Вкус терпкого отчаяния

Он видит, наконец-то снова видит, но всё ещё расплывчато. Эх, Шото-Шото, что ты забыл в этой грязной комнате, полной трупов? Он осторожно ступает между холодными телами, старается не зацепить ногой никого. Мрачновато, но все очертания обгоревших тел видно хорошо, огонь разъел всем лица, кожу, и в воздухе ещё висит черный дым. Потряхивает, это отвратительно, это просто не может быть реальность. Его хватает за щиколотку обугленная рука, и Тодороки падает на труп. Глухой треск костей разлетается по безграничному пространству. По телу бегут мурашки. Он пытается подняться, собирает все силы, но не может сдвинуться с места. Темный силуэт подкрадывается сзади и обхватывает лицо двумя руками. Так нежно, так заботливо. — Шото, — красные глаза заглядывают ему в душу. — Шото, очнись. Руки убирают со лба челку, зачесывают её назад. Тодороки касается своей щеки, проводит пальцем по губе, но не чувствует кожи. Палец упирается в острые зубы, и он замирает, не отрывая глаз от красных радужек. Его лицо тоже сгорело во всем этом безумии. Он переводит взгляд на свои плечи, где нет ни одного живого места, где остались только черные пятна. Сгорел? Огонь сожрал его? Ладони продолжают очерчивать контур его лица, а затем всё расплывается. Он остаётся один валятся в самом центре этого огненного побоища.

***

Он просыпается, хочет обхватить голову руками, но не может встать. Он лишь орёт от страха, тяжело дышит и часто моргает. Этот кошмар не снился ему уже очень давно, наверное месяц. Руки зафиксированы по краям кровати — и он начинает дёргаться, пытаясь высвободиться. Очень жарко. — Лежать, блять, — ему прилетает лёгкая пощёчина. — Ещё начни мне тут припадки организовывать. Шото слушается и замирает, не понимает, что происходит, крутит головой по сторонам, но это бессмысленно — он ничего не видит. Старая привычка, пора отучиться. Только сейчас он вслушивается в противный писк приборов. Он в реанимации? Снова? — Что случилось? — Какого хера это ты у меня спрашиваешь, — он чувствует, как рука рассекает воздух, но не ударяет. Сердце пропускает удар. — Это у меня вопросы, какого черта ты взялся коньки отбрасывать? — Я? — Ты, конечно. Если бы тебе вдруг резко не поплохело, то я бы сейчас лежал дома и спал, — Бакуго рычит. — Нет же, взялся в кому впадать, прям в три ночи, ты не мог бы подождать хотя бы утра? — блондин злился. Из всех людей в мире, которым Шото был не чужой, именно ему позвонили из больницы и сообщили о переменах в здоровье пациента. Почему? Старатель далеко от города на важной миссии, его нельзя отвлекать; Айзава не взял трубку, как и директор академии; номеров Урараки и Мидории не нашлось. Замечательно! Кацуки три дня уже не приходил сюда, ему действительно было срать на выговор, который бы ему обязательно сделал по приезде учитель; на наказание от директора. Он больше не хотел переживать те эмоции, которые испытал три дня назад. Никто бы не хотел. И вот, ему звонят в полночь и сообщают, что некий Тодороки Шото, возможно, больше не придёт в сознание. Да кому такое в голову сможет прийти? — Решил умереть? В следующий раз наглотайся таблеток, чтобы прям наверняка. И побольше, тебя пачка не возьмёт, чересчур живучий! И если бы я знал, что мне придется высиживать тут с тобой в три ночи, то я бы непременно тебя… — он осёкся, чуть не наговорив лишнего. Как же Бакуго был рад тому, что цокот каблуков вернул его к трезвому мышлению. — Нельзя кричать в реанимации. Кроме Тодороки Шото, здесь есть ещё много больных, вы мешаете идти им на поправку, — речь Виолы приободрила Шото, и он расслабился. — Да понял я! Как с ним спокойной разговаривать? — медсестра уже скрылась. Бакуго замолчал. — Ты куришь? — набирая полную грудь воздуха, спросил Тодороки. Запах табака он чувствовал лучше всего. — С чего ты взял? — Пахнет. Давно? — Не твоего ума дело, я перед тобой отчитываться не должен, — Кацуки тарабанил по столу пальцами. — Как знаешь, но это мерзко, — на одном дыхании. — Развяжи мне руки, я не буду беситься. Мне больно, — собеседник зашевелился. В пару мгновений подобие верёвки валялось на полу. — У тебя все кисти синие, по-моему, я перетянул, — дотрагивается до пальцев. Шото игнорирует жест и смотрит в потолок, прикрывает глаза. — Прости. — За что ты постоянно извиняешься? Сколько можно? Меня уже блевать тянет, — Кацуки снова садится за стол и катает туда-сюда монетку. Он пробудет здесь до утра? Он теперь поселится в этой больнице? Тодороки заснул, шум приборов уже не выводил из себя — скорее, успокаивал. Кацуки тоже засыпал и чуть не упал на стол, но вовремя замер. На пороге палаты стояла медсестра и тяжело вздыхала. Её косметика была размазана по лицу, разводы туши перекрасили все щёки в серый. — Честно, я впервые вижу человека, который так не хочет жить, — Бакуго с интересом уставился на неё. — Он физически полностью здоров, все проблемы тут, — девушка стукнула себя по виску. — А так бывает? — Конечно, бывает. Знаешь, очень трудно теперь жить так: не видеть мира, когда этот мир был для тебя всем. Мне кажется, я его понимаю, привязанность к пациенту — это опасно, меня предупреждали, но что я могу поделать? — Ничего. Это ваша работа. Вы следите за ним, залечиваете раны, и ему без вас было бы плохо, мне так кажется, — сколько себя Бакуго помнил, он никогда не вёл такие диалоги с незнакомыми людьми. — Думаешь? Признаюсь, мне так неприятно видеть каждый раз синяки на его теле. Господи, сколько боли ему пришлось пережить в таком юном возрасте, не каждый выдержит. Хотя я не думаю, что он преодолел все трудности. Главная проблема для Шото сейчас — обрести цель, ради которой он будет хотеть жить. — Зачем вы мне всё это говорите? Он не имеет ко мне никакого отношения, мы с ним даже не друзья. — Думаешь? Знаешь, мальчик, — она улыбнулась и вытерла свои слёзы снова. — Я вижу столько взглядов, тут, в больнице. Некоторые полные скорби, некоторые счастья, а ты переживаешь, — Бакуго подскочил на стуле и уже хотел было начать свою гневную речь, но Виола приложила палец к губам и шикнула. — Ты не хочешь его разбудить, ведь так? Не пытайся меня обмануть, у тебя на лбу это написано. К тому же, если бы ты не переживаешь, то был бы уже на пути домой, как только Шото очнулся. Ты хороший друг, правда, не обманывай себя и его. Стрелка часов приближалась к пяти утра, Бакуго замер, не понимая, как время может так быстро лететь. Он всё смотрел на красную ломаную кардиограмму и радовался, что всё хорошо. Ресницы Тодороки немного дрожали, он морщился во сне. Из-за грёз или из-за боли? Кто знает, сам он точно не расскажет. Что случилось за те три дня, пока его не было тут? Слова Виолы постоянно крутились в голове, да, он обманывал себя и всю свою сущность. Он переживал, но старался не показывать. Медсестра — это уже второй человек, который говорит подобное. И если Киришима мог ошибаться, то второй человек, имеющий отношение ко всему происходящему, ошибаться не может. Да если и подумать, то курить он начал позавчера. Дым действительно успокаивал, как и говорилось в фильмах и книгах, что он иногда читал. Слишком много стресса и волнения из-за этого Тодороки, порой кажется, что действительно ему и Бакуго было бы проще умереть в том переулке. Тогда бы Шото не мучился от гематом, а Бакуго бы не думал о том, что нужно сделать для того, чтобы где-то там, наверху, его простили за сотворенное. Наверное, это покажется странным, но он боялся небесной кары за содеянное. Кацуки всегда верил, что зло, как и добро, возвращается бумерангом. И лучше бы к нему оно вернулось побыстрее. Стрелка перемещалась уже к шести, и в больнице начинала кипеть жизнь. Врачи, что приходили рано, уже начинали осмотр пациентов. В окно реанимации заглядывали ярко-рыжие лучи солнца и слепили. Даже при таком странном освещении в лице Шото не было изъянов. Кто ему так отвратительно залечил лицо? Так не бывает, люди — не произведение искусства, не изящная скульптура, у них не может быть идеальных пропорций. Он просидел тут всю ночь, но не мог уснуть. Не хотелось признавать, но где-то проснулась совесть? Бакуго усмехнулся и ударил себя по лбу. Что? Совесть? У него? Видел бы его сейчас Киришима, смеху-то было бы. Но нет, его не было — и это к лучшему, пусть тренируется. До приезда класса ещё десять или одиннадцать дней, они пройдут так же быстро, как сегодняшняя ночь? Хорошо бы, тогда больше не придется сидеть с Тодороки — это будет делать Мидория. И всё вернётся на круги своя, всё будет как прежде. Скорее бы, больше такого психического давления он не выдержит. Шото просыпается, снова тяжело дышит. Это из-за кошмаров? Что ему снится? Его испуганные глаза бегают в разные стороны, он снова закрывает их и на этот раз кладет ладони сверху. Бакуго наблюдает за происходящим и не шевелится, не хочется спугнуть такой момент. Тодороки замирает и поворачивается, разномастные глаза прожигают его, смотрят с осуждением. Бакуго прекрасно знает, что половинчатый не видит, но вжимается в стул и опускает глаза. Виновен, согласен. — Ты думаешь, я не чувствую? — Чего? — Твоего присутствия, — Шото полностью разворачивается в его сторону. — Ты сбивчиво дышишь. Я бы даже сказал громко. Шея сзади вся разукрашена в фиолетовый, Бакуго замирает и лишь пытается осознать, насколько это должно было быть мучительно. Как так можно было упасть? — Откуда это? — нервно сглатывает Кацуки и задаёт вопрос. Он показывает пальцем. — Что это? — Ну, на шее, — конечно, ну как же можно показывать жестом? — Уже не помню, — страшный ответ. — И что теперь? — В каком смысле? — Ты уйдешь? — Бакуго не может разобрать ни одной эмоции в словах Тодороки. Он рад, расстроен, озадачен? Или всё это одновременно. — Пока нет. В глазах Шото загорается искра, Кацуки не ожидал такой реакции и не понимает, чем это вызвано. На губах появляется улыбка, но не такая, как прежде. В этой улыбке куда больше эмоций, не холодная гордость. Она кажется дружелюбной, вызывает интерес. — Когда меня переведут обратно? — Я ничего не знаю. — У тебя уставший голос, ты спал? — Тебя ебёт? — Нет, — почему-то неприятно оттого, что нет. — Сколько времени? — Вот скажи мне, какая тебе разница? — Бакуго не понимал смысл этого вопроса. Зачем Тодороки знать время, если от этого ничего не зависит. — Мне интересно. — Без двадцати семь. Бакуго взлохмачивает волосы и застывает — Тодороки следит за его рукой. Он отводит её дальше, и Шото тоже переводит взгляд. — Расскажи, как это? Ты ничего не видишь? — Ничего, — голос тише. — Совсем ничего, это просто пустота, и она везде. Тебе не понять, да ты и не захочешь. — Ну да, — разговор не клеится. Наверное, Бакуго может только орать и хамить. Сейчас хочется спокойствия. — Я не хочу тут больше находиться, я устал быть здесь, — Тодороки хитро прищуривает глаза. Он похож на лису, это выглядит забавно. — Никто меня не понимал, но ты, ты можешь меня отсюда забрать, — какое-то безумие. Тодороки хватает рукой простынь и сжимает её, тихо смеётся и скалится. — Ты же можешь? Давай! — не похожий ни на кого, тот, кто бросил вызов, так близко, может помочь. Бакуго провоцирует одним своим присутствием. — Ты ахерел, что ли, с горя? — Бакуго отдаёт себе отчёт. Он в реанимации, а не в психиатрическом отделении. Таких странностей не может быть. Шото смеётся, громко. — Лежи! — Нет, ты тоже не понимаешь. Вы все мне твердите одно и то же, — Шото вытягивает руки перед собой, они трясутся. — А я уж думал, что не ошибся, — он вскакивает вперёд, капельница вылетает у него из руки. Бакуго не успевает среагировать — как Шото падает на стол перед ним и встаёт. — Слушай, у меня такое чувство, что ты меня боишься, — страшно упустить момент, который мог бы сейчас решить судьбу. Страх пробуждает панику и волнение, внутри всё сжимается от напряжения. — С чего мне тебя бояться? Что ты мне сделаешь, слепой?! — бешенство настигает и Бакуго. — Я?! — Ты, — Кацуки осторожно поднимается со стула, не совершая резких движений. — Убегаешь? Почему ты встаёшь? — Ты же не видишь, — все шаблоны в голове рвутся. — Как ты понял? — Я слышу, — в него вцепились руки. Совсем как тогда. — Блять, отпусти. Я с тобой тут канаёблюсь всю ночь, а на утро ты меня придушить решил? — его рубашка покрывается льдом. Шото не отпускает и лишь смеётся, сдувает челку со лба. — Пожалуйста, помоги мне, я так больше не могу, я хочу жить, — сзади скрипит дверь, и Тодороки обхватывают женские руки. — Галоперидола, срочно! Психомоторное возбуждение, — их разнимают, Бакуго не шевелится. Тодороки кусается и шипит, вырывается из хватки медсестры. Вторая девушка подскакивает, помогает своей коллеге — и Шото валят обратно на кушетку, перевязывают руки. Бакуго молчит, он смотрит, как проходят похороны заживо. — Вам лучше идти, правда, — блондинка указывает Бакуго на дверь, тот медленно встаёт, забирает вещи и выходит из палаты. В голове очень много мыслей, но шоковое состояние не способно их упорядочить. С воротника течёт вода, лёд растаял. Он идёт по коридору, не оборачивается. За спиной тихо: голоса Шото больше не слышно, и это, наверное, хорошо. Значит, ему помогли. Интересно, а с Деку тоже такое случалось? Или это только на него Тодороки так резко реагирует. У стены стоит Виола, она прячет лицо в ладонях. Её щеки красные, и ноги трясутся. Девушка выпрямляется и смотрит Бакуго прямо в глаза. И чувствуется в её эмоциях откровенная фальшь. — Опять? — Чего опять? — Припадок, — она подходит ближе. — Пожалуйста, скажи мне, что произошло, — она берёт его за руку и присаживается на каталку. — Тебе, может, дать воды? — Не надо, — он садится рядом, всё тело ватное. — Он накинулся на меня, просил его спасти. Он псих. — О, нет, что ты знаешь о душевнобольных? Это всё сказки. Забудь о них, правда. — А что ты знаешь? — Не всё, но очень многое. У тебя есть глаза, но ты не видишь истины, какая ирония. Все вы так слепы, хоть и смотрите вокруг себя, — Виола словно в трансе, он щелкает пальцами и кусает губы. Проходит большая пауза. — Хватит, блять, говорить загадками. Виола кивает, поправляет воротник и встаёт. — Хорошо, тогда поговорим сегодня вечером, часов в шесть. Желательно подальше от этого места, жди меня у ворот в больницу. Она уходит и игнорирует вопросы, которые Бакуго кидает ей в спину.