем ближе те становятся, тем беспокойнее делаются Танькины спутницы. Севи, словно бы позабыв, как она открещивалась от Мабин и обвиняла ее во всех грехах, вдруг судорожно хватает ее за руку, и та вовсе не отталкивает подругу-изменницу. До стены остается еще метров двадцать, когда в нос Таньке ударяет отвратительный запах гниющей тины. Оказывается, здесь перед стеной, как у самой настоящей крепости, вырыт глубокий ров, в котором лениво плещется мутная темная жижа, кое-где подернутая желтовато-зелеными пятнами ряски. Нет, после летних практик Таньке уже не привыкать к грязным канавам и лужам: ведь именно в такой воде они всей группой собирали для опытов головастиков и всякую другую живность. Но все равно на лице у сиды помимо ее воли появляется гримаса отвращения. А вот Севи и Мабин, похоже, не обращают на это зловоние никакого внимания. Быстро перейдя через узкий подъемный мост, они останавливаются перед самыми воротами — деревянными, высокими, узкими: всадник проедет точно, а вот колесница — пожалуй, уже нет. И снова Танька удивляется: белый день, а ворота наглухо закрыты. И не видно ни души, словно бы поместье изготовилось к осаде и все люди укрылись внутри от неприятельского войска. Но с той стороны ворот совершенно определенно кто-то есть: чуткое ухо сиды ловит звуки шагов и тихое бряцание металла. Севи и Мабин снова о чем-то спорят — по-прежнему шепотом, но теперь уже Таньке удается разобрать часть слов. Оказывается, девушки всего лишь не могут договориться, кому из них стучать в ворота: каждая хочет, чтобы это сделала не она, а другая. Странно: что в этом такого страшного? Наконец Мабин решается: делает шаг вперед и робко дотрагивается до висящего на стене большого молотка. Гулкий удар по металлической пластине — и тотчас же из-за стены раздается басовитый лай собаки, а шаги начинают приближаться. Правая створка ворот вдруг приоткрывается, и в проеме появляется человек — коренастый бородач в желто-бурой стеганой куртке, с большим ножом на поясе. Бородач быстро оглядывает Севи, чуть дольше задерживается взглядом на перепачканной дорожной грязью Мабин, морщится, однако же кивает и чуть сторонится, пропуская обеих девушек внутрь. Стоящую в небольшом отдалении от ворот Таньку он словно бы не замечает. А потом раздается громкий стук захлопывающейся створки ворот. И снова, как на рассвете, Танька растерянно стоит перед закрытым входом — только теперь совсем одна: ни толпы, ни Орли рядом. Горькая обида захлестывает сиду, комком становится в горле, мешает вдохнуть, на глаза наворачиваются слезы. Как же легко обманули ее эти девчонки: довели почти до цели — и бросили в самый последний момент! Вот что теперь делать-то? Ждать? Стучаться?.. Вскоре, однако, где-то далеко за воротами скрипит дверь, а потом вновь раздаются мерные тяжелые шаги. Опять распахивается створка ворот — на сей раз почти настежь. Знакомый уже бородач хмуро и, кажется, с каким-то опасением смотрит на Таньку, однако же почтительно кланяется. — Уилку́мэ, хлэ́вдийе! — торопливо произносит он непонятную фразу и, чуть отступив к столбу ворот, делает приглашающий жест рукой. Едва Танька заходит внутрь, как ее тут же обступает с десяток воинов — все как один высокие, бородатые, в грубо пошитых стеганых куртках, с болтающимися на поясах большими ножами в кожаных ножнах. Воины настороженно и в то же время с явным любопытством разглядывают сиду, словно какого-то диковинного зверя, отчего ей делается совсем не по себе. А вскоре откуда-то появляется тучный пожилой священник в черной сутане, с выбритой по-римски тонзурой на темени. Не говоря ни слова, священник осеняет опешившую Таньку крестным знамением и лишь потом начинает тихо бормотать «отче наш» — по латыни, но с явственным саксонским выговором. Что-то в этом не так, неправильно!.. Ну да, конечно: с чего бы объявиться христианскому батюшке в имении закоренелого язычника Кудды? А потом священник что-то приказывает воинам, указывая пальцем на Таньку, — и вот уже те, обступив сиду со всех сторон, ведут ее мимо бурых деревянных построек, очень похожих на увеличенную в размерах хижину из Уэстбери. Возле одного из домов Таньке вдруг чудится доносящийся из крошечного подслеповатого окошка женский плач — и сердце ее начинает бешено колотиться. Да уж не здесь ли томится Санни?! Но когда Танька пытается остановиться и прислушаться, один из воинов, косматый великан с маленькими кабаньими глазками и широченной черной бородой, вдруг грубо подталкивает ее, возвращая на дорожку. — Гэ фо́ран, мэгз! — низкий голос сакса звучит громко и отрывисто, словно бы лает громадный пес-волкодав. — Гэ! «Куда же они ведут меня — неужели в темницу?.. Да нет, не может быть, вот же впереди самый большой дом — наверняка дворец!.. — мысли путаются в Танькиной голове, в висках стучит кровь, ноги заплетаются. — Интересно, а кто меня там дожидается? Только бы не отец Санни, а ее мама... леди Ллеуфлед... то есть Леофлед! Ох, только бы не ошибиться с именем, только бы не обидеть ее ненароком!» Таньку и правда приводят к самому большому дому — и сопровождающие ее воины останавливаются, расступаются, один из них распахивает дверь. А бородач с кабаньими глазками свирепо рычит что-то по-саксонски и грубо вталкивает сиду внутрь. И вот Танька стоит в длиннющем зале, похоже, протянувшемся через весь дом. Посреди зала как попало расставлены многочисленные столы и лавки, вдоль стен тянутся изукрашенные затейливой резьбой балки. Кое-где в боковых стенах виднеются темные проходы — в жилые комнаты, что ли? Но, видимо, этих комнат не хватает для всех — потому что тут и там развешаны матерчатые занавески: кажется, кто-то выгородил себе таким способом отдельные помещения. А еще прямо посреди зала находится яма, в которой устроен очаг. И всё это так не похоже ни на Жилую башню, ни на богатые камбрийские дома, ни на римские виллы! С какой радостью, должно быть, Танька, рассматривала бы непривычную, новую для нее обстановку саксонского дворца прежде — но сейчас ей, увы, явно не до того. Два воина-сакса крепко держат ее под локти: не шевельнешься! Еще двое застыли позади, тяжело дышат ей в затылок. А чуть поодаль от них стоит тот самый священник с римской тонзурой, перебирает четки, бормочет себе под нос латинскую молитву. Худощавая белокурая дама в расшитом золотой нитью красном платье, кажется, немного похожая на Санни чертами лица, медленно приподнимается с высокого деревянного резного кресла — и приветливо, хотя и с легким удивлением, улыбается. Уф-ф, кажется, повезло! — Леди Альхфлед... — решительно начинает Танька — и тут же в ужасе осекается, замолкает. Все-таки ошиблась — да еще так неудачно, что хуже и не придумаешь! Альхфлед — так ведь не маму Санни зовут, а здешнюю королеву, ту самую, которой ни в чем нельзя верить... Ну почему эти саксонские имена так похожи одно на другое?! — Что ж, рада, что вы меня узнали, леди Этайн верх Немайн! — неожиданно отвечает дама на хорошем камбрийском языке. А потом, не торопясь оглядев сиду с ног до головы, продолжает с усмешкой: — Милости прошу в скромную обитель нашего доброго подданного, великолепная!