Вкус терпкого отчаяния

К концу подходит третий день одиночества. Его палата теперь кажется такой большой и холодной; он моргает и крутит в руках книжку, которую тут оставил Бакуго, обложка очень приятна, на ней какой-то узор: похоже на цветы. Воображение рисует картину макового поля, словно фотография с календаря, который висел у него дома. Он больше не приходил, даже не попрощался. Виола говорит, что его выписали. Виола в последнее время приходит очень злая — Шото это чувствует. Она скрывает свои чувства и лишь постоянно смеётся и любезничает. Позавчера она сидела рядом с ним, обвив его шею руками, так ласково и нежно, но это пробуждало только отвращение. Шото хотел стряхнуть с себя те самые прикосновения и вспомнить небрежные руки Бакуго, которые так же грубо касались его спины, но никак не получалось. Он только обидел Виолу, когда убрал худую руку в сторону, не позволил ей снова быть рядом. Она тяжело вздыхала, но всё равно оставалась рядом. Лучше бы было быть совсем одному. «Скоро вернётся твой друг — Изуку. Он мне нравится намного больше, чем этот». Виола постоянно твердила эту фразу. Сегодня же слово «скоро» сменилось на «завтра». Тодороки не хотел, не хотел снова слушать разговоры о том, что он болен, возвращаться на койку и слушать истории, в которых он уже никогда не примет участие. Его терзала вина перед Ураракой и Изуку, он не специально так себя вёл в последнюю их встречу. Так получилось. Шото надеялся, что всё это забылось. За окном дождь? Шум за стеклом очень напоминал это. Эх, он сейчас бы с радостью прошёлся по кристальным лужам, где отражалось голубое небо. Это должно быть красиво, почему он раньше не обращал на это внимания? Шото улыбнулся и привстал с подушки. Да, он точно хотел бы закинуть голову к облакам и чувствовать, как холодные капли стекают ему за шиворот, а рядом с ним бы стоял Бакуго и говорил бы о том, что пора возвращаться, ведь им никто не разрешал находиться на прогулке во время лёгкой летней грозы. Прям как тогда, в солнечный день. А когда это было? Где-то неделю назад. Время нещадно летит. Секунды перетекают в минуты, минуты в часы, а часы даже не в дни — в месяца. Один, второй, третий, четвертый, пятый — однотипно, скучно, больно. Сейчас же всё внутри полыхает. Воспоминания в последнее время только радостные, но от привкуса лекарств во рту они слабеют, стираются. Виола вводит какие-то инъекции, больше нет сил и желания этому сопротивляться — бессмысленно, незачем. — Шото, давай я уберу, — она наклоняется и касается книги. — Нет, мне не мешает, — ударяет её по пальцам. — Нужно отдохнуть, — всё нутро выворачивает наружу, что с ней не так. Раньше она была спокойнее, приятнее. Теперь они понимали это оба, Виола стояла и не шевелилась, поправляла фартук и косы. Она скрипнула зубами. — Дай сюда, — потянула сильнее. — Если ты хочешь, чтобы я отдохнул, то оставь меня одного, — по обложке с хрустом начала распространятся ледяная корка. — Шото, что ты делаешь? Он расценил вопрос как риторический и решил не отвечать, лишь сильнее потянул на себя. — Совсем голову потерял, он плохо на тебя повлиял, я скажу, чтобы Кацуки Бакуго больше не допускали до посещений! На этот раз не было страшно, но было очень неприятно. Он хотел было встать и вцепиться в её ворот, встряхнуть и попросить прежнюю Виолу вернутся на место, но, опять же, всё упиралось в слепоту. Он даже не мог сказать, где точно находится её силуэт. — Мне так не кажется, — он замер. — Ты хочешь лишить меня последнего смысла? Я, может, каждый час надеюсь на то, что он придет и скрасит моё одиночество. — Ты не одинок, — Виола опустилась рядом. Он чувствовал её сбивчивое дыхание. — Я всегда тут, только попроси меня остаться, — коленки впечатались в пол. Шото было не по себе, его держали за локоть. — Что не так, ты только скажи, чем я хуже? — В каком смысле? — он сдвинулся на другой край кровати. — Тебе со мной больше не интересно? Тодороки вспоминал свои беседы с Виолой, они всё же остались в его памяти, хоть уже давно ничего подобного он не ощущал рядом с ней. Первый, кто был проводником в вечную темноту, была она. Именно она взяла его за руку, подставила своё плечо и помогла снова ощутить твердый пол под ногами, именно она со всей своей заботой обрабатывала ему каждую рану, поддерживала разговоры на разные темы. Непринужденно вздыхала, когда Тодороки вспоминал своих одноклассников и даже не дрогнула в тот момент, когда он коснулся её лица. Она была готова ко всему, что бы не произошло. Шото нравилось это, пока всё не пошло под откос. Частые прикосновения, иногда одержимость его состоянием. Она постоянно что-то искала, а не приходила к нему. Говорила, что убирается, но скрип тумбочки и хлопанье всеми дверцами — не уборка. — Виола, меня выпишут? Она никогда не давала точного ответа: мямлила и переводила тему. Из каждого ушиба старалась сделать катастрофу, постоянно жаловалась главному врачу на его гематомы, а тот лишь верил и выписывал лечебный курс. — Я перестал тебя понимать. Ты меня морально убила. — Но Шото, ты был явно не в себе. Теперь же коридоры воспоминаний завели его совсем в другую степь. Вроде это был понедельник, март, холодный март. Он снова проснулся, она была рядом. — Доброе утро, — тихо. — Сегодня начал таять снег, пришла весна. Хотелось видеть эту картину, которую описывают в детских книжках: текут ручьи, распускаются подснежники, щебечут птицы, и сосульки разбиваются вдребезги. Он понимал, что такого за окном не увидишь, но теплое ощущение не покидало грудную клетку. — Как жаль, что ты этого не видишь, — рана номер один. — За окном такая чудесная погода, все так радуются, — рана номер два. —  Мне это неинтересно. — О, солнце так припекает, знаешь, я очень люблю этот вид из окна, он такой красивый, просто эстетическое наслаждение, — рана номер три. Он чувствовал, как к горлу подступает ком горечи. Почему она это говорит? Он же попросил остановиться. — Знаешь, тебе такое никогда не ощутить, мне жаль тебя. Теперь. Не выдерживает, слезы и крик вырываются наружу, сердце разрывается на куски. Полное осознание того, что теперь он точно никогда не увидит мир, не сможет наблюдать, лицезреть, всматриваться во всё, что его окружает. Сплошная тьма, мрак; он словно тонет в огромном океане отчаяния и больше не видит света. Хотя бы маленького луча. Черная вода лишь создаёт над ним всё большее покрытие, он на самом дне, в самом мраке. Виола ахает — разочарованно или взволнованно? Шото не хочет её слышать, даже свой крик режет слух. Он закрывает руками уши, бьётся в конвульсиях. Всё живое в нём обрывается, отмирает и сразу же начинает гнить, разлагаться. Потом он чувствует ремни на руках, ему больно, они впиваются в кожу. Ему дают таблетку — не может даже разобрать вкуса — давится ей и едва не задыхается. — Клянусь, я пришла, а тут такое, — голос Виолы. — Скажите, с ним всё хорошо? — Возможно, какой-нибудь приступ. Он что-нибудь говорил? — К нему явился голос. — Галоперидола возьмите у меня в столе, живо, — мужской голос успокаивает, рука ложится ему на лоб. Хочется спать. — Голос, говорите? Нужно будет лечить нейролептиками. С этого момента он проваливается в беспамятство, разбитая наивность и вера в хорошее исчезает. Шото ненавидит себя и ситуацию, которая случилась с ним. Голос Виолы возвращает его к реальности. Она очерчивает его ладонь пальцем, практически не дышит. — Мы теперь вместе, надолго. Или ты не рад? Тебе хочется вернуть прежнюю жизнь? Ты что-то вспомнил? — Нет, — вырываться смысла нет. — Даже если бы хотел, то не вернул. Возможно, это хорошо, что я не вижу. Я больше этого и не хочу. Действительно, больше этого не надо, больше ничего не надо. Он с радостью бы сейчас сделал шаг из окна или наглотался таблеток, чтобы наверняка. Хотя, всё же одну вещь в этом мире хотелось увидеть — лицо Бакуго. Какой он? Совсем ничего не вспоминается, словно в голове стоит барьер, который не даёт мыслям просочиться. Если бы Тодороки знал, что это защитная реакция, но он даже не догадывался. А оттого постоянно думал о том, как касался его лица, пытался представить эмоции. Ему казалось, что у Бакуго голубые холодные глаза. В них можно увидеть кристаллики льда и бесконечные снежные пустыни. Ведь только в холоде есть покой отныне для Шото, а с ним ему очень спокойно, даже без капельниц и прочего хлама, которым его травят ежедневно. Нужно спросить у Изуку, когда тот вернётся. Тодороки нахмурился. Вроде, Бакуго и Мидория не очень ладили, кто-то кого-то покалечил на тренировке. Описание Кацуки не сходилось с тем, что он слышал от Изуку. По его словам, Каччан был злой, неприступный, и его мало кто мог терпеть. Странно, Шото заметил только грубость, а всё остальное наоборот. Если все от него отворачивались, то в последние два дня Шото только и тянулся всем нутром к нему. Об это нужно обязательно подумать, но не сейчас.

***

Кая ткнула в учебник пальцем и повернула книжку к Бакуго. Он даже не посмотрел на чёрно-белые страницы и отодвинул издание обратно. Девушка недовольно нахмурилась и выдохнула. — Как тебе ещё объяснить? Он принимает таблетки, которые выписывают врачи-психиатры. Просто так этот препарат никому не назначают, должна быть причина, — она убрала от него пачку сигарет, когда Бакуго снова зевнул и потянулся за ней. — Послушай, это же не мне надо! Галоперидол имеет очень сильные последствия. — Ты мне пытаешься доказать то, чего быть не может. — Ах так? Тогда я заканчиваю, всё собираю и ухожу, — она сгребла выписки и коробку таблеток в сумку. — Хотя нет, я закончу, потому что не зря я всё это искала, а не готовилась к зачёту по гистологии! — она вывалила всё обратно и стала снова раскладывать по одеялу. — Он имеет побочные эффекты, что не странно для нейролептиков. Итак, постоянная тревога, депрессивные состояния, головные боли, бессонница — и это ещё только самое-самое начало. Мне продолжить? — Нет, я понял. Бакуго не мог вместить всё это в свою голову. Слишком много посторонней информации по поводу приезда класса и его сдачи отдельных зачётов занимали достаточно памяти, если не всю. Однако, всё сходилось как нельзя лучше. Тодороки болен, его лечат, но даже человеку, который не соображает в медицине, видно, что Шото не имеет психических расстройств. Кая утверждала обратное. «Никто из таких, как он, не подтвердит, что болен». Бакуго вспоминал каждое робкое действие Шото: неуверенные шаги, детский восторг от веток дерева, которые хлестали его по щекам, улыбку. Она выглядела, кстати, очень неестественно на его фарфоровом лице — из-за операции или он просто не видел Тодороки таким счастливым никогда? — И что ты скажешь? Он душевнобольной, его лечат — а ты хочешь его вытащить из больницы, где ему самое место? Как минимум и тебя нужно с такими выкрутасами положить рядом и лечить. Извини, что так грубо, но по-хорошему ты не совсем понял. — Он не такой, — всё же добрался до сигареты, и лёгкий дым заполнил комнату. — Ты его не знаешь, ты с ним не была. Я уверен, что мы что-то упускаем. — Чего? Хотя, знаешь, Виола или Банко, как её? Вот она, да, странная. Я одна так считаю? — Нет, — он приблизился. Не может казаться двум людям сразу одно и то же. — Что не так? Она что-то сделала? — Ну, как я поняла, — Кая встала и начала ходить по комнате, — она делает очень многое, чтобы оставить Тодороки на лечении. Комната Бакуго была довольно большой и мрачной, здесь не было порядка, и Кая осторожно мыском отодвинула тёплые вещи под кровать, чтобы пройти к окну. Атмосфера этих стен давила, ей казалось, что её вот-вот стиснут. Комната пропитана сожалением, скорбью, и лишь небольшой луч света олицетворял надежду. Она немного удивилась тому, как разыгралась фантазия, но всё же посмотрела в окно на небольшой район. Красиво. — Если бы я была специалистом, то я, конечно, тоже бы не спешила выписывать пациента, но блин, это переходит все границы. Что-то наподобие одержимой мысли, но это неточно. Вообще её выступление на пятиминутке было неестественным и очень сдержанным. — Я же говорю, что мы упускаем ключевые моменты. — Вот именно, ты только и делаешь, что говоришь со мной или ещё с кем-то. Ничего полезного не сделал, и не вздумай мне сейчас начать огрызаться, — она уже заметила, как Бакуго начинал злиться. — Это сложно — помогать. — Почему бы тебе не последить за Банко получше? — У меня вообще-то есть свои обязанности, пойми. Я не просто провожу досуг в этом отделении, — она уткнулась в ладони. — Я прохожу практику, которая сыграет большую роль в моём дальнейшем обучении. Устаю, очень сильно устаю: я практически не сплю. Прости, но я больше не могу ничем помочь. Дальше как-нибудь сам, прости. Бакуго понимал это, но всё равно был расстроен, обижен. Он чувствовал предательство, хотя отдавал себе отчёт, что Кая могла бы выдать его главному врачу сразу же после выходок. Благодарность осторожно проклёвывалась наружу, и ему снова трудно очень сказать: «Спасибо большое, ты очень помогла». Кая собирала вещи снова, небрежно пихала их внутрь рюкзака и доставала свою кофту. Она стала задумчивой, в ней больше не было той невинности и стеснения, которые окружали её в первую их, хоть и неловкую, встречу. Бакуго подошел к двери, чтобы её открыть. Девушка завязала шнурки и лишь кивнула на прощание, скрылась в темноте лестницы. Возможно, они могли бы стать друзьями, Бакуго сам не верил в эту бредовую идею. А почему нет? Кая была редким случаем: она не напрягала в общении, не задавала лишних вопросов, горела энтузиазмом. Таких людей он ещё не встречал; наверное, на этот раз можно сказать: «Приятно было общаться». Конечно, он не проронил ни слова и хлопнул дверью, вернулся в свою комнату. Завтра его спокойствие нарушится, последние два дня он просто лежал, ничего не делал, и всякие странные мысли зарывались ему в голову. Сначала он возвращался к раздумьям о медицине, которые Кая навешала на него в день выписки, потом твердо решил узнать про всё это подробнее. Как оказалось, в определении одного медицинского термина всплывали ещё десятки слов, которые тоже требовали объяснения. Всё это закончилось так же быстро, как и началось. Потом, уже ближе к вечеру, он думал о Тодороки, хотя постоянно злился сам на себя за эти мысли. Даже не за мысли — что он себе позволил? Что за слабости в виде прикосновений? И самым страшным был не поступок, а его последствия. Определенно, сейчас, когда Кая ушла, одиночество снова составило ему компанию, а отогнать это чувство могло лишь тепло тела другого человека. Ему так казалось, а почему — непонятно. Хотелось возвращаться в тот момент, когда Тодороки прижимался к его груди, когда он прикрывал глаза и спокойно дышал, словно дремал. В тот момент время остановилось, тянулось очень медленно, давая насладиться каждым моментом. Обычные злость и раздражение пропадали, он не чувствовал ничего, кроме тепла и нежности. Сейчас же он чувствовал отвращение к себе: ну не мог он так повести себя в ту минуту. Отвратительно, телячьи нежности. Ничего, всё забудется. Скоро приедут остальные, и он снова нырнет в повседневность с головой. Будет тренироваться каждый день, чтобы кости и мышцы ломило от усталости, начнёт учить какую-нибудь теорию, и некогда будет подумать о чем-либо ещё. Ни о разноцветных глазах, ни о бледных щеках, ни об искренней улыбке, словно последний раз в этой жизни. По правде говоря, всё это затянулось, Бакуго понимал. С каждым днём, там, в больнице, он переставал чувствовать вину за всё, что произошло. Нет, он не оправдывал себя, скорее, замаливал грех. Пытался помочь, правда пытался. Он облокотился на стену и закинул голову вверх, под потолком висела паутина. Она красива, полупрозрачные нити переплетаются и ловят невинную муху, которая кружит рядом. Она совсем не знает паука, не знает, что паутина лишь обман и всё закончится смертью. Зато эстетичной. Нужно было всё разложить по полочкам. Виола, она же Банко, приходит работать в отделение, и её назначают сиделкой Шото. Вроде, это была точная информация. Бакуго пытался вспомнить, что он знает ещё о ней, но из чужих уст. Деку когда-то говорил, что она милой натуры девушка. Хотя Мидория вообще смотрел на мир через розовые очки и видел во всех исключительно положительные моменты. Даже в Бакуго. Его мнение в расчет даже не нужно брать. С Ураракой он вообще не говорил, даже не слушал её пустой трёп. В первый раз Бакуго действительно пожалел, что никогда не прислушивается к тем, кто его окружает. Вдруг сейчас какая-нибудь мелочь могла бы помочь. Он обхватил голову руками: история о Банко никак не хотела складываться. Кае она показалась подозрительной, почему? Потому что хотела продлить лечение пациента. Но в кафе, на окраине города, Банко утверждала обратное. Ей не хотелось, чтобы её пациент находился под осмотром. Эта девушка явно противоречит сама себе. От этого история становилась всё более запутанной и темной. Для чего весь этот фарс, зачем она обманывает Шото хотя бы про цвет волос? Бакуго точно не знал, о чём она ещё говорила с Тодороки, но отчего-то казалось, что это не последняя неправда. Снова столько вопросов и ни одного ответа. А если рассказать учителям или Эйджиро? На крайний случай Мидории, то ему поверят? Скорее всего, нет, нужно выяснять всё самостоятельно. Самый верный способ — спросить у Шото, но они больше не встретятся — это Бакуго уяснил для себя как дважды два, но можно также всё узнать от Банко. Как это сделать — ещё было непонятно, но небольшие планы, типа подкараулить за углом и как в плохом кино — дать бутылкой по голове, были. Однако за такие махинации ему ничего хорошего не светит, а наказания в качестве отмены поездки лагеря хватило на год, может, и больше. Просто так на переговоры она не пойдет, особенно после его открытого хамства без повода в коридоре, когда ему прилетела звонкая пощёчина. И ладно бы был повод, но он вспыхнул на ровном месте. — Глазки пациентам строить нечего, особенно слепым. Крутишься вокруг него, как Земля вокруг Солнца, и что, не обращают на тебя внимания? Да, определенно, в тот момент нужно было молчать. Сейчас Бакуго вспоминал речь директора по поводу того, что нужно думать, а не говорить. Он потерял столько времени впустую, так ничего не узнал и лишь обрубил все зацепки, когда попал в больницу. Теперь всё стало намного сложнее, а сил играть в героя не осталось как раз в тот самый момент, когда развязка была где-то рядом. Не соображалось.